Между тем, все популярные, имеющие читательский спрос печатные издания подлежали непременному ограничению в тираже. Не ограничивали только партийную печать, на которую коммунистов даже заставляли подписываться. Но для изданий, пользующихся успехом, устанавливали строгий лимит. Пытаться выписать их на почте было гиблым делом: в первые же день-два начала подписной кампании подписка на них закрывалась. А на периферии она очень часто и не открывалась вовсе. Разумеется, к этому подталкивал бумажный дефицит: бумагу для пишущей машинки завозили в магазины очень редко и её мгновенно расхватывали. Но нередко лимитировали издания из соображений их идеологической опасности.
Вы непременно нашли бы в почтовом каталоге журналы "Америка", "Англия". Но если б захотели их выписать, к вам отнеслись бы как к ненормальному. Подписка на них распределялась строго по предприятиям. Причём руководителям подписаться было несравненно легче – они не участвовали в лотерее сотрудников. Она проводилась уже после того, как список лимитированных изданий смотрел последний начальник. То, что оставалось после начальства, и разыгрывали среди остальных.
"Новый мир" Твардовского к подписчикам безбожно запаздывал. Порой февральский номер они получали в мае, а майский – в сентябре. Разумеется, работники журнала здесь были ни при чём. Цензоры читали материалы с лупой в руках, осторожничали, медлили их подписывать, посылали наверх, а там в свою очередь волокитили, тянули с окончательным решением. Журнал откровенно не любили в ЦК КПСС, и в ЦК ВЛКСМ, и в партийных, комсомольских и профсоюзных обкомах и горкомах. Министр обороны запретил его выписывать армейским библиотекам. Тем не менее до поры до времени, не желая представать перед Западом свирепыми гонителями, со снятием Твардовского тянули, журнал продолжал выходить, и желающих иметь его у себя было много. Ясно, что остановить их мог только строгий лимит на него.
А нашу газету лимитировали из-за её сверхпопулярности. Она могла не нравиться, скажем, министру связи, когда выходила, допустим, убийственно-уморительная статья Анатолия Рубинова о безобразной работе справочной телефонной службы. Или не нравиться кому-либо в генеральной прокуратуре, читающему статьи Аркадия Ваксберга, Александра Борина, Ольги Чайковской. Или руководящим торговым работникам после ознакомления со статьёй Лоры Великановой. Но от ведомств, как и говорил Сырокомский Чаковскому, мы не зависели. А что до священных наших коров – высшего руководства страны или министров, как их сейчас называют, силовиков, то на них никто в газете не покушался, и они благодушествовали, читая о промахах или грешках более мелких, чем они, руководящих сошек. Не ссорились мы и с секретариатом Союза писателей, да и не могли: ведь мы были его органом, а наш главный редактор был не просто секретарём Союза, но, как следовало из его выступлений, был одним из самых преданных режиму секретарей. За такую позицию ему многое было дозволено. И это дозволенное только ему он сумел конвертировать в дозволенное только нам, что выводило газету в безусловного лидера советской печати, к которому с доверием приникали читатели.
А желание выписать нашу газету достигало такого высокого градуса, что твоя, сотрудника, возможность устроить в редакции годовую подписку пяти счастливцам оказывалась своеобразной валютой на рынке при тотальном дефиците.
Я, к примеру, подписывал на "Литературку" двух сотрудниц и заведующую отделом "Книга – почтой" магазина "Академия", за что ежемесячно выкупал почтовые посылки с книгами из серии "Литературные памятники", большинство которых невозможно было приобрести даже в Книжной лавке писателей.
Понимаю, что нынешнюю молодёжь книжным дефицитом не напугаешь. В своём большинстве она книг не покупает и не читает. Но если б дело ограничивалось только печатной продукцией! Так нет: в Советском Союзе дефицитом было всё – начиная с товаров первейшей необходимости.
