Но чья-то рука стучалась, как стучатся, когда решили достучаться во что бы то ни стало, и он сказал, не оглядываясь:
- Да ну входите уж.
Женское платье зашелестело, чем-то запахло забытым, свежим, как весенний сад, и словно музыка прозвучало:
- Это я!
- Дама! - сказал мастер. - Дук, дама! Чем могу служить, сударыня, не ошиблись ли вы адресом, пардон? Дук, мы будем вести себя благовоспитанно, призовем воспоминания о том, как это делается, и будем любезны с дамой.
Не ошиблись, вы уверены, в таком случае садитесь.
- Надо же, - сказала музыка, - вы меня не узнали. Сколько живу на свете, всегда меня узнают.
Мастер надел очки.
- О, простите великодушно! Здесь темновато, и я… Не ждал, не ждал. И за что мне такое, что Белая Роза пришла ко мне?.. В закромах моей памяти есть и такая цитата, уместная, я нахожу, для данного высокоторжественного случая.
Он сделал попытку галантно раскланяться сидя, с укутанными ногами.
- Ничего себе получается, Дук. Что значит старинная закваска любезные слова сами подворачиваются на язык, и беседа течет как по маслу. Вам, должно быть, нужно починить ваши часы?
- Нужно починить часы на ратуше.
- Разве они испортились?
- Я хочу, чтобы они шли вперед.
- Неужели? - спросил мастер. - Вы хотите? Я никогда вас не видел такой великолепной, когда они шли вперед. Похоже, что вы теперь зажили богато, или это не так?
Белая Роза ответила:
- Это так, мастер, нетрудно об этом догадаться, достаточно представить себе, почем заплачено за метр этой материи и сколько метров пошло на платье. Но выяснилось, что счастье не в богатстве. Меня этому учили, да я забыла. Во всяком случае, не настолько я держусь за тряпки и прочее, чтобы принести себя в жертву сумасшедшему Гуну. Я хочу душевного покоя и мирных радостей, все равно - в отцовском доме или в доме мужа, с которым мы будем друг друга взаимно уважать.
Она остановилась и посмотрела на мастера. Но он сидел, уронив голову на грудь, и вдруг всхрапнул.
- Подумайте! - сказала Белая Роза. - Уснул.
И покашляла, чтобы его разбудить.
- Волшебно! - сказал он, очнувшись. - Продолжайте, богиня.
- Когда-то, - сказала она, - вы мне сделали предложение…
- Да?.. Совершенно верно, как сейчас помню: в театре, во время антракта…
- Нет, не в театре, на улице, вы забыли…
Сквозь завывание и грохот ветра было слышно, как пробили башенные часы. Было за полночь, а они пробили шесть - чего шесть? Что они возвещали - восход ли солнца, закат ли?..
- Мастер Григсгаген, - сказала Белая Роза, - если время пойдет вперед, я выйду за вас замуж.
- Как? - спросил он. - Что вы сказали? - И прислонил ладонь к уху.
Она повторила раздельно:
- Если время пойдет вперед, я за вас выйду замуж.
- Как мне смешно, - сказал мастер. - Как мне хочется смеяться, едва удерживаюсь. Лет пятьдесят мне не было так смешно.
На этот раз переспросила она:
- Что вы говорите?
- Однако, - сказал он не без злорадства, - как меняются времена. Как много значили когда-то ваши "да" и ваши "нет". И вот - они потеряли всякую силу и все зависит от моих "нет" и моих "да". Гонор-то, гонор! - сказал он Дуку. - Воображает о себе невесть что. А почему воображает - потому только, что молодая и здоровенная. Гляди, как я ее сейчас осажу.
Так вот, сударыня, я буду прям, как вы, и отвечу "нет" - нижайше, разумеется, благодаря за честь.
Она вскочила как ужаленная.
- Старик! Надень вторую пару очков! Возьми свою лупу! Посмотри на меня как следует - я, Белая Роза, останусь тут с тобой, в твоей дыре!
Мастер прикрыл зевок.
