И я могу ничего не отвечать. Я могу отшутиться. Я могу заинтриговать. Но в эту самую секунду я хочу ответить так, как не мог ответить еще каких-то полчаса назад. Алина, наверное, начнет ахать-охать, не понимая: мой ответ означает, что в моей жизни появилась женщина, ради которой и которой – ее глазами, ее мнением, ее впечатлениями, да ею самой, наконец, – я смогу осуществить свою мечту.
И я отвечаю:
– Я работаю над "Гамлетом".
Я произнес это, пожалуй, излишне торжественно, будто произносил клятву.
Только завтра о моем решении узнает мой директор. А потом – мой актер Игорек, который только что сыграл главную роль в сериале "Русские терминаторы", и пора ему уже заняться серьезной работой. И мои народные – принародные, которым предстоит сыграть подлинную любовь Гертруды и Клавдия…
Но никому и никогда (разве только Алине, да и то – не уверен) я не расскажу, почему я решил воплотить свою давнюю мечту именно сегодня.
Итак, я произнес торжественно:
– Я работаю над "Гамлетом", – а потом добавил, словно испугавшись собственного пафоса. – Знаете, говорят, Мейерхольд просил написать на своей могиле: "Здесь лежит режиссер, который никогда не хотел ставить "Гамлета".
Я улыбаюсь. И Алина улыбается.
Забавно, думаю я, эта женщина с короткой стрижкой и неясным именем даже и не догадывается: именно благодаря ее появлению в моей жизни я решился наконец ставить "Гамлета". А мне это известно так же точно, как то, что у нас с ней есть общее будущее. Этому моему пониманию никаких рациональных объяснений не существует, и именно потому оно является абсолютно точным.
– "Гамлета"! – удивляется она. Удивляется тихо, почти шепотом, и, главное, не всплескивая руками. Я заметил: женщины, которые, удивляясь, всплескивают руками, редко бывают искренни. – Как интересно! – Продолжает Алина, почти не повышая голоса. – Значит, у вас наверняка есть неожиданная концепция! Не поделитесь?
Я смотрю на нее, улыбаясь чуть снисходительно и иронично. Не произнося ни слова, отрицательно качаю головой. Ловлю ее любопытствующий взгляд. Выдерживаю паузу. Произношу слова спокойно, даже чуть небрежно:
– Могу только сказать, – не для печати, а для вас лично – что действие моего спектакля будет происходить в России.
Я был уверен, что этот мгновенный укол ее потрясет: Эльсинор – в России! И она начнет дальше расспрашивать, а я буду уклоняться от прямых ответов, и все пойдет, как надо, и она, конечно же, восхитится мной…
Твой отец – идиот, который стареет быстрей, чем умнеет. Почему? – вежливо спросишь ты. Потому что только идиот может надеяться предсказать ответ той женщины, ради которой в первую же встречу решил ставить "Гамлета".
Ее взгляд не зажегся, а потух, она вздохнула и произнесла печально:
– Да-да, ясно… Островский – в пионерском лагере, Ибсен – в детском саду, "Двое на качелях" – в лифте… Герои "Ревизора" – в кожаных пальто, "Гамлет" – в русской деревне, Офелия в сарафане вешается на березе… Извините, я не хочу вас обижать, просто…
Она замолчала, опустила глаза и начала внимательно рассматривать собственные колени. В эту самую секунду я понял, что Алина принадлежит к тому сорту женщин, которых надо завоевывать каждую минуту. Такие женщины всегда держат мужчину в тонусе. Такие женщины никогда ничего не принимают на веру только для того, чтобы понравиться. Мужчине с ними нелегко, но зато есть шанс каждую секунду ощущать себя победителем. "Хорошо же, Алина, – думаю я. – Мне симпатично такое ведение разговора".
Я молчу еще немного – пусть она решит, что разоблачила меня, а потом спрашиваю спокойно, едва улыбаясь, разумеется, по-доброму:
– Знаете, что будет написано на афише спектакля?
– "Русский Гамлет", – вздыхает Алина, с трудом сдерживая скуку.
– Нет, – улыбаюсь я победно. – На афише будет написано: "Борис Пастернак. "Гамлет". Перевод трагедии Шекспира". Понимаете?
Я замолкаю. Я с удовольствием наблюдаю, как ирония и тоска в глазах Алины постепенно превращаются в заинтересованность.