Года через два после прихода в газету меня выбрали в местком с условием, что я возглавлю его социально-бытовой сектор. То есть я стал заместителем председателя по бытовым вопросам. И сразу же столкнулся с необходимостью организовывать еженедельные продуктовые заказы для сотрудников газеты.
Подобные заказы получали только работники партийной, комсомольской, советской и профсоюзной печати. Проще говоря, сотрудники таких газет, как "Правда", "Комсомольская правда", "Известия", "Труд". Каждый второй выступавший на нашем профсоюзном собрании вожделенно произносил слово "заказ": неужели мы его не заслужили? Популярная газета, миллионная аудитория – чем мы хуже "Труда" или "Известий"? А чем мы хуже столичных газет "Московской правды", "Вечерней Москвы", "Московского комсомольца"? Почему им привозят заказы, а нам нет?
Я отправился по магазинам. Говорил с их директорами. Каждый недоумевал: а как мы вас к себе прикрепим и что мы вам сможем предложить? Заказы должны быть обеспечены продуктами, а где мы их для вас возьмём?
"А где, – спрашиваю, – вы берёте товары для других организаций?"
"Прикрепленных, – отвечают, – обслуживаем с ведома райторга. Он выделяет необходимый лимит".
Территориально газета относится к Дзержинскому району. Звоню в торговый отдел Дзержинского райисполкома.
"Нет, – говорят мне, – у нас такой возможности. Все лимиты исчерпаны!"
Сложность заключалась в том, что речь шла о заказах не для всех сотрудников газеты. Члены редколлегии входили в номенклатуру Союза писателей, у них была своя столовая, в которой обедали и замы главного редактора, приравненные по рангу к замам союзного министра (номенклатура Совета Министров), и первый зам (номенклатура ЦК КПСС), и главный (номенклатура Секретариата ЦК). Заказы, разумеется, они получали разные, но получали. В нашу столовую изредка тоже завозили какие-то продукты, из тех, каких давно уже не бывало в магазинах: сардельки, банки сайры, свиные ножки. И хотя, как я только что сказал, их привозили очень редко, наш секретарь партбюро Олег Николаевич Прудков считал, что, требуя для себя заказов, люди в газете с жиру бесятся. "К октябрьским праздникам у вас в столовой даже горбушу горячего копчения продавали, – возмущённо говорил он. – Другие об этом могут только мечтать!"
Я пошёл к Сырокомскому. "Гена, – сказал он мне, – вы понимаете, что за всё надо платить?"
Нет, я не понял.
– Я могу попросить о таком одолжении для нас директора Мосторга, – объяснил Сырокомский. – И он это сделает. Но уж после – извините! Московскую торговлю мы критиковать не сможем. Вы считаете её идеальной?
– Ну, а если директору позвоните не вы? – спросил я.
– А кто? – нахмурился Виталий Александрович. – Чаковский?
– Нет, – говорю, – кто-то не из газеты.
Сырокомский поднял на меня глаза. "Хорошо, – сказал он, – идите. Я подумаю".
Он понял, что я имел в виду: одно время Сырокомский работал помощником первого секретаря Московского горкома партии Демичева. Так что влиятельных друзей у Виталия Александровича осталось немало. Ему самому иметь дело с торговыми работниками было совершенно необязательно.
Через небольшое время ко мне зашла Галина Васильевна Сухарева, которая в партбюро занималась теми же бытовыми проблемами. "Звонили из исполкома, – сообщила она. – Нас прикрепили к магазину, – Галя назвала номер. – Пошли знакомиться".
Я уж не помню, с какого переулка магазин выходил на Сретенку. Мясной и рыбный отдел слева, колбасный и сырный в центре, справа – бакалея. Пространство – крошечное. Ассортимент – убогий: селёдка, тёмное костлявое мясо, варёная колбаса, быстро синеющая от обилия в ней крахмала, плавленые сырки, кильки в томате, спички, сахар, макароны, манка. Одна касса рядом с дверью. Очередь в неё змеится по стенке. В подсобку попадаешь с переулка: грязно, сильно несёт селёдкой и несвежим мясом.
