не на что - социальный миф перестал существовать.
Ты знал законы жанра и мгновенно понял, что именно
по этим законам и будут развиваться события. Эти
люди были не страшными, они были смешными.
Так что мы не испугались. И - если быть совсем
честной - моя маленькая история всегда была для
меня важнее, чем большая. Мы были вместе, мы люби-
ли друг друга - это казалось несравненно более
важным. Мое гражданское сознание было нулевым.
Всё происходящее вокруг путча мы воспринимали как
грандиозный постановочный боевик. Эти дни мы
провели как всегда - у экрана. Только на экране нам
показывали большое историческое реалити-шоу.
Сегодня 19 августа. С того дня прошло ровно
двадцать два года. Двадцать два года! С ума сойти!
Целая жизнь. Я сейчас пишу тебе из Черногории: десять лет назад мы купили здесь небольшой дом
(по-сербски "кучу") - и ни разу об этом не пожалели.
Для детей это вторая родина. Так вот, сегодня я была
в гостях у приятелей в соседнем поселке, и светская
хозяйка попросила каждого из присутствующих
рассказать, что он делал в день августовского путча.
Каждый вспоминал и рассказывал что-то драматическое.
Про леденящий страх, про ужас и отчаяние, про
собственное мужество. Я про свое мужество ничего
не знала, сидела за столом, пила вино и надеялась, что
до меня очередь не дойдет - сказать мне было нечего.
Ни про страхи, ни про подвиги - полная гражданская
глухота. Рядом со мной сидел Александр Музыкантский, который тогда был заместителем председателя испол-
кома Моссовета. Он сказал:
- Довольно быстро стало понятно, что переворот
эти люди сделать не сумеют, не было лидера, и все
боялись брать на себя ответственность.
Забавно: примерно то же говорил и ты.
К счастью, хозяйка меня ни о чем не спросила, иначе мне пришлось бы сказать:
- А я трахалась с мужем на полу под призывы
выйти на площадь.
46.
162
22 августа 2013
Иван, я не дописала прошлое письмо, так и не расска-
зала, чем закончился наш с тобой августовский путч, -
слишком много выпила местного красного вина Vranac, заснула тяжелым сном. На следующий день мучилась
похмельем и головной болью, потом страдала от бес-
сонницы. В ту августовскую ночь двадцать два года
назад мы тоже почти не спали. Вечером мы перемести-
лись в дальнюю комнату, где прежние хозяева квартиры
складировали мебель и где ты любил работать в клубах
дыма. Там стоял большой рижский приемник, мы
устроились около него на полу и следили за событиями
в Москве и в Питере. Народ подтягивался к Мариин-
скому дворцу, радио "гнало пургу", предупреждая
о военных дивизиях, которые входят в город. На пло-
щадь, где уже строили баррикады, собирались наши
знакомые, например Мишка Трофименков.
- Может, и нам пойти? - неуверенно спросила я.
- Неужели ты думаешь, что я тебя отпущу? -
ответил ты. - Если бы я был один, я пошел бы. Но
не спасать свободу, а славно провести время. Они ведь
за этим и идут. Когда они еще испытают такую эйфо-
рию? Настоящий авангардистский жест. Но ты
не бойся, ничего не будет. Свобода в твоей защите
не нуждается. Это не переворот и не заговор. Заговор
требует страсти, воли и одержимости. Ты видела этих
людей? Они бессильны.
Мы сидели на полу до глубокой ночи, ты обнимал
меня, курил одну за другой, что-то рассказывал, а потом там же, на полу, мы занимались любовью.
Говорят, в эту ночь многие занимались любовью.
Наверное, в моменты исторических катаклизмов люди
163
становятся особенно уязвимыми. Страх толкает их
друг к другу, им нужна защита, слияние, поддержка, тепло, осознание незыблемости своего интимного
мира. Уже было ясно, что ты прав, что в Ленинграде
никто не погиб и не погибнет, что можно выдохнуть.
Но нам важно было в эту ночь быть вместе.
Наутро ты читал мне передовицу из какой-то либе-
ральной ленинградской газеты. Статья называлась
"Хроника страшной ночи". Ты смеялся, демонстрируя
мне, как журналист нагнетает отсутствующий саспенс.
Ничего страшного в этой ночи не было. Как ты
и предсказывал, ребята отлично провели время, сильно
напились, слушали музыку, а под утро танцевали
на баррикадах. Тебя позабавила строчка: "В 1:45 в полевой
госпиталь поступила первая жертва - человек упал
с баррикад".
- Хотел бы я посмотреть на этого человека, -
усмехался ты.