- Спать хочется. Уходила бы уж. Что за неделикатность, сидит и сидит. Не хватало, чтобы она здесь осталась действительно.
Белая Роза стала на колени.
- Вы уж не боитесь ли, что я вам изменять буду, - вы не бойтесь. Я порядочная, честное слово. Буду ходить за вами как нянька. Только спасите меня от Гуна. Меня и всех.
- Все умрут, - сказал мастер. - Это я теперь знаю точно. - Он поманил ее пальцем, она приблизилась на коленях. - Понимаете, - зашептал он, - я скоро умру. Так почему я один? Пусть и они! Пусть как можно больше! Все пусть! И вы пусть! Вы тоже!
Белая Роза встала.
- Видела злодеев, но такого!.. Желать смерти - кому - мне!!! Но кто же меня спасет от Гуна? Кто спасет Красоту? Кто? Кто? Ах, кто же?..
Мастер слышал, как прошелестело платье, благоухая весенним садом. И как закрылась дверь. И как пробили три четверти часы на ратуше.
- Баиньки пора, - сказал мастер. - Пошли баиньки, Дук.
Затряс головой и руками, наклонился, тронул палкой… Дук не дышал больше.
И вечер третий
А теперь умирал и он. Лежал на кровати и дожидался смерти.
Кровать была большая, под балдахином.
Раскрытой книгой, как ширмой, загорожен ночник, чтоб свет не мешал мастеру Григсгагену умирать.
Он лежал на спине, вытянувшись и положив руки вдоль тела.
- Пожалуйте, всемогущая, - шептал он, - я больше не ерепенюсь, уже принял, как видите, надлежащую позу, к чему тянуть? Дверь не заперта, прошу.
Никого не было в спальне. Где доктор, где сиделка? Наверняка были слуги в доме, куда же они девались? Впрочем, рассуждая здраво, чем бы они помогли, если бы присутствовали здесь и даже суетились изо всех сил?
- Открыто, толкните только. Рассчитываю на ваше проворство. Вы же умеете, когда захотите, быть такой расторопной. Толкните дверь!
И дверь отворилась.
Кто-то вошел, постукивая чем-то при каждом шаге.
Медленно шел и чем-то глухо постукивал при каждом шаге.
- Свершилось! - сказал мастер. Волосы зашевелились у него надо лбом, и пот осыпал лицо. - Минуточку! - прошептал он. - Одну минуточку, будьте добры!
- Здравствуйте, - сказал тихий голос.
- Ну здравствуйте, здравствуйте, - ответил мастер, - пусть будет здравствуйте, но дело вот в чем: хоть я и призывал небытие, я к нему, оказывается, не вполне подготовлен, разрешите еще минуточку; чтоб уж приготовиться как следует быть.
- Погромче, пожалуйста, - сказал голос, - а то я не пойму, что вы говорите.
- Что тут понимать, просто миг слабости, последний приступ животной тоски пред тем, как очиститься от всего животного, погрузиться в холод, никто из смертных, полагаю, не избежал желания перед этим приостановиться, задержаться хоть на секунду здесь, в тепле, - вы-то наблюдали это триллионы триллионов раз.
- Нет, только два раза. Почему вы думаете, что триллион триллионов?
- Позвольте: вы ведь Смерть?
Тихий голос засмеялся:
- Какая Смерть, что вы. Я вас испугала? Не бойтесь, мы же старые знакомые.
- Я знаю этот смех, - сказал мастер. - Я слышал этот смех. Это не смех Смерти. Кто вы?
- Помните, я вам обещала приходить, когда Дук умрет, помните? Чтоб вам было с кем разговаривать. Мне сказали, что он умер.
- Умер, да.
- Ну я и пришла. Трудно мне: целый день шла. Но обещания нужно выполнять. Не люблю, когда не выполняют.
- Да вы кто?
Маленькая фигурка приблизилась к кровати, маленькая фигурка на костылях, с высоко поднятыми плечами.