Мы с Галей переглядываемся и пожимаем плечами: вот так подарок "Литгазете"! А директриса возбуждена, проглядывая наш список.
– Куры будут по рубль семьдесят пять. Мы их вам развесим и упакуем. Огурцов и томатов каждому достанется по банке. Горошку тоже. Рагу из частиковых рыб придётся разыгрывать – будет две трети от вашего списочного состава. Сардин хватит на всех. Апельсинов по килограмму не получится. Развесим грамм по семьсот. Шампанского по бутылке всем, а "посольскую" одну на двоих. Разыграете. Завтра мы вам всё подготовим. А послезавтра часов в 11 подгоняйте машину. Берите побольше мужчин. У нас – самовывоз и самопогруз.
– Нельзя ли, – спрашиваем, – договориться с вашими грузчиками?
– Да у нас их всего два. Они целый день грузить будут! Помочь могут, об этом и договоритесь. Но люди нужны.
Не стану описывать, как мы выходили из положения, постоянно уговаривая сотрудников стать сегодня грузчиками, обещая за это обслужить их без очереди. Можете представить себе и сами, какой ор и гвалт стоял, когда каких-то продуктов на всех не хватало. А почти всегда не хватало дефицитной экзотики: кроликов, свиных языков, говяжьей печени, банок тушёнки, икры (она появлялась в заказах по праздникам), хорошей водки (то есть той же "Посольской" или "Русского сувенира"). Торговля шла до глубокой ночи. Добровольных помощниц у меня в редакции находилось много. Им тоже полагалось внеочередное обслуживание.
Всякий раз, когда я появлялся в магазине, директриса отводила меня в сторону и заговорщицки внушала, что просить надо то-то, то-то и то-то. "Вам дадут", – убеждённо говорила она, имея в виду газету. Но мы никогда ни о чём никого не просили: торг формировал заказы сам.
То, о чём я пишу, – это, так сказать, видимая часть айсберга. Потому что торговля дефицитом в редакции шла постоянно. Кто-то приносил ношенные, но вполне ещё пригодные американские джинсы (новые у спекулянтов стоили немыслимых денег, а в магазинах их не было вовсе). В отделах проверки или писем постоянно что-то продавали и покупали: сапоги зимние и осенние, платья, брюки. Я сам приобрёл в газете неновую дублёнку, которая мне потом послужила на славу. Надо ли добавлять, что магазины дублёнками не торговали. Да и хорошие женские шубы можно было достать только по большому блату.
Мой старший товарищ Бенедикт Сарнов написал чудесную книгу "Наш советский новояз". Жаль, что не включил он в неё такие слова, как "достать" или "блат". Они, несомненно, заслуживают этой чести.
Не "купить", а "достать". Еду я в троллейбусе с сыном из Книжной лавки писателей. Вскрываю свёрток, даю сыну книгу – он углубляется в чтение. Вынимаю книгу для себя. Ко мне наклоняется интеллигентный гражданин: "Скажите, где вам удалось это достать?"
Вспоминаю, как въезжал в писательский дом в Астраханском переулке, как зачарованно смотрели жильцы на новенький румынский гарнитур необычайной красоты, который заносили в одну из квартир.
– Заимел блат в мебельном, – объяснял его счастливый обладатель. – Год, как подписываю продавцов на собрания сочинений. Мне позвонили сразу же, как привезли мебель на склад. Я приехал первым!
Никому и в голову не пришло поинтересоваться, на собрания чьих сочинений подписывались продавцы. Все знали, что любые собрания стали дефицитом, не меньшим, чем красивая мебель. Точнее, они были престижным придатком к престижной мебели. Их не читали. Ими украшали квартиру.
Да, квартирный вопрос, как заметил герой романа Булгакова, испортил при советской власти людей. Рассекретил их частную жизнь, огрубил нравы, отбросил к нецивилизованным формам существования. Соответственно и торгово-рыночные отношения, воцарившиеся в стране, больше напоминали меновые, туземные.
