регулярных визитов к гинекологам, и по возможности
я пыталась их избегать. Страшно было представить эту
очередь в поликлинике, эти грубости и поучения. И не
дай бог забыть тапки, носки и полотенце! Я купила
133
книжку Лоранс Пэрну, которая называлась "Я жду
ребенка", и эта книга стала моей библией. Всё в ней
трактовалось в духе здорового французского пофигизма.
В том числе и незначительное количество кровяных
выделений в первые недели беременности: это бывает, это нормально, бояться не надо.
Увидев на трусиках легкие следы крови (шла
седьмая неделя), я убедила себя, что ничего страшного
не происходит. Не пошла к врачу. И не отменила
поездку в Стокгольм - с группой театроведов. Уже
в самолете я почувствовала, что со мной что-то неладно.
Живот крутило и схватывало. Кровотечение усиливалось.
Тошнило. Но я отказывалась понимать, что теряю
ребенка, и никому ничего не сказала. Еще день или два
я провела, мучаясь болью. Стокгольм увидела
в дымке - похож на Питер, но в его красоте нет ничего
щемящего. Была в жутковатом музее моего обожаемого
Стриндберга, где увидела знаменитую красную комнату
как будто сквозь красно-кровавую пелену. На второй, кажется, вечер нас повезли в старинный деревянный
театр, где давали оперу восемнадцатого века. Мне было
плохо, я едва держалась на ногах, а во время спектакля
кровь из меня хлынула потоком - и таким же потоком
хлынули слезы. Моя подруга театроведка Таня Ткач
и шведская коллега Даниэла, подхватив меня под руки,
вывели из зала. Кто-то вызвал скорую. Я уже знала, что
всё кончено, - я отчетливо ощутила, как из меня
выскользнул крохотный склизкий комочек. Наш
первый ребенок, наш Иванчик.
Меня отвезли в стокгольмскую больницу -
просторную, чистую и по советским понятиям -
роскошную. Я была в истерике, рыдала
не останавливаясь. Рядом со мной рыдала Таня - она
134
умела сочувствовать. Мне в голову даже не приходила
мысль тебе позвонить - а как? Мобильных телефонов
не было. И не было привычки делиться всем в режиме
реального времени. Новостей надо было ждать -
и хороших, и ужасных.
Ко мне пришел врач, красивый брюнет, похожий
на латышского актера Ивара Калныньша. Его красота, его ровный голос, тонкое обручальное кольцо на
пальце меня немного успокоили. Он осмотрел меня
и сказал, что винить себя не нужно - в любом случае
зародыш бы погиб. Природа сама избавилась от
дефектного плода, и я бы его всё равно не уберегла.
Я кивала, но про себя думала: "Откуда он-то знает?
Ведь ребенок из меня уже выскользнул, там ничего нет".
Мне сделали операцию (в наших больницах это
мерзко называли чисткой, или выскабливанием). На-
утро, опустошенная, я проснулась в большой светлой
палате, где лежали еще несколько человек. Меня пора-
зило, как молодая санитарка долго, почти час, аккурат-
но расчесывала седые волосы старушке на соседней
кровати и живо болтала с ней, как с близкой подругой.
Вскоре ко мне пришли Таня с Даниэлой, сказали, что нам надо быстро уйти из больницы, пока
не заставили платить. Платить было нечем, театральный
институт не оформил страховку, а подобная операция
стоит кучу денег. Я быстро оделась, мы сбежали по
задней лестнице, вскочили в машину Даниэлы и по-
ехали к ней домой. Наивные, мы были уверены, что
избежали расплаты. Но при регистрации меня внесли
во все базы данных - имя, паспорт, адрес. В течение
многих лет мне приходили счета из Швеции - при-
чем сумма росла и росла. Долгие годы я боялась ехать
в Стокгольм - вдруг я там внесена в какой-то страш-
135
ный список неплательщиков и меня арестуют прямо
на границе?
Ты встречал меня в пулковском аэропорту -
такой легкий, светлый, счастливый. Я не сказала сразу, но ты что-то почувствовал и, когда мы сели в автобус
(брать такси для нас было дорого), спросил:
- Что?
Я сказала что. Уже не помню, какими словами.
Твое лицо потемнело. Оставшуюся часть пути ты боль-
но сжимал мою руку. Я смотрела сухими глазами
в окно. Дома мы успокаивали друг друга, говорили, что
всё будет хорошо. Просто потому, что по-другому
быть не может. Повторяли мои любимые брехтовские
строчки:
Плохой конец заранее отброшен.
Он должен, должен, должен быть хорошим!