- Не узнать? Ну вспомните: вы еще говорили, что Дук понимает больше меня. Это было в часовой мастерской. Я принесла Ансу записку от Белой Розы.
- Что за лики, - сказал мастер, - всплывают передо мной из черных пропастей? Анс… Белая Роза… кажется, были такие, кажется, я за что-то на них сердился. А ты ему от нее принесла голубую записку - ты уж не Ненни ли?
- Пожалуйста, - сказала фигурка, - пригласите меня сесть: устала. Как это люди ходят по целым дням? По ровному еще так-сяк, а по лестницам!
- Ненни? - переспросил мастер, глядя во все глаза.
Она осторожно села.
- Ох, кресло мягкое, прелесть! Вы не сердитесь, что я пришла?
- Нет, - сказал мастер. - Не сержусь.
- А вы что в постели, простудились?
- Неужели Ненни?
- Ну ничего, поправитесь… У вас все условия: тепло, сухо. Профессора, наверно, лечат… У нас сыро в подвале. По углам растут грибы. И окна у вас большие, и много - у нас одно, и маленькое.
- Грибы?
- Сырые такие. На ноги мои смотрите. Другим смотрят на лицо, а мне на ноги. Ничего в них нет интересного. - Она натянула юбку на колени.
- Еще был мальчик, - сказал мастер, - он где?
- Какой мальчик?
- Илль как будто - был?
- Илль был. Если бы вы спросили про других мальчиков, я бы не могла сказать, были или не были, сейчас уже трудно установить, все расплылось. А Илль был. Он хотел путешествовать и открыть материк и чтоб я его встречала и махала платком. И он бы мне привез подарки: бабочек и птиц. Да, он был. Его закопали в большую могилу вместе с другими мальчиками. И поставили железный крест. Один общий, конечно: на каждого отдельно - не напасешься.
- Но почему костыли? - сказал мастер. - Ты же бегала.
- Да, вы помните, - сказала Ненни с восторгом. - Как я бегала. А это, должно быть, вернулось из-за сырости в подвале. И что окно маленькое… Соседки говорят - надо почаще выходить дышать воздухом, но лестница у нас такая высокая, одиннадцать крутых ступенек…
- Ведь я мог успеть умереть - и не увидеть тебя. Зачем это мне перед концом, где она там запропастилась?..
- А сегодня вышла, потому что соседка услышала от кого-то и мне рассказала, что умер Дук.
- Что вы все про соседок? - спросил мастер. - Кто есть у тебя кроме соседок?
- Никого. Была мама. Но с тех пор как время пошло назад, очень, знаете, много людей умирает. Я думала о Дуке: мир его праху, вот уж кто был счастливец, так это он.
- У него были громадные преимущества перед людьми, - сказал мастер. Скромность и определенность требований к жизни.
- Все ему давали, что требовалось. И овсянку, и кости, и подстилку…
- Он не знал наших вечных метаний, вечных взрывов неразумных чувств…
- И тепло ему было, и гулять выводили…
- И умирая, он не знал, что умирает…
- Это все вас очень должно утешать, - сказала Ненни, - в вашей потере. Желала бы я прожить, как он.
- Ты хочешь есть, Ненни?
- Спасибо. Если можно, пожалуйста.
- Я накормлю тебя, накормлю.
И он позвал, силясь оторвать голову от подушки:
- Эй, кто там, сюда!
Но никто не отозвался. А ему это усилие не прошло даром. Пришлось долго хватать ртом воздух, пока дыхание вернулось.
- Ненни, - прошептал он тогда, - а ты знаешь, что это я сделал чтобы часы пошли назад?
Она пожала плечами.
- Это знают даже крохотные дети. Ребенка учат говорить "мама" и учат, что часы пустил назад мастер Григсгаген.
- Как же ты пришла, ведь ты меня проклинаешь?
- Я - нет. Я понимаю.
- Понимаешь - что?
- Все. Когда сидишь в подвале, научаешься понимать. Хотели опять быть сильным, ловким, бегать, а кому-то, само собой, пришлось за это заплатить - ну и правильно.