Однажды, в который раз перечитывая любимого моего Гоголя, грустное его повествование о вселенской людской пошлости, которая даёт о себе знать по любому пустяковому поводу, я задумался: а как бы повели себя герои Гоголя, перенесённые в наше время. Написал рассказик-диалог, назвав его "Повесть о том, как не поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" и дав ему подзаголовок "Современная история".
Вот что у меня вышло:
"– Иван Никифорович обозвал Ивана Ивановича гусаком. Спрашивается, что сделал Иван Иванович с Иваном Никифоровичем?
– Поссорился с ним?
– Да, но Иван Иванович написал научную брошюру и очень надеется напечатать её у Петра Петровича.
– Ну и что из этого?
– А Иван Никифорович сидит на горящих путёвках в Пицунду, куда мечтает поехать, чтобы, как она говорит, погреть свои старые кости, тётя Люба.
– Какая тётя Люба?
– Уборщица в универмаге.
– При чём тут уборщица?
– Как при чём? А простыни? А наволочки? А пододеяльники? Они до зарезу необходимы Виктории Александровне.
– Виктории Александровне?
– Да. Жене Василия Матвеевича.
– А это кто такой?
– Василий Матвеевич? Начальник ЖЭКа.
– Ну и что?
– А то, что в одном из вверенных Василию Матвеевичу домов живёт Павел Петрович.
– Павел Петрович?
– Ну да, у которого собирается напечатать брошюру Иван Иванович.
– Но при чём тут ЖЭК?
– А при том, что у Павла Петровича уже третий месяц потолки текут. Он на последнем этаже живёт.
– Ну?
– Что ну? Ну и ходит Павел Петрович третий месяц к Василию Матвеевичу, измучился вконец. Главное, он, бедолага, как раз перед этим ремонт в квартире сделал.
– А Василий Матвеевич что?
– А Василий Матвеевич сочувствует. Но сделать ничего не может. Нет, говорит, у меня рабочих рук. Кровельщики на других объектах заняты.
– Три месяца заняты?
– Да, вот уже третий месяц идёт.
– И что же Павел Петрович?
– Я и говорю: измучился вконец. "Сил моих больше нет, – объявил он сотрудникам. – Кажется, озолотил бы того, кто заставит ЖЭК починить крышу!"
– А сотрудники?
– А сотрудники тут как раз ни при чём. Тут при чём Иван Иванович, который именно в это время зашёл со своей рукописью к Павлу Петровичу.
– И что же он сделал?
– Иван Иванович? Начал думать, прикидывать так и этак, как помочь Павлу Петровичу.
– И придумал?
– Придумал, раз пришёл к Ивану Никифоровичу.
– Это к какому?
– А к тому, что на горящих путёвках в Пицунду.
– А-а! И что же Иван Никифорович?
– А Иван Никифорович посмотрел на Ивана Ивановича и затрясся от хохота. "Да вы, – говорит, – Иван Иванович, настоящий гусак".
– И что на это Иван Иванович?
– А Иван Иванович захохотал ещё пуще Ивана Никифоровича. "С вами, – говорит, – Иван Никифорович, страшно дело иметь. Не в бровь, а в глаз! Насквозь человека видите!" И руками сделал, как будто крыльями захлопал. Очень он Ивану Никифоровичу понравился!"
При всей осторожности, с какой проходили у нас публикации, этот рассказик был напечатан в "литгазетовском" "Клубе 12 стульев" в сентябре 1982-го года. Никто не усомнился в его "проходимости". Да и какие могли быть сомнения: к тому, о чём я писал, все привыкли, воспринимали запечатлённые в рассказике нравы как знакомые картинки тогдашнего быта. Вот как изменился он по сравнению с гоголевским! Та комичная яростность, какая клокочет в гротеске Гоголя, исходит от напыщенности героев, от их безумно преувеличенного представления о самих себе. Рассорившись вдрызг, они позволяют себе сведение счётов, публичную демонстрацию превосходства друг над другом. А в нашей действительности люди, зависимые друг от друга, скованные железной цепью тотального дефицита, не могли себе позволить проявить собственные чувства – следовать непосредственным движениям оскорблённой души. Пошлость напыщенного самомнения сменилась пошлостью самоуничижения. Не до жиру, быть бы живу!