Где-то через полгода я снова потеряла ребенка -
на четвертой или пятой неделе. Это случилось дома, на 2-й Советской, кровь выходила из меня какими-то
сгустками, похожими на куски сырой печени. "Чистка"
не понадобилась, из меня вышло всё - вся кровь, все
жизненные соки, всё, что должно было стать малень-
ким Иванчиком или маленькой Иванной.
В третий раз, спустя еще несколько месяцев, будучи
на восьмой неделе беременности, я опять обнаружила
капельки крови - начала "кровить", как говорили
тогда гинекологи. Меня отвезли в больницу. Доктор, руками ощупавший мою матку (узи на дорогой аппара-
туре тогда делали редко), сказал:
- Четыре недели.
Я возразила:
136
- Восемь.
Он мрачно констатировал:
- Значит, замершая. Будем оперировать.
Я никогда не слышала этого словосочетания -
"замершая беременность": в нем было что-то жуткое
и даже завораживающее. Сердце зародыша перестало
биться еще на четвертой неделе. Оказывается, я ходила
целый месяц, не догадываясь, что ношу мертвый плод.
Мне казалось, что я и сама мертва. Но из меня текла
кровь, текли слезы - значит, я была еще жива. В мою
большую палату с грязно-розовыми стенами, где
лежали еще шестеро женщин, тебя не пускали.
Ты передал мне душераздирающую записку, я вышла
к тебе на площадку у лифта. Ты, всегда так легко
находящий слова, был растерян и беспомощен.
Я почти никогда не видела у тебя слез. Но в тот момент
ты плакал - пусть и без слез.
Полгода спустя, когда ты был в Америке, я ходила
к Бугакову - гинекологу, которого считали кудесником
и у которого рожали самые безнадежные женщины
(чуть не написала "от которого рожали" - ко всему
прочему он был еще и усатым красавцем). Бугаков был
уверен, что у меня всё в полном порядке. Ребенка
я потеряла дома - неделе на шестой, корчась на диване
в полном одиночестве. Позвонила Бугакову -
от соседей, телефона у нас в квартире на Васильевском
острове не было. Тот велел собрать и принести всё, что
из меня вышло. Я покорно собрала какую-то желто-
кровавую слизь, завернула в пищевую фольгу и на
следующий день пришла к нему на прием. Он осмо-
трел меня, изучил желеобразный комочек, похожий
на кусочек лягушачьей икры. Сказал, что операция
не нужна, организм аккуратно выбросил все. Предло-
137
жил пить в течение трех месяцев противозачаточные
таблетки - гормональный фон выровняется и будет
легче забеременеть. Я обреченно согласилась, терять
мне было нечего.
Ты так ничего и не узнал про этот последний, четвертый выкидыш - я решила тебя пощадить.
Да и что ты мог сделать? Таблетки не помогли -
больше мне забеременеть от тебя не удалось. Внутри
как будто что-то захлопнулось. Мы еще как-то трепы-
хались, ты проверялся, сдавал сперму и какие-то ана-
лизы, никаких отклонений не нашли. Ты смешно
описывал кошмарный гестаповский опыт с катетером, который засовывали тебе в член. Врач сказал: "Моло-
дой человек, будет очень больно, зато потом вы испы-
таете потрясающее чувство полета и парения". Еще не
раз ты вспомнил это чувство - полета и парения, ведь
ты умел из любой гадости высекать веселые искры.
Не случайно мы с тобой так полюбили словечко
"искрометный", которое я потом подарила половине
Москвы.
Недавно Таня Москвина сказала мне:
- Добротворский не мог иметь детей, у него
была какая-то патология. У всех его женщин были
выкидыши. Потом все благополучно рожали от других.
Действительно, я забеременела и родила мальчика
и девочку - от другого. Катя, твоя первая жена, родила
двоих. Инна - твоя последняя девушка - троих.
Для каждой из нас ты был и остался главным мужчиной
в жизни. Этот саморазрушительный вектор, которому
ты следовал, уничтожал всё, что могло тебя здесь удер-
жать. Что было бы, если бы у меня родился ребенок?
Что бы это изменило? Всё? Или ничего?
Ты потерял свою девчонку. Ты не снял свое кино.
Ты не родил ребенка. Ты всегда сидел в первом ряду.
Между тобой и экраном не было границы. Ты шагнул
за экран - как Орфей Жана Кокто шагнул в зеркало.
Хочется верить, что смерть явилась тебе такой же
прекрасной, как Мария Казарес. На ее закрытых
веках - нарисованные глаза - потусторонний взгляд
смерти. Смерть оказалась единственной женщиной, способной любить.
Ты увидел смерть за работой.
39.