На следующий день мы не пошли
на митинг, хотя твоя мама и моя сестра отправились
на Дворцовую площадь, ведомые эйфорическим
стадным чувством. Впрочем, это было уже не опасно.
Исход, согласно законам жанра, был ясен.
К политике ты и потом оставался равнодушен.
Вернее, политика интересовала тебя как сценарная
интрига, как повод для индивидуального бунта.
Интересовала в моменты революций и взрывов.
Интересовала как поле применения жанровых
манипуляций, операторских и монтажных приемов.
Тебя поразило, как это сделал Невзоров в своем
вильнюсском репортаже о штурме телебашни
в январе девяносто первого года. Но ты не смотрел
политические дебаты. Не интересовался мнением
164
политических комментаторов. Был равнодушен
к феномену НТВ, не слушал "Эхо Москвы". Помню, в 1993 году в день штурма Белого дома мы с тобой
пришли в Дом кино. Однако вместо кино там
устроили импровизированное собрание "в защиту
нападавших..." Помню, как на сцену вышел Виктор
Топоров и сказал о том, что безнравственно
расстреливать свой парламент. В зале закричали, заулюлюкали:
- Уйди, подонок!
- Иванчик, вставай и пойдем отсюда, - мрачно
сказал ты, и мы двинулись к выходу, провожаемые
шипением. Я не знаю, был ты тогда за или против.
Но я знаю, что ты ненавидел быть в толпе. Особенно
когда озверелая толпа травила одиночку. По странному
совпадению именно Топоров написал предисловие
к твоей посмертной книге, хотя вы с ним даже не были
знакомы. И - всё "страньше и страньше" - именно
сегодня он умер. В конце августа, как и ты.
Когда я в августе девяносто первого не отрываясь
смотрела по телевизору похороны троих парней, погибших при защите Белого дома, ты сказал:
- Ты хоть понимаешь, что тобой манипулируют?
Что они творят новый миф? Посмотри на этих
троих - афганец, кооператор и архитектор. Идеальный
социальный набор нового времени. Оторвись
от экрана, Иванчик.
Я оторвалась от экрана. Но ненадолго. Тем
вечером мы смотрели "Соломенных псов" и полночи
обсуждали, как Пекинпа перевернул жанровые
стереотипы. Очкастый математик Дастина Хоффмана, жалкий интеллигентный слабак, которому, согласно
логике фильма, надлежало быть жертвой грубых
деревенских парней, превращался в убийцу, получаю-
щего садистское наслаждение от расправы. Как всегда
у Пекинпа, мораль цинично выворачивалась
наизнанку - вместе с жанром.
Когда застрелился Пуго (последнюю пулю выпу-
стила в него жена - перед тем как выстрелить в себя), ты восхитился законченностью сюжета:
- Борис Карлович! С ума сойти. А его жена -
это же просто Магда Геббельс, только в фарсовом
варианте.
Ты хорошо изучил законы жанра.
47.
166
24 августа 2013
Ты так любил рассуждать о вампирах! О том, как
первобытные человеческие страхи находят выражение
в разных жанровых формулах. И жанровое кино ты
ценил не меньше авторского. Впрочем, большинство
твоих любимых авторов как раз играли с жанром.
Ты любил вурдалаков, сомнамбул, зомби и прочих
франкенштейнов - всех, кто побывал по ту сторону.
Восхищался "Песочным человеком" Гофмана
и "Големом" Густава Майринка. В последний год
жизни ты влюбился в Прагу и приезжал туда несколько
раз. Неудивительно - при твоей страсти к Голему.
Слово "миф" встречается в твоих статьях почти
так же часто, как "смерть".
Мы с тобой прочли всего Брема Стокера, а после
с увлечением пересматривали все вампирские фильмы
(тогда как раз вышел "Дракула" Копполы). Ты называл
вампиров неупокоенными, un-dead. Интересно, что ты
сказал бы о сегодняшней подростковой вампирской
эпидемии. Моя дочь Соня, в чьих деликатных и нерв-
ных чертах я почему-то совсем не узнаю себя, увлечена
бледными красавцами кровопийцами из "Затмения"
и "Дневников вампира" и даже ведет какую-то
вампирскую группу в социальных сетях. Ты, конечно,
немедленно провел бы параллель между вампиризмом
и сексом, порассуждал бы об ожидании потери
девственности, о первой крови и т.п. Но когда
я смотрю на Соню, то понимаю, что в ее мании есть
девическо-романтическое желание, чтобы любовь была
отчаянной и опасной. Граничила бы со смертью, но
была бы бессмертной, вечной. В наши дни Дракулы
стали американскими смазливыми тинейджерами.