* * *
– Хочешь переписываться с Сашей Бородиным? – спросил меня месяцев восемь назад Олег Мороз, мой товарищ, о котором я не раз уже упоминал.
– Переписываться? – удивился я. – Он что, уехал? Куда?
– Сейчас он в Канаде, – сказал Олег. – А поначалу уехал в Израиль.
– Саша! В Израиль! – ахнул я.
Я прекрасно помнил этого высокого стройного зелёноглазого светлого шатена. Александр Викторович Бородин работал у нас в секретариате. Мы с ним не дружили, но приятельствовали. От него веяло каким-то благодушным оптимизмом. В такой ауре было хорошо душе, и я пусть и нечасто, но с удовольствием посиживал в небольшом его кабинете. И пожалел, когда узнал, что он перешёл работать в "Известия".
Как со своей ярко выраженной славянской внешностью он мог оказаться в Израиле? Может, был женат на еврейке? Я послал ему письмо по электронной почте и немедленно получил очень тёплый ответ. Переписываемся мы с ним оживлённо и интенсивно.
В Израиле он не прижился. Хотя – что меня безмерно удивило – быстро выучил иврит. А это чрезвычайно трудное дело при успешном завершении щедро вознаграждается. Владеющий языком в Израиле получает большие преимущества перед немотствующим. Но Саша ими не воспользовался. Уехал в Канаду, где живёт в Оттаве уже шестнадцатый год. "Только здесь, – написал он мне, – я почувствовал себя дома, потому что здешние ценности и деловой стиль совпали с моими внутренними ценностями и от природы присущим мне стилем жизни". Выучил английский. Перебрал несколько специальностей. Сейчас работает фотографом в рекламной американской фирме, является, так сказать, её канадским агентом. И – что меня особенно обрадовало – еженедельно печатает в русскоязычной газете Торонто по две небольшие статейки.
"Набери в любом поисковике "Саша Бородин", – цитата из его письма, – и читай мои тексты. Их набежало много". Но и без поисковика порой мне их присылает. Особенно мне нравятся те, которые он сам определил как "простодушные заметки". Удивительно точное осознание собственной натуры, своих пристрастий, – случай, когда в форме с удивительной полнотой проступает характер художника.
Много читающий и много знающий, Саша охотно делится своими наблюдениями с читателем, к которому благоволит, как благоволил некогда в "Литгазете" ко многим. И здесь, в заметках, ощущаешь благодушную ауру их творца, цель которого успокоить человека, развеселить его, не отвлечь от тревожащей повседневности, а помочь унять тревогу, напомнить, говоря высоким языком, что жизнь – это не только постоянное преодоление трудностей, но ещё и великое счастье.
"Жизнь многоцветна, – написал он мне. – В ней всякое – и плохое, и хорошее. Если смотреть только на плохое, то станешь несчастным. Если только на хорошее – придурковатым. Я лично предпочитаю второй вариант".
"Придурковатым" – у него это синоним простодушного. Таким он предстаёт и в своих прелестных рассказах (историях), которые печатает в русскоязычных западных журналах.
Словом, у него есть все основания быть удовлетворённым своей жизнью. Правильно сделал, что уехал из России в 1991-м году. Но почему он из неё уехал? Осуществил давнюю свою мечту. "Я всегда, – подтвердил он мне, – хотел уехать, чуть ни с детства".
Оказалось, что этот человек со славянской внешностью прежде носил фамилию отца Никельберг и немало от этого натерпелся. "Имея опыт жизни в России под еврейской фамилией, – написал он в одной из своих "простодушных заметок", – и опыт жизни в Израиле под русской фамилией, я на собственной шкуре испытал как проявления антисемитизма, так и проявления еврейского национализма".