И я продолжаю:
– Пастернак был художник, а художник – это тот наглец, который считает, будто миру интересна его собственная рефлексия. Как бы точно ни старался Пастернак перевести Шекспира, он ведь все равно рассказывал о себе, о том, что мучило его. "Гамлета" переводил великий князь Константин Романов, печатающийся под псевдонимом К. Р. – многие считают, что это – лучший перевод. Переводил Лозинский. Относительно недавно свою версию "Гамлета" предложил современный поэт Андрей Чернов. Каждый перевод – это другая история. И когда режиссер использует перевод Пастернака, – он ставит не Шекспира, а Бориса Леонидовича, – великого русского поэта, который свою собственную боль и свои собственные метания прикрыл маской Гамлета. Помните, стихотворение "Гамлет" Пастернака? "Я – один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить – не поле перейти". Про кого это говорит русская народная пословица? Про принца датского?.. "Гул затих. Я вышел на подмостки" – это про кого? Про Гамлета или про себя? В стихах, значит, писал про Гамлета, а, по сути, про себя, а когда переводил, думал только и исключительно про страсти Эльсинора? Такое может быть? Пастернаковский "Гамлет" – это ведь великие стихи, согласитесь. Может ли поэт написать гениальное творение, размышляя не о самом себе, а о каких-то далеких людях в непонятной, неведомой стране?
Это был хороший монолог. В меру умный, не занудливый, темпераментный, и, главное, интересный.
После него Алина задала тот единственный вопрос, который, собственно, только и можно задать после такого монолога:
– А вы пригласите меня на репетицию?
– Конечно. То, что я вам рассказал – это так, мелочи. Внешнее это все… Суть моей концепции, понятно, в другом.
Алина смотрела заинтересованно. Я опрометчиво решил, что сражение выиграно и можно переходить к делу:
– Но, прежде, чем пригласить вас на репетицию, я бы хотел пригласить вас в ресторан: есть очень хочется.
И я улыбаюсь. И она улыбается. И произносит сквозь добрую, нежную почти улыбку:
– Спасибо. Но я спешу.
И снова я – идиот. Эта женщина никогда не будет делать того, чего от нее ждешь. Ее невозможно завоевать раз и навсегда. С ней придется постоянно бороться, иногда одерживая победы. Такие женщины привязывают к себе не ревностью, не постоянными внутренними диалогами, а вот именно этим ожиданием будущих побед.
– Когда вы придете на репетицию? – спрашиваю я таким тоном, словно репетиции уже вовсю идут.
– Когда пригласите, – улыбается она.
Она все время улыбается, словно понимает что-то очень важное, но мне неведомое. Эта улыбка поднимает ее надо мной, потому что понимающий человек всегда выше непонимающего. И мне это не нравится, конечно. Но – ничего. Мы еще поборемся. Борьба с женщиной, которую любишь, – это самое прекрасное и самое сексуальное, что может быть в жизни мужчины.
И вообще неизвестно по большому счету, кто победил. Ведь у меня в руках – номер ее телефона.
Я проводил ее до двери кабинета…
Нет, конечно, любимую девушку надо было бы проводить до служебного входа, а вот журналистку – только до двери. И ведь она все понимает прекрасно, и я понимаю. Но коли уж вы, мадам, играете, то и мы, разумеется, подыграем – почему нет?
На столе лежала ее визитка. На визитке – телефон. И не какой-нибудь там "служ", или "дом", а самый, что ни на есть – "моб.", – то есть, тот, который всегда с собой.
И что? Я, как пацан, буду ждать ее звонка? Как мальчик, придумывать дурацкие поводы "для позвонить"? Что за бред! В чем вообще проблема? Сейчас схожу к своему Васе, объявлю ему про "Гамлета", а потом сразу ей позвоню.
Я взял белый лист бумаги, написал сверху "Б. Пастернак "Гамлет". Перевод трагедии Шекспира" и буквально за несколько минут написал распределение ролей (в голове у меня оно уже давным-давно было готово и тысячу раз сверено с самим собой), пошел к Васе, сел в кресло и без предисловий сообщил, что буду ставить "Гамлета".
Вася молча протянул руку почему-то ладонью кверху.
Я посмотрел вопросительно.
– Где бумажка с приказом о распределении и сроками?
Это было неожиданно.
По-моему, я уже говорил тебе, что Вася хотел доказать (в первую очередь, самому себе): театром руководит именно он, и потому ни одно мое решение не принимал без короткой, но яростной дискуссии.
Я смотрел удивленно.
Вася явно был доволен произведенным эффектом.
– Дорогой вы мой, – заулыбался он, опуская руку. – Ваш Чехов продается лучше, чем "ОБЭЖ" – вот ведь оно как! Зритель хочет про умное, – кто бы мог подумать? Видать, обожрались глупостями с голубого экрана и теперь такое на театре ходят поглядеть, чтобы самих себя уважать можно было. Где приказ-то?