4
139
июля 2013
Иванчик, ты всегда делал за меня черную работу. Ездил
на дальнюю станцию метро, чтобы передать грубо
отпечатанные страницы моей диссертации профессио-
нальной машинистке - нужно было сделать три
экземпляра на пишущей машинке, ни в коем случае не
на компьютере! Опечатки нельзя было замазывать
белилами, надо было заклеивать крохотными квадрати-
ками. Тяжеловесное бессмысленное название "Эстетика
и поэтика западноевропейского театра рубежа
ХIХ–ХХ веков и феномен Айседоры Дункан"
(с тех пор терпеть не могу слово "феномен") я в последний момент все-таки умудрилась поменять
на "Айседора Дункан и театральная культура эпохи
модерна".
Едва ли не более важной, чем тема защиты, была тема банкета. Не защититься было невозможно, защищались все, даже полные убожества. Моя
диссертация, боюсь, не была талантливой, но она
была свежей, занятной. И без обязательных цитат
из Маркса и Энгельса, хотя профессор Борис
Александрович Смирнов (мой, а за несколько лет до
этого и твой научный руководитель) на них горячо
настаивал. Я сказала ему - в 1991 году это уже
не требовало особого мужества:
- Да бросьте вы, Борис Александрович! Кому это
сейчас нужно!
Лет за десять до этого ты написал диплом
об Анджее Вайде и польском кино. Накануне защиты
развернулась пропагандистская истерика вокруг
создания "Солидарности". Ты психовал, прибегал
140
к Борису Александровичу (ты называл его "Боб-
саном"). Тот, в ответ на твои нервные вопросы, махал
рукой и зевал:
- Молодой человек, успокойтесь, история
пишется не для слабонервных.
Ты мне эту фразу потом не раз повторял. Я усвоила.
Не для слабонервных.
Итак, банкет, банкет. На дворе голодный 1992-й.
Что делать? Куда приглашать людей? Чем угощать?
А звать надо было всех - членов кафедры, оппонентов, рецензентов, коллег, секретарш
и аспирантов. Посовещались и решили объединить-
ся с Иванной (защищаться нам предстояло в один
день) и устроить всё в нашей квартире, потому как
она большая и находится недалеко от института.
Как человек европейский (ну, восточноевропейский), Иванна предложила фуршет. Ты сомневался, но я поддержала:
- Конечно, фуршет! Все будут ходить по кварти-
ре, держать тарелки, выпивать, общаться.
Иванна взяла на себя салаты и болгарский бренди
"Солнечный Бряг" (по тем временам - роскошь!).
Мы - водку, вино, шпроты, пироги с капустой, рыбу
под маринадом и мясные нарезки. Сладким занимались
совместно.
Защита прошла как по маслу, подробностей не
помню. Зато помню, что на мне был черный костюм
с золотыми пуговицами, белая блузка, на носу - очки
в тонкой оправе. Губы я накрасила красной помадой -
она прибавляла мне возраста. По тогдашним понятиям
я была слишком молодым кандидатом искусство-
ведения - двадцать шесть лет. Помню, что я сказала
с кафедры какие-то слова благодарности тебе. Что-то
141
ироническое, вроде:
- Спасибо моему мужу Сергею Добротворскому, который отлично поработал машинисткой и курьером.
Не могла сказать просто:
- Спасибо Сереже Добротворскому, которого
я люблю.
Идея фуршета с треском провалилась. Ну не при-
живалась она в нашей стране, где приняты долгие
застолья, вставания в честь дам и посиделки с песнями.
Профессора и доценты, потолкавшись пять минут
с тарелками на весу, сдвинули столы и надолго уселись.
У меня сохранилась фотография, где мы с тобой сидим
за этим праздничным столом, уставленным бутылками
и нарезками. Ты обнимаешь меня, смотришь нежно
и с любовью, как на ребенка. Я расслабленно смеюсь -
всё позади. Мы оба выглядим счастливыми.
Гремучая смесь бренди с вином и водкой подкоси-
ла всех мгновенно. Кто-то из профессоров запел арию
Мистера Икса: "Никто не знает, как мой путь одинок!"
Мне запомнилось странное ощущение, что защита
стала моей инициацией, переходом в мир взрослых, стиранием границ между мной и моими преподавате-
лями. Уже несколько лет я читала лекции с ними на
равных, но теперь, получив ученую степень, по праву
вошла в их клан. Теперь при мне можно было напиться,
спеть про то, как цветы роняют лепестки на песок, рассказать драму своей жизни и даже всплакнуть.
Ты, разумеется, не пил, но гениально, как всегда, всем
подыгрывал.
Пытаюсь вспомнить, что мы делали, когда все
наконец ушли? Как мы убирали со столов? Как раз-
двигали их? Как расставляли стулья? Была ли я пьяной?