А тебе так нравилось, что они - пожилые восточно-
европейские аристократы, уходящая экзотическая
натура.
Сережа говорит, что я пью красное вино страстно
и упоенно - как кровь. И выбираю всегда самое
густое, темное, тягучее. Он любит пить вино из моих
губ, ему нравится, как поцелуи смешиваются с вином.
В этом есть что-то от переливания крови.
- Глаза у тебя сверкают, как у вампира, -
говорит он.
- И когда это бывает?
- Каждый раз, когда ты меня хочешь.
- Значит, всегда.
Пью ли я его свежую кровь? Разумеется. Дарю ли
я ему бессмертие, открываю ли новые горизонты?
Не уверена. Боюсь ли я рассвета, когда наш хрупкий
союз распадется? Не боюсь. И вовсе я не одурела от
красного вина и от юношеской крови.
Я не тинейджер, а мудрый, трезвый кровосос -
таких ты и любил.
48.
168
25 августа 2013
Настоящий рай - это потерянный рай. Мне кажется, что я слышала это от тебя. Но это сказал Пруст.
Не пугайся, Иванчик, я не то чтобы штудирую Пруста.
Я одолела "Свана", кажется, еще до встречи с тобой
и не возвращалась к нему больше. Но эту фразу
повторил в своей прощальной речи Ив Сен-Лоран.
Поэтому я ее и запомнила.
Сейчас первые два года нашей с тобой совместной
жизни кажутся мне райскими. Невероятными.
Безоблачно счастливыми. Были ли они такими на
самом деле? Или представляются такими из-за
чудовищных потерь? Не знаю.
Но я точно знаю, когда наша жизнь впервые дала
трещину. Едва заметную. Это было, когда ты уехал
в Америку.
В начале девяностых Америка была мифом по-
хлеще Парижа. Если Париж был культурным мифом, то Америка - мифом о свободе. Отправиться туда -
всё равно что полететь в космос. Мы все любили
наутилусовскую "Good bye, Америка, о, где я не буду
никогда". И вдруг - ты едешь в Америку.
На волне моды на перестроечную Россию
получить преподавательский или исследовательский
грант было не так трудно. Твоя американская подруга
Эллен Берри (ты называл ее Ленкой-ягодкой), которая
занималась авангардным кино, устроила мизерную
стипендию твоей бывшей жене Кате (и она навсегда
перебралась в Америку), а потом и тебе - роскошный
фулбрайтовский грант. Предполагалось, что ты прове-
дешь три месяца в университетском городке Боулинг-
Грин в штате Огайо, в часе езды от знаменитого
169
Энн-Арбора. Будешь читать лекции о советском
авангардном кино и заодно заниматься библиотечными
изысканиями, а потом еще месяц жить в Нью-Йорке.
Стипендия была по тем временам немыслимой -
кажется, две с половиной тысячи долларов в месяц.
Что делать с такими деньгами, мы и подумать
не смели.
Ты улетал в феврале или в марте - загадочной
американской авиакомпанией Delta - на четыре месяца.
Примириться с тем, что мы расстанемся так надолго, мы не могли. И ты решил во что бы то ни стало взять
меня с собой.
Мне казалось, что это утопия. Ведь гудбай, Аме-
рика, о, разве нет? Нас так долго учили любить твои
запретные плоды. Ты написал какие-то заявления, я заполнила какую-то анкету и каким-то чудом
получила американскую визу.
На следующий день я пришла к нежнейшему
Льву Иосифовичу Гительману, заведующему кафедрой
западноевропейского театра, где я преподавала.
Мне нужен был отпуск на целых два месяца!
Я что-то плела про то, что буду заниматься своей
диссертацией в американских архивах, там столько
всего собрано и издано об Айседоре Дункан.
Но тогда и без Айседоры Дункан все понимали,
что такое Америка. Гительман выслушал меня
и сказал:
- Как можно от такого отказаться? Поезжай-
те - и передавайте привет нашему любимому
Сереженьке.
Он был мужем обожавшей тебя Нины Алексан-
дровны Рабинянц, которую ты называл Нинон
и замечательно изображал, как она говорит, перебирая
тонкими пальцами в кольцах: "В этом актере есть
ма-а-анкость".
Незадолго до моего отъезда кто-то сказал мне, что в Америке ты развязал - начал пить. Кажется, сказала Катина подруга, которая услышала это
от самой Кати. Почему-то я сразу поверила -
было ощущение, что меня с силой ударили в живот.
Я пришла в отчаяние. Что делать, я не понимала.
И почувствовала, что всё это было с самого начала
предопределено.
