Виделся там с Карлой. Осталась фотография, где вы
обнимаетесь возле Нотр-Дама. Я ничего об этой твоей
* -
Я вам не мешаю?
- Нет, нисколько (франц.).
поездке не помню. Не спрашивала? Или ты не расска-
зывал? Или к этому моменту меня уже больше интере-
совала другая жизнь, не наша? Не твоя.
Любовь с Домиником прошла мимо, а любовь
к Парижу возникла мгновенно, с первого взгляда, с первого вздоха, с первого кролика на летном поле.
Целыми днями я бродила по городу, уверенная, как
и все русские туристы, что это мой последний шанс.
147
Деньги я тратила на музеи, на кино. Здесь я посмотрела
"Молчание ягнят", у нас его никто еще не видел, и ты
мне страшно завидовал. Моей парижской едой были
бананы и мороженое, если не считать круассанов
и йогуртов на завтрак, которыми меня кормили Карла
и Мари-Лор. Иногда мне так сильно хотелось есть, что
я едва не падала в обморок. Но бороться с этим было
легко. Надо было отыскать ближайший магазин
и купить банан, который стоил примерно
один франк. Тоже, кстати, не так мало, потому что
за один франк в "Тати" можно было купить
капроновые колготки.
Благодаря своим голодным экзерсисам
я умудрилась скопить немного денег и купить
кое-какую одежду. Черный костюм с широкими
плечами и короткой юбкой, который меня, как мне
казалось, дико стройнил. (Я была в нем в гостях
у Плаховых в тот вечер, когда познакомилась с Лешей
Тархановым.) Увидев меня в этом костюме, ты присвистнул:
- Это круто, Иванчик.
И мы - я прямо в этом костюме - занялись
любовью. Ты не дал мне снять юбку, секс в одежде
притягивал нас обоих, как будто в одежде мы были
не просто любовниками, мужем и женой, но еще
и разнузданными персонажами западного фильма
"детям до шестнадцати...".
Кроме черного костюма, я привезла из Парижа
белую с синим матроску. Черные с золотом клипсы.
Наверняка что-то еще, не помню. Но помню, как укра-
ла в одном парижском магазине помаду. Что это было?
Зачем? Помада стоила недорого, я вполне могла себе
это позволить. Но стащила, как безумная клептоманка.
148
Совсем опьянела от парижского воздуха.
Я сделала в Париже химическую завивку, как
настоящая идиотка. Меня раздражали мои прямые
волосы. Я не подозревала, что многие именно этого
и добиваются, распрямляя волосы горячим утюгом.
Вечно недовольная тем, что мне дано от природы, я мечтала о кудрях. Жгла волосы щипцами, иссушала
феном, накручивала на бигуди. Карла и Мари-Лор
отговаривали меня от химических кудрей. Не тут-то
было. Я приняла решение. Приеду в Ленинград из
Парижа - худая, с локонами, в новом костюме
с мини-юбкой. Сражу тебя - и всех вокруг - наповал.
С длинными вьющимися волосами я была
счастлива ровно две недели: они мне быстро надоели
и уже через несколько месяцев стали напоминать
мочалку. Тебе больше нравилось, как я выглядела
с прямыми волосами. Разумеется. Вкус у тебя, в отличие
от меня, был отменный.
Так обидно, что мой Сережа не полюбил Париж.
Для него этот город - совсем чужой, враждебный, иерархичный, буржуазный. Из европейских городов
ему ближе Амстердам - из-за сочетания расслаблен-
ности и цивилизованности. В остальных европейских
столицах за блага цивилизации надо так или иначе
расплачиваться всяческими ритуалами. Сережу раз-
дражают парижские рестораны, где надо проводить
минимум два часа. (Он начинает нервничать, спраши-
вать, когда же принесут счет.) Его раздражают толпы
туристов. Раздражает привычка французов бесконеч-
но пить вино - за ланчем, за ужином, в перерывах.
Раздражает необходимость брать и закуску, и главное
блюдо: "А нельзя обойтись одним?" Раздражает культ
мишленовских звезд. Раздражает снисходительная
149
манера официантов. Раздражают пышные избыточные
интерьеры начала прошлого века, все эти люстры, завитушки. Раздражает, как старомодно всё устроено -
и интернет-кабель присылают по почте, и расплачи-
ваться иногда приходится бумажными чеками: "Это
какой-то девятнадцатый век!" Да что его только
не раздражает. Когда я с ним, я чувствую, что предаю
Париж. А когда он уезжает, испытываю облегчение, потому что не должна больше изменять любимому
городу.
Но ты! Ты любил Париж, еще не побывав в нем.