- Считаешь - правильно?
- Люди за все платят, так уж устроено. Кто-то чихнул, а кто-то за его чих головой расплачивается. Я пришла к выводу, что в этом мире платят даже за пустяки - а каково-то расхлебать кашу, которую вы заварили…
Одни платят, другие собирают плату, и те, кто собирает, тоже иногда становятся плательщиками - и тогда говорят, что восторжествовала справедливость. При таких порядках больше ли крови, меньше ли - умных людей смущать не должно.
Вы надеялись вернуть вашу молодость - какое вам дело, кто какую цену за это заплатит? Да если б я надеялась вернуть мои ноги!
- Ты бы о цене не думала?
- Ого! - сказала Ненни, глаза ее сверкнули, как у тигренка.
- Нехорошо.
- Что нехорошо?
- Жестоко.
- Что жестоко?
- Не думать о цене.
- А вы думали?
- Я думал. Я с этим не посчитался, правда. Но я думал.
- А я бы не стала. Вот еще, очень нужно.
- Ненни, это безнравственно.
- Пусть бы леса и горы потонули в крови, - сказала она и ударила о пол своим маленьким костылем, - только б я могла бегать, как раньше. Гонять ногой камушек. Играть в мячик.
- Ненни, что ты говоришь!
- Прыгать через веревочку! Танцевать! Разве существует слишком большая плата за это? Никакая плата не велика!
- Леса и горы! Кто тебя научил?
- Как кто? Сами пример подают, а когда лежат при смерти, говорят безнравственно. А плевала я на нравственность вашу.
- Мне остались минуты, - сказал мастер. - Не говори, пожалей меня.
- Я жалею. Мне вас жалко, что у вас все рухнуло. Я знаю, что это значит.
- Прости меня! - сказал он, зажмурившись.
И долго лежал с закрытыми глазами.
- Прости! - повторил. - Прости, что я искалечил и душу твою, и тело, и всю твою жизнь! И даже не в силах тебя накормить, и ты сидишь передо мной голодная.
Она не ответила.
Он открыл глаза, ее не было.
- Ушла. Подумала, что я умер. И страшно стало с мертвецом. Ушла на своим костылях в свой подвал.
Держась за сердце, он сел. Как он смог сесть - непонятно, но сел, и сидел, и не валился обратно на подушки.
- Ну-ка! - сказал он и спустил ноги с постели.
- Ну-ка! - и встал на пол этими расслабленными ногами, на которые было напялено две пары шерстяных чулок, чтобы согреть их хоть капельку.
- Детей нельзя! - сказал он. - Уж очень они мало погостили. И всего-то гостеванья - видеть нечего, а они только-только пришли по приглашению, разодетые во все новенькое. Нельзя никак.
- Нет уж, всемогущая, - сказал он в пространство, - вы не соблаговолили явиться, когда я к вам взывал, а теперь придется повременить.
- Черт их знает, куда они все позапихали, - бранился он, разыскивая свою одежду. - Распустились, дьяволы, спят либо удрали гулять, ужо дам им взбучку!
И чтоб светлей стало искать, смахнул со стола книгу, загораживающую ночник.
Долго ли, коротко ли - нашел что надо и оделся. Из бюро достал инструменты и лупу и уложил в чемоданчик.
Никто ему не повстречался, пока он шел по темным комнатам, где светила одна синяя лампочка с улицы.
В передней впотьмах что-то блестело, он, проходя, всмотрелся, потрогал - гроб. Большой серебряный гроб.
- Спят или гуляют, - сказал мастер, - а обо мне позаботились, ничего не скажешь. Все уже готово, смотрите-ка, чтоб предать меня земле и забвению.
Ночной город Гуна
- Как темно, почему так темно? - бормотал он, тащась по улице.
Он забыл про войну.
Синяя лампочка - много ли от нее толку? Пятнышко еле светящегося голубого тумана и к нему вплотную - мрак.
Во мраке шумели пломбированные липы.