Потеря нашего рая. Начало конца.
49.
26
171
августа 2013
Какой роскошью был для нас с тобой телефонный
разговор во время твоего американского путешествия!
Мы жили тогда в однокомнатной квартире на
Васильевском острове. Телефона там не было - мы
потеряли нашу линию в каких-то бюрократических
проволочках, а восстановить ее не удавалось несмотря
ни на какие знакомства и взятки. Иных способов связи
не существовало, и коммуникация с внешним миром
была полна случайностей и неожиданностей.
Сейчас жизнь устроена совсем по-другому
и связь - во всех смыслах - совсем другая.
Наша с Сережей любовная связь разворачивается
отчасти в сетевом пространстве - все-таки мы то
и дело оказываемся за тысячи километров друг от
друга. Сотни фейсбуковских месседжей, мейлов, эсэмэсок, скайповские чаты, бесконечные фотографии, которые снимаются на телефон и отправляются
в режиме реального времени. Мы сходили с ума из-за
отсутствия немедленных ответов. Мы поливали слезами
клавиатуру наших лэптопов и в ярости швыряли
об пол айфоны. Мы блокировали друг друга на
"Фейсбуке" (это называется "банили"), а потом возвра-
щали (это называется "френдили"). Даже слова "я тебя
люблю" мы впервые произнесли где-то между
"Фейсбуком" и эсэмэской. Я написала ему из токийско-
го аэропорта: "Мне кажется я тебя наверное все-таки
может быть..." Но самого главного слова не сказала.
Не могла сказать, не глядя в глаза.
А ты звонил мне из Штатов раз или два в неделю
в строго условленное время - я ждала этого звонка
в квартире Миши Трофименкова, который жил на
соседней линии. Когда ты впервые позвонил мне после
шокирующей новости о том, что ты развязал, я сразу
спросила:
- Это правда?
- Что - правда?
- Что ты начал пить?
Ты спокойно и очень естественно сказал:
- Господи, Иванчик, с чего ты взял! Кто сказал
тебе эту чушь?
- Катя сказала.
- Катерина всё выдумывает, ты же понимаешь
почему. Я не начал пить. И не начну. Приезжай скорей.
Я тебе поверила. Мгновенно. Потому что хотела
поверить.
Но страх, тревога, предчувствие конца меня
не покидали.
50.
27
173
августа 2013
Иван! Я ехала к тебе в Америку! Мне предстояло
купить билет.
Разумеется, ни о какой "Дельте" в моем случае
речь не шла. Меня ждал "Аэрофлот". Билет стоил
около 300 долларов, но покупать его надо было, разумеется, за рубли, которые к тому времени
совершенно обесценились. Мы с Костей Мурзенко
(ты оставил его "следить за девчонкой") продали всю
валюту, которая была у нас в доме. Бумажек получилось
так много, что понадобился рюкзак. Костя взвалил его
на плечи, и мы отправились в билетные кассы
"Аэрофлота". Отстояли громадную очередь - без
всякого раздражения, это казалось в порядке вещей.
Большой серый твидовый чемодан я взяла у твоей
подруги. Он был совсем пустой - я собиралась всё
купить в волшебной стране. Самолет улетал рано -
кажется, в пять утра. В аэропорт меня снова провожал
Костя. Погода была чудовищная - темень, свистящий
ветер, мокрый снег. Я оглянулась, увидела длинную
и нелепую Костину фигуру, махнула рукой, поднялась
по трапу - мглистое летное поле исчезало. Самолет
делал две посадки - одну в Шенноне, в Ирландии, -
там, в такс-фри, я с головы до ног облилась разными
духами: я никогда не видела такого количества духов
в открытом доступе. Потом он садился где-то
в Канаде - к тому времени меня изрядно мутило, в том числе и от удушающего запаха духов. Мы приле-
тели в Нью-Йорк, где друзья меня встретили и посадили
в следующий самолет - в Детройт. Самое яркое
впечатление этих двух часов в JFK - не встреча
с друзьями, а вкус чизкейка. Совершенно заоблачный, 174
небесный. Первый чизкейк в моей жизни. Проглотив
его, я снова пошла в самолет - по трубе. Ничего
подобного я не видела. И никогда не слышала, чтобы
капитан болтал с пассажирами и комментировал полет
и грозу за окнами.
От усталости я соображала с трудом. Когда
я вышла - cнова через трубу, - то сразу увидела тебя.
Мы не виделись два месяца, и я посмотрела на тебя как
бы другими глазами. Легкий, изящный, очень краси-
вый. Но совсем маленький, карманный. И я впервые
подумала, что со стороны мы выглядим вместе нелепо.