Ты столько раз видел его в кино. Ты зачитывал вслух
куски из статьи Москвиной: "Belle France - была
не мечта, не идеал... Кроме некоторых особ, лишенных
воображения, которые впоследствии вышли замуж за
толстых скучных мужчин (именовавшихся "францу-
зами") и уехали, стало быть, куда следует, - кроме них, все остальные решительно никуда не собирались.
Потому что и так проживали в Belle France, стране
своего Воображения, плавали среди кувшинок Моне
с томиком Верлена в руках".
Может быть, поэтому ты тогда не поехал?
Тебе хватало воображения? А что, кроме воображе-
ния, тебе оставалось, если ты великодушно уступил
Париж мне?
Не могу остановиться и продолжаю читать, как
и ты когда-то: "...Мы нашу Belle France не отдадим.
Мы ее по крохам собирали! Как в хитрой головоломке, прилаживая платья от Кардена к томикам Пруста, а голос Брассенса к названиям фильмов Алена Рене, а немного солнца в холодной воде к шербурским
зонтикам, а чуму к шанель номер пять, а детей райка
к маленькому принцу, а..."
Но главное - во Франции родилось кино,
и в этом смысле она была тебе - навсегда - родная.
Ты повторял, что кино появилось в стране классиче-
ской буржуазной культуры. Ой, не знаю, смог бы
ты со своей безмерностью жить в этом мире мер.
Или ты не мог жить нигде?
То, что заставляло тебя играть со смертью, к географии отношения не имело.
42.
11
151
июля 2013
Иванчик, я совсем забыла, что мы с тобой жили
в густых клубах дыма. Ты выкуривал не меньше пачки
в день. Никаких попыток бросить курить ты не делал, и я не настаивала. Ты бросил пить. Нужен же был тебе
хоть какой-то наркотик, кроме кино.
Сейчас я не выношу даже запаха дыма, выгоняю
гостей курить на улицу и пересаживаюсь в ресторане, если за соседним столиком кто-то достает сигарету.
Но тогда у нас в тесных кухнях курили все -
и я не обращала на это никакого внимания, дым меня
ничуть не раздражал. Ты курил французские Gauloises и Gitanes, эти синие и голубые пачки сопровождали нас
несколько лет. Выбрал ты их отчасти за дизайн. Дизайн
Camel и Marlboro восхищал тебя не меньше, но за "Голу-
азом" и "Житаном" вставала важная для тебя мифоло-
гия. Римейк "На последнем дыхании", к которому ты
написал сценарий, ты назвал "Никотином". Никотин -
это и жест Бельмондо, снимающего большим пальцем
с губы табак, как Хамфри Богарт. И наркотический
эффект кино. И смертельный яд, который в нем есть.
И финальное словечко: "Сука". Сука, сука, я знаю.
А еще ты курил табак Gauloises, увлеченно
скручивая папироски. Тебе нравился не столько вкус,
сколько процесс. Эстетика этого ручного скручивания.
Могу повторить, что за стиль ты мог простить всё.
Или почти всё.
Мой Сережа не курит и никогда не курил. Но ему
нравится, когда курю я. И тоже - из эстетических
соображений. Он восхищается моими руками, длин-
ными пальцами, узкими запястьями и говорит, что
сигарета их подчеркивает, привлекает к ним внимание.
152
С детства я стеснялась своих рук, ссадин, следов от
выведенных кислотой бородавок, обкусанных ногтей.
А с Сережей я вдруг увидела их по-новому. Курила
я при нем всего два раза. Он несколько раз сфотогра-
фировал меня с сигаретой и показал мне:
- Посмотри, как это красиво.
Сережа говорит, что представляет, как мы могли
бы жить вместе - где-нибудь на другом конце земного
шара, в Кейптауне, например. Там я писала бы книгу.
Сидела бы за компьютером с чашкой кофе и с сигаре-
той в руке. А он - он приходил бы домой, стоял бы
в дверях и смотрел на меня, на мои руки, на мою шею.
Я смеюсь:
- Ну да, я буду старой злобной ссохшейся теткой
с черепашьей шеей, которая выдумывает свою жизнь
и завидует молодым. Как Шарлотта Рэмплинг
из "Бассейна".
Черт, ты же не знаешь Озона и не видел его
"Бассейн"! "Бассейн" Жака Дерэ мы смотрели с тобой
вместе - в Доме кино. Ты тогда сказал, что в красоте
Роми Шнайдер есть что-то плебейское. Особенно
в руках. Меня это поразило: мне-то она казалась
настоящей аристократкой. И играла она королев -
Сисси, например. А вот Шарлотту Рэмплинг ты
обожал, восхищался ее стальными глазами
под нависшими веками, ее актерским бесстрашием.