Мы болтали на кухне? Пили чай? Сказал ли ты, что
мной гордишься? Смогла ли я заснуть?
Всё это исчезло из памяти. Куда?
40.
5
143
июля 2013
Привет, Иван! Ты так любил придумывать смешные
рифмы и сочинять короткие маленькие стишки.
Иногда рисовал к ним забавные рисунки на листках
формата A4. Почему-то у меня сохранилось только
несколько таких листков, а ведь их было много. Куда
всё делось? Недавно я вынула эти пожелтевшие
бумаги из пыльной папки, где они лежали между
коллажем "Доктор Геббельс, или Закат иудейской
религии" и комиксом под названием "Чапаев
и Фрейд". Ты мне эти стишки с выражением
декламировал:
Играет желтый патефон.
Мне много ль надо?
Нет, едва ли...
Чтобы меня не доставали
В беседах, снах и в телефон.
До недавнего времени я не могла даже прикасаться к
этим бумажкам. А сейчас - читаю и улыбаюсь.
А вот объяснение в любви, написанное, когда всё
еще только начиналось:
Видно, дождик нынче будет!
Я раскрою зонт большой...
А вокруг гуляют люди
И смеются надо мной!
Дождик выпадет к обеду...
Люди спрячутся в домах.
Я к тебе тогда приеду
В отутюженных штанах!
А вот из памяти выпрыгнули еще две твои строчки: Я гляжу в унитаз, хохоча:
У меня голубая моча!
Я подхватывала:
Да и сам я такой голубой,
Не могу наглядеться собой!
Серьезных стихов ты никогда не писал. И не читал, хотя много стихов помнил наизусть. Ценил новых
поэтов - Искренко, Арабова, Пригова,
Драгомощенко, с которым ты дружил.
Твоей поэзией было, конечно, кино.
41.
6
145
июля 2013
Почему не ты, а я отправилась в Париж летом 1991-го?
Ведь Карла, приславшая приглашение, была твоей
подругой. И о Париже всю жизнь мечтал именно ты.
Признавался, что фильм "Никотин", к которому ты
написал сценарий, был вдохновлен желанием хотя бы
на час превратить Ленинград в Париж. Ну да, я жадно
учила французский в аспирантуре и читала романы
Саган, но разве это причина? О том, чтобы поехать
вместе, речи не шло. Денег хватало только на одного.
И конечно, выбор пал на меня.
У меня было ощущение, что я лечу на Марс.
Так оно и было. В 1991 году в Париже еще мало кто
побывал. Увидеть Париж и умереть.
В аэропорту Шарль де Голль в окне иллюминатора
я увидела кролика, который прыгал рядом с взлетной
полосой. Говорят, это обычное дело, но я с тех пор
прилетала в Париж десятки раз, а кроликов больше
никогда не видела. Было раннее утро. Я приехала
в Бельвиль, добралась до улицы, на которой жила Карла.
Разумеется, не на такси, а на поезде и на метро -
я экономила каждый франк. Несколько раз прошла
с чемоданом мимо дома Карлы - на домах не было
номеров, и я никак не могла понять, куда мне податься.
Я много чего рассказала тебе про Париж. Но не
рассказала про Доминика. В первую ночь меня посели-
ли к нему - в доме Карлы было много гостей, и надо
было подождать, пока освободится одна из спален.
Меня отвели в соседний дом и уложили в постель.
Хозяина не было, но у Карлы был ключ.
Я проснулась от ощущения, что на меня кто-то
смотрит. В дверях спальни стоял блондин с голубыми
146
глазами и белесыми ресницами - как я сейчас
понимаю, он был похож на Венсана Касселя. Я лежала, он стоял, мы молча смотрели друг на друга. Я физически
почувствовала, как мимо на цыпочках прошла любовь
с первого взгляда. В другой жизни мы с Домиником
обязательно влюбились бы друг в друга.
- Je ne vous derange pas? - спросил он.
- Pas du tous*, - ответила я на неожиданно
чистом французском.
Близость между нами была настолько ощутимой, что я спросила себя, что буду делать, если он подойдет
и меня поцелует. Он не подошел. Ничего не случилось.
Я была твоей - совсем, полностью. Любопытно, что
Доминик влюбился - именно в эти дни. Не в меня.
В другую русскую девушку из Москвы по имени Оля, которая тоже гостила у хлебосольной Карлы. Он был
готов к любви, я это сразу почувствовала. Они пожени-
лись, и Оля переехала к нему в Париж. А теперь -
через двадцать лет - переехала и я. Но живу здесь одна.
Ты оказался в Париже только через несколько лет.