Я достал свой листочек, Вася бегло на него глянул, – и ничего не сказал. Может, он и вправду был уверен, что "Гамлета" написал Пастернак? А что? Вполне себе английская фамилия…
Вася стал перепечатывать распределение. Поразительно, но он ни разу не воскликнул: "Да вы что, он же бездарь!", ни разу не повернулся на крутящемся кресле и не спросил нервно: "Вам разве не известно, что он – запойный?" Неужели мне, пусть временно, но удалось победить Васю? Невероятно!
Когда приказ о начале репетиций и распределении ролей был готов и проставлены весьма условные, как всегда бывает в таких случаях, сроки, – Вася вдруг внимательно вгляделся в написанное и спросил с плохо скрытым ужасом:
– А где же призрак отца Гамлета?
– Его в спектакле не будет.
– А Гамлет будет? – поинтересовался Вася у самого себя. И сам себе ответил радостно. – А Гамлет будет. И Офелия. И Клавдий. И Гертруда. И даже люди с плохо выговариваемыми именами Розенкранц и Гильденстерн. И даже могильщики есть! Очень хорошо. Масса народу окажется при деле, меньше станут водку пить. Когда читка?
Я задумался… Нет, не так: чего тут задумываться? Я вспомнил Алину. Судя по скорости, с какой осуществилась моя мечта, – Алина приносит счастье. А может, убивает мечты… Впрочем, кому известна разница между: "приносит счастье" и "убивает мечты"?
– Послезавтра начнем, – сказал я тоном полководца, отправляющего войска на решающее сражение.
Вася распечатал приказ, мы подписали. Потом директор вызвал секретаршу, отдал ей приказ, и велел повесить на доску объявлений немедленно.
И мне стало грустно. У меня погибла еще одна мечта – она осуществилась. Эти манящие мечты – они-то ведь и ведут нас по жизни: покуда остались они, нам есть, куда стремиться. Оглянешься назад, а там – кладбище "мечт". И чем больше кладбище – тем больше сбылось и тем, получается, удачнее жизнь. Удачность жизни определяется величиной кладбища мечт, – ужас какой! Поэтому надо смотреть вперед: там манят одинокие мечты, и, словно конфетки из рекламы, требуют, чтобы их немедленно поглотили. Старость – это когда не осталось "мечт". Получается, что сегодня я стал старше на одну мечту.
Я вернулся в свой кабинет. Взял визитку Алины. Повертел в руках. Позвал секретаршу Олю, попросил кофе. Внимательно вгляделся в визитку, будто надеясь отыскать на ней что-нибудь неожиданное…
Ну, что за игрища в моем-то возрасте? Всё понятно и мне, и ей, наверняка, тоже. Зачем это дурацкое стремление мальчишествовать в любви? А, может, это – косметическая операция души? Почему нет, собственно? Для омоложения тела чего только не придумали: кремы всякие, процедуры, даже пластические операции. А для души – чего? Хочется, конечно, сказать: "любовь"… Однако любовь – это ведь такая история: когда молодит, а когда и старит. Вот и мальчишествуешь по-всякому по-разному, душу свою уставшую молодишь.
Вошла Оля с кофе. Сказала, что ко мне просится Игорь, – тот самый парень, которого я назначил на Гамлета.
Игорь вошел, поздоровался, потоптался у двери, а потом сообщил неожиданное:
– Тут это… – начал Игорь и замолчал, честно изображая неловкость. – Ну, в общем… – Он очень старался, чтобы я почувствовал его смущение. – Короче… Меня тут позвали в телевизионное шоу "Положи на лопатки"… Ну, эта… Типа… Ну, шоу такое. Телевизионное. Там выходят на площадку две звезды, и кто кого первым на лопатки положил, тот, значит, и выиграл. Ну, и я чего спросить хотел… Типа это, получится совмещать с Гамлетом? Как вы думаете? Ну, чисто по времени – получится?
– Вы хотите меня спросить, – я старался оставаться спокойным. – Можно ли совмещать шоу "Положи на лопатки" с репетициями роли Гамлета?
– Ну, типа того. Чисто по времени?
– Нет.
– Точно?
– Абсолютно. Роль Гамлета, о которой мечтает любой актер в мире, никак не совмещается с шоу "Положи на лопатки". Ни по времени, никак.
Было видно, что Игорь очень расстроился.
– А чё делать? – поникшим голосом спросил он.
– Выбирать. Причем, немедленно. Прямо здесь и сейчас.
Игорь мялся. Я ждал. Я видел, что парню по-настоящему нелегко. Смеяться или иронизировать над ним мне совершенно не хотелось: в конце концов, разве он виноват в том, что современная жизнь предлагает актеру именно такой выбор?
– Дайте мне десять минут, – попросил Игорь. – Я подумаю.