Говорил, что она похожа на Боуи в женском обличье.
Что никто не мог бы так естественно и с таким
достоинством изобразить любовь к шимпанзе в фильме
Осимы "Макс, моя любовь".
А курить бы ты мне не разрешил, конечно. Даже
при всей твоей любви к стилю.
43.
154
12 июля 2013
Как весело было писать наш первый совместный текст!
И как легко. Это была статья о Курёхине для теат-
рального журнала "Московский наблюдатель". Называ-
лась она "Капитан Курёхин и...", была разбита на
модные главки, написана на одном дыхании. Мы
рассуждали о разнице между модернизмом и пост-
модернизмом и о Курёхине как идеальном пост-
модернисте. "Он - музыкант конца истории. В идеале
он должен появляться на развалинах всех исторических
событий, чтобы устроить шабаш, показать иллюзор-
ность открывшегося пути".
Книга, изданная Любой Аркус после твоей смерти, открывается этой статьей. Но узнать, что написали мы
ее вместе, можно только из последней строчки бисерных
примечаний в конце книги - Люба тщательно зачища-
ла твою жизнь от всего, что не укладывалось в ее кон-
цепцию тебя. В том числе и от меня - предательницы
и суки.
Впервые я увидела Курёхина на концерте "Поп-
механики". Всё, что происходило на сцене, меня
ошеломило. Весь этот фейерверк, абсолютная свобода, превращение знаменитых персонажей в маски, знаки, функции. Струнный квартет, Эдуард Хиль, театр
лилипутов, БГ, похоронный оркестр - всё смешалось
со всем, и сквозь этот дурашливый балаган начинала
просвечивать совсем иная реальность. И музыка -
такая живая, такая смешная. Это было куда живее
и талантливее всего, что предлагал современный театр.
Это выражало мое время. Но без драмы, без трагедии, играючи. И конечно, сам Курёхин. Он излучал веселую
энергию, ослепительную и в то же время застенчивую
155
красоту. У него были огромные сиреневого цвета глаза, длинные женские ресницы и обаятельная манера
смотреть исподлобья, опустив голову и сутулясь.
Невозможно было понять, дурачится он или говорит
всерьез, надел маску или это его настоящее лицо.
Для тебя главным в нем было виртуозное умение
жонглировать мифами и блистательный дар пианиста.
Для меня - способность подчинять своей воле
десятки людей на сцене и сокрушительная харизма.
Мы встречались с ним много раз - в том числе
и вместе с тобой. (Курёхин писал музыку к "Товарищу
Чкалову" и к "Никотину" - кто еще мог так азартно
играть тоталитарными и культурными стереотипами.) Ты знал, что я им восхищаюсь. Иногда мы виделись
с ним на рок-концертах, он сверкал своими невероятны-
ми глазами из-под густых темных бровей:
- Пришла послушать рок?
Однажды я встретила его в Репине, он был со
своей маленькой дочкой Лизой. Меня поразило, какой
он ласковый отец.
В 1991 году мы с тобой смотрели "Пятое колесо", программу ленинградского телевидения, где Курёхин
с Шолоховым устроили свою знаменитую мистифика-
цию "Ленин - гриб". Уже тогда ты счел это несмешным
и плохо сконструированным. К тому же ни один из
них не выдерживал серьезной интонации, оба глупо
прыскали. А ты часто повторял, что "крутые парни
не фиглярствуют". (Хотя еще чаще ты говорил, что
"крутые парни не танцуют".) Смысл этого ленинского
грибного трипа заключался в том, чтобы показать, что
теперь всё дозволено: любая бездарная глупость, любой
бред, любой бессмысленный розыгрыш. Но ты, конеч-
но, хотел, чтобы это "всё" было сделано талантливо:
"Настоящие звуки курёхинского пианино разрушали
тщательно возведенные звуки его поп-механик".
От Курёхина осталось множество дисков, оста-
лись фильмы, остались записи хеппенингов, но это
ничтожно мало по сравнению с тем, сколько ему было
дано. Сергей Соловьев, которого Курёхин считал дру-
гом и уважал, написал о нем: "Из всех, кого видел
в жизни, самый талантливый в истинном природном
смысле этого слова - Сергей Курёхин. Над головой
его всё время трепетало незримое ангельское крыло".
Я понимаю, что сравнивать вас невозможно.
И все-таки сходство есть. Мне иногда кажется, что вы
оба не сделали того, что могли. Не воплотились.
Не выдержали груза собственного таланта.
Он умер за год до тебя - мы с тобой еще были вме-
сте, хотя в эти летние дни 1996 года я уже встретилась
с Лешей Тархановым. Курёхину было сорок два года -
на пять лет больше, чем тебе на момент твоей гибели.