- Почему нет людей? - вопрошал, спотыкаясь, мастер. - Разве уж так поздно?
Свернул за угол, на проспект. Магазинные витрины лунно голубели вдоль проспекта, и тут были люди. Крадучись выходили они из домов, горбясь под мешками и узлами. Это грабители возвращались со своего промысла.
Какой-то вор лез в форточку, влез до половины, на улицу торчали его босые ноги.
В лунном свете витрины лежал кто-то, кровь натекла вокруг головы черной лужей.
- Помогите! - позвал мастер, тряся коленками. - Убийство!
- Ты что тут чирикаешь, воробушек? - сказал, выходя из тени, вурдалак в юбке и остроносых туфлях. Мертвыми ямами смотрели его глаза с мелового лица.
- Убили! - сказал мастер.
Носком туфли вурдалак потрогал лежащего.
- Убили, а тебе что?
В пальцах у него дымилась папироса. На конце каждого пальца красный коготь, и рот кровавый.
- Пошли лучше ко мне, воробушек, я тебе сварю манную кашку.
Вурдалак приблизил к мастеру глаза-ямы и дунул дымом ему в лицо.
- Пошли, не жеманься, чего там!
И второй тут как тут вурдалак - такой же кровавый рот, и волосы начесаны на брови, и папироса в кровавых когтях, только этот вурдалак был не женщина, а юноша. И мастер, смутно глянув, потащился от них прочь, а второй вурдалак попросил у первого прикурить, и убитый лежал у их ног, а потом вурдалаки разошлись в разные стороны, выпуская длинный дым из ноздрей.
На перекрестке круглое здание было обведено целой гирляндой лампочек. Около двери "Для мужчин" много вурдалаков чем-то торговали, ударяли по рукам и отсчитывали деньги. Один сказал:
- Мастер Григсгаген куда-то ползет.
- Это он? Он же обещал помолодеть.
- Осечка, стало быть, ха-ха!
- Ха-ха! Фью-фью!
- Фьюу-у-у-у-у-у-у-у!
- Дойти! - сказал мастер. - Дойти, и подняться по винтовой лестнице, и сделать дело. Зря я глазею, и останавливаюсь, и еще разговариваю, я должен сделать дело.
Проспект кончился. Опять стало темно и безлюдно.
- Так ли я иду? Ничего не помню. В какую сторону - в эту, что ли?
И услышал позади постукиванье.
Постукивали костыли по камням.
Так медлительно, с длинными промежутками постукивали они, как тогда в спальне.
- Она идет за мной. Она меня доведет.
Он спросил:
- Правильно я иду?
- Да, - ответил тихий голос.
- Позвольте и мне идти с вами, - сказал кто-то рядом, - не особенная честь со мной знаться, как говорят, я могу, к сожалению, выходить только ночью, потому что днем меня побивают камнями, но не гоните меня, прошу вас. Во-первых, хотите верьте, хотите нет, но в это мгновенье я всей душой с вами, а во-вторых, без меня не может обойтись ни одно событие.
- Кто такой? - спросил мастер.
- Я дурнушка, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна.
- А. Ну все равно, идите.
- Если через парк, - сказала дурнушка смиренно, - то вдвое короче.
- А. Вспоминаю. Пошли через парк.
И они вступили под своды парка, где недавно происходил тот веселый праздник.
Как в глубокую воду, погрузились они в черноту аллеи.
- Это что? - спросил мастер.
Оттуда и отсюда поднимались вздохи, хрипы, всхлипы, стоны.
- Это те, - отвечала дурнушка, - которым некуда деваться во времени, идущем назад. Вы не видите, вон они спят на скамейках и вон на земле.
Раздался громкий, властный крик.
- А это, - сказала дурнушка, - бездомный грудной ребенок. Он не знает, что он бездомный, и он требует у своей бездомной матери молока и тепла. Надо поспешить, а то скоро рассвет, вас увидят и не пустят.
- Я иду! - сказал мастер и заторопился из последних сил. - Иду, иду!