"Ушел отсюда навсегда!!!", – хотелось заорать мне, и немедленно подписать приказ об увольнении из театра идиота, который должен десять минут думать над тем, что важнее: телешоу или Гамлет.
Но я сдержался. Знаешь, сын, что я тебе скажу? Это очень глупое и нелепое занятие: судить молодых по критериям собственного поколения. Может быть, именно общаясь с тобой, я понял: взрослые хотят, чтобы дети были такими же, как они, только лучше, и надо сделать над собой серьезное усилие, чтобы понять: вы – не улучшенный вариант нас, а совсем иные люди.
Я не знаю, советовался ли он с кем-то, или действительно размышлял сам по себе. Но ровно через десять минут он решительно вошел в мой кабинет и сказал:
– Я тут типа… Эта… Подумал… Короче, так… Меня ж в телеке могут завалить в первом туре конкретно. Правильно? Ну, и на фига … ой, извините… Я говорю: чего так рисковать-то? А тут все-таки "Гамлет"… Не каждый, как говорится, день и вообще… Короче, я позвонил в этот зомби-ящик и типа отказался. Вот.
Я подумал, что Станиславский вряд ли бы одобрил мой выбор исполнителя заглавной роли. Оправдывает меня только то, что Константин Сергеевич и вообще вряд ли бы одобрил наше время.
– Игорь, ты "Гамлета" читал? – зачем-то спросил я.
Вопрос явно смутил молодую звезду.
– Мы это, – замялся он. – В институте типа проходили… Но вы не думайте: я сейчас прочту, прям по-быстрому… – Вдруг лицо его озарилось открытой, доброй улыбкой придурка. – Блин! Я ж кино видел… Там этот играл… Короче… Вылетела фамилия… Он еще в другом фильме благородно так машины воровал.
Я изо всех сил старался оставаться спокойным:
– Смоктуновский его фамилия. Иннокентий Михайлович. Будь любезен запомнить.
– Да я помню, я… – начал было Игорь.
Но я не дал договорить:
– Всё. Жду на читку.
Я взял Алинину визитку, набрал номер.
– Представляете, – сказал я безо всяких дурацких "здрасьте", или вежливых вопросов: "я вам не помешал?" – Представляете, ко мне пришел молодой актер и сообщил, что не может выбрать: играть ли ему Гамлета или участвовать в телешоу?
Впрочем, такое начало разговора Алину вовсе не удивило.
– А я думаю о вас, – сказала она совершенно спокойно. – Езжу по городу и думаю.
– Хорошо думаете?
– Не уверена, что хорошо, что думаю. Но думаю хорошо, – Алина рассмеялась.
– А я боялся вам звонить.
– Правильно. Вдруг бы я вашему звонку не обрадовалась?
– А вы обрадовались?
– Обрадовалась.
"Какой идиотский разговор! – подумал я. – Детский, кокетливый, дебильный. Так и будем разговаривать, словно малолетние дурачки?"
– Когда я могу вас увидеть? – спросил я.
– Вы обещали пригласить меня на репетицию, и…
Я не дал ей договорить. В конце концов, любая игра должна иметь свои границы и свои приличия.
– Послушайте, Алина, – я старался говорить очень быстро, боясь, что она меня перебьет. – Я хочу вас видеть. И вы это прекрасно понимаете. Вы все прекрасно понимаете. Если вам мои слова неприятны, оскорбительны или противны, – так и скажите. Зачем вы надо мной издеваетесь?
– Я? – пискнула Алина.
Но, если уж я начал говорить, меня, словно милицейскую сирену, перебить невозможно: пока не закончу, – не остановлюсь.
– Вы. Вы же – женщина, – тараторил я. – Это главное в вас: вы – женщина. И вы все понимаете прекрасно. И не просто понимаете, но чувствуете. А чувства обмануть не могут, правильно? Мы ведь взрослые люди…
– К сожалению, весьма взрослые, – попробовала Алина встрять в мой монолог.
Но ей это не удалось. Я продолжал:
– Я же не предлагаю вам сегодня поужинать. Это было бы неприлично. Или завтра позавтракать – еще более отвратительно. Я делаю вам вполне интеллигентное предложение: завтра пообедать.
С той стороны трубки на меня обрушилось молчание.
Мне было страшно его прерывать.
Так мы и молчали на двух концах трубки, абсолютно потеряв ощущение времени.
Наконец, Алина сказала:
– Завтра я не могу. Послезавтра вас устроит? В два?
– Послезавтра у меня – репетиция. К двум не успею. Давайте в три.
– Давайте в три.
Я предложил ресторан недалеко от театра. Она согласилась.
Дальше я поехал медленно, выключив радио, в абсолютной тишине.
Мне было страшно расплескать переполняющее меня счастье.