Через год покончила с собой его дочка Лиза, эту смерть
ты уже не застал. Я не помню, обсуждали ли мы с тобой
его национал-социалистические выходки последних лет.
Если да, то ты наверняка размышлял об этом в контексте
разницы между авангардистом и постмодернистом.
С чего мы, собственно, и начинали разговор о нем.
Его тоже звали Сережей.
44.
18
157
июля 2013
Я тебе никогда не рассказывала про Сережу и Сережу?
Тебе бы понравилось, я знаю.
У моей подруги, которая была замужем за славным
человеком по имени Сережа, появился любовник -
Сережа. Она влюбилась в него отчаянно. Всё, что он
говорил, казалось ей глубоким, все его поступки -
верными, все действия - правильными. Даже его
длинное некрасивое лицо и сутулая нелепая фигура
приводили ее в восторг.
- Знаешь, - сказала она мне однажды, - всё, что
в муже меня раздражает, в нем мне нравится. Мне даже
кажется, что у них разные имена. У одного - плебейское
"Сережа", затасканное и скучное. А у другого - аристо-
кратическое "Сережа", музыкальное и нежное.
Мне нравится эта притча о несправедливости
любви, о королевстве кривых зеркал, об оттопыренных
ушах Каренина. В "Смысле любви" Владимир Соловьев
утверждал, что слепота влюбленных, заставляющая их
идеализировать предмет обожания, - на самом деле
не обман, а прозрение. А что, если люди такие и есть, какими их видят любящие глаза в момент наивысшей
влюбленности? Что, если этот любовный свет высве-
чивает их сущность?
Может быть, я придумываю своего нового Сережу, как Марина Цветаева придумывала того, в кого влюб-
лялась: "Еще ничего реального, но мне для чувств
реального не надо". Наделяю его сложным душевным
миром, тонкостью, внутренней деликатностью. Может
быть, ничего этого в нем нет? А вдруг я способна
чувствовать в нем всё это, потому что влюблена? Как
сделать так, чтобы это влюбленное про-зрение никогда
не исчезало? Чтобы аристократическое имя не
превращалось в плебейское?
Никому не нужна моя правда, всем нужна моя
вера, да?
45.
19
159
августа 2013
Привет! Я в деталях помню первый год нашей
с тобой совместной жизни. Год, немыслимый по кон-
центрации событий - исторических и личных. Твой
развод, голодная зима, наш брак, потеря ребенка, Англия, Париж. Обретение видео - а с ним и всей
истории кино. Хороводы вокруг "Сеанса", моя
преподавательская карьера, начало наших журна-
листских опытов (нас обоих стали много печатать).
И наконец, полный и окончательный развал
советской империи. Августовский путч.
Эти дни я помню прекрасно. Телевизор мы вклю-
чали редко, поэтому никакого "Лебединого озера" бы
не увидели. И - если б не телефон - могли бы
просидеть весь день за письменными столами
и у видеоэкрана, так ничего и не узнав.
Нам позвонил твой отец - бывший член
партии, в прошлом - начальник отдела кадров
Ленинградского телевидения. Ты рассказывал, что
голос его звучал вальяжно и почти торжествующе.
Думаю, ты сгущал краски, ведь на следующий день
твоя мама отправилась на митинг против ГКЧП.
Едва ли в вашей семье возможен был такой идеоло-
гический разлом.
- Рок-н-роллы-то ваши теперь позапретят, -
сказал отец. - Включите телевизор!
Мы включили. По всем каналам плыли лебеди.
В тот день к нам потянулась вереница гостей - мы
жили в центре, а в этот безумный момент у многих
возникала потребность сбиваться в кучки. Мы сидели
на кухне и пытались унять страх смехом. Смех был
почти истерическим. Страх был настоящим. Мы
160
слишком хорошо представляли, чем это могло
обернуться и на что способны эти люди. Потом по
телевизору показали их пресс-конференцию, и страх
мгновенно испарился. Было отчетливо видно, что они
и сами боятся. Пожилые мужчины в серых пиджаках
с трясущимися руками - бегающие глаза, бессвязные
реплики.
- Это же ночь живых мертвецов, - сказал мне
ты. - Только посмотри на них. Труп оживить нельзя.
А ты знаешь, как зовут товарища Пуго? Борис Карло-
вич! Представляешь? Почти Борис Карлофф, первый
Дракула.
Ты много размышлял о тоталитарных мифах
советского кино и прекрасно понимал механизмы их
воздействия. Идеология развалилась, и на ее обломках
уже была исполнена гигантская поп-механика.
Опираться этим комическим дракулам было