- Мне трудно сказать. Для каких-то сцен меня снимали отдельно, и куда меня Пети вмонтирует, кретинка-переводчица объяснить мне не смогла. Еще я снималась с массой. Например, там общество, оно танцует вот так, изломанными движениями (показывает).
- Что это за общество?
- Уж, конечно, не колхозники, а, судя по костюмам, светские люди. Пети мне сказал - дирижируй ими! И я стала дирижировать тоже так - изломанно, механистически. Общество погибающее, сломанное, декадентское - смотрите, какой у них грим, это лица покойников. Кстати, Васильев взял у Пети эти движения для "Юноны и Авось", он это раньше видел. Я тогда подумала - откуда это у него? Теперь мне ясно. Но вы этого не пишите.
- А о чем же мне писать?
- О чем хотите, только не об этом. (Смеется. А тот совсем скис.)
Уходя, корреспондент признался, что никогда не видел ее на сцене.
- Ну, тут вы совсем как Анатолий Эфрос, который начал снимать "Фантазию", никогда не видя меня в "Лебедином". Правда, инициатором фильма была я.
- А когда у вас "Кармен"? Нельзя ли мне…
- 25 декабря. У меня катастрофа с билетами, но я постараюсь выкроить. Вы сможете пойти?
- Вечером могу. А днем у меня суд - я развожусь с женой.
- Это чудесно! Надеюсь, что вас разведут, и тогда я вам оставлю всего один билет, а не два, что сильно облегчит мою жизнь! (Смеется.)"
"Незадолго до отъезда в Сухум звонят мне из Киева. Со студии Довженко. Представляешь? Зовут сниматься в какой-то картине. Я говорю: "Да я не видела ни одной хорошей картины с вашей маркой и сниматься у вас не буду. Кроме того, я уезжаю отдыхать - у меня всего две недели отдыха - и мне некогда даже говорить с вами. Извините". Но они умоляют не вешать трубку и говорят, что это будет замечательная картина о знаменитой и гениальной украинской певице Крушельницкой. Я отвечаю, что если бы она была знаменитая, то ее все бы знали, а ее не знает никто. Ни я, ни Щедрин. Катя тоже не слыхала. Ты знаешь такую? Тоже нет? Вот видишь! Слушай дальше. Живу я в Сухуми, вдруг за три дня до конца отпуска является какая-то тетка и говорит, что она из Киева и приехала для переговоров. Я просто взвилась: "Какое вы имеете право отнимать у меня три дня от моего короткого отдыха, это безжалостно, это нахальство, я не буду сниматься на вашей студии и знать не хочу никакую вашу Крушельницкую, тем более… что ее никто на свете не знает. Оставьте меня в покое!" Но она канючит, что ее послали и велели… и она умоляет взглянуть хотя бы на две книжечки, которые и сует мне. Я отбрыкиваюсь, ничего не хочу смотреть, а она спрашивает, где же ей ночевать? "Где хотите, я же вас не приглашала". Но потом мне стало ее жаль с ее Крушельницкой, и Родион ее куда-то пристроил ночевать. Перед сном, от нечего делать взглянула в одну книжечку - и обомлела! Такая красавица! Осиная талия, значительное лицо, что-то в ней от Элеоноры Дузе. Изумительные костюмы, красивые позы… То она в обнимку с Пуччини, то с Карузо, то с Тосканини или с Шаляпиным. Мама родная! Она украинка, но училась в Италии и очень долго там жила, всюду гастролировала - поэтому у нас о ней и не слыхали. Она спасла "Мадам Баттерфляй", после того, как ее спела: ведь до нее опера провалилась, и Пуччини боготворил ее до конца своих дней. Она пела с Шаляпиным, там, за границей, и он звал ее с собой в Америку, но при условии, что она должна ему дать, а у нее любимый муж, и она не дала Шаляпину и не поехала с ним. Словом, целая история. Все знаменитые роли, шумная пресса, слава, успех - все она испытала. А в тридцать шестом году, овдовев и сойдя со сцены, она приехала жить во Львов, у нее там была сестра. Вскоре мы Львов присоединили. Но ее, как ни странно, не репрессировали, и она изредка пела в концертах украинские песни. Ее почему-то не посадили и после оккупации, она затаилась и работала простой учительницей пения в школе! Умерла она в 1952 году, всеми забытая.
Вернувшись в Москву, я на один день съездила погулять на дачу, там в лесу встретила жену Гаука, которая дружит с Козловским, и попросила узнать у него про эту Крушельницкую, слышал ли он о ней? И поздно вечером он мне позвонил уже в Москву. У нас на даче телефон стоит в правлении, у сторожа, так он не поленился пройти туда, чтобы позвонить мне: "Майя, это была гениальная певица и большая актриса, это было незабываемо - я ее слышал несколько раз, это было потрясение! О ней делают фильм? Как бы мне хотелось посмотреть! Она была великой певицей".
Вот так так! Словом, я им сказала, что хочу увидеть материал, и если оператор хороший, то можно о чем-то поговорить. Дело в том, что на протяжении фильма Крушельницкую играют несколько актрис, в разные периоды ее карьеры. Но если мне предложат играть ее во Львове, зачем это мне? Они говорят, что если я соглашусь сниматься, то сделают две серии. Они привезли материала на полтора часа и завтра покажут мне на Мосфильме. Приходи, интересно, что это такое и умеет ли оператор снимать? Они мне сказали, что он ученик Параджанова. Ну, фамилию я, конечно, тут же забыла.
Пойти на просмотр я не мог, но вечером позвонил.
- Оператор действительно хороший, но картина будет провинциальной и беспомощной. Я им сказала напрямик, что мое участие только подчеркнет все эти качества, что-то в таком роде.
- Господи!
- А что же тут хитрить? Нет так нет. Они, конечно, огорчились, но что делать? Зачем мне тратить время на плохую картину?"
Что верно, то верно.
В 1982 году Майя Плисецкая танцевала в Тбилиси несколько спектаклей "Кармен-сюиты" и имела там триумфальный успех, грузины не отпускали ее со сцены, пока в зале не гасили свет. Ее партнеры рассказывали, что в Аргентине после "Болеро", которое идет 17 минут, вызовы длились 45 минут и темпераментные аргентинцы так бесновались после спектакля, что пришлось вызвать полицию: "Они совершенно взбесились и хотели, чтобы я танцевала всю ночь!"
Сергей Параджанов не пропустил ни одного представления в Театре Руставели. Он посылал балерине изысканные, ювелирно составленные удивительные букеты, кричал и махал из ложи шарфом и отправил ей украшенное виньеткой с ангелочками приглашение, где "нижайше просил великую балерину посетить его приют на горе Давида". Плисецкая была немного знакома с ним, к тому же постоянно слышала о нем от своего брата Александра, кузена Бориса Мессерера и его жены Беллы Ахмадулиной, которые дружили с Параджановым.
Ее ждали после спектакля. Параджанов расстарался. Лестница была усыпана только красными розами - того же оттенка, что у нее в волосах. Вся лучшая посуда, взятые напрокат венецианские бокалы - на столе. Изысканное царское угощение в перламутровых раковинах и виноградные кисти, которые протягивали ей фарфоровые статуэтки. Потом Сережа наметил провести Майю Михайловну по боковой галерее, сплошь увешанной его работами, и остановиться перед дверью, открыв которую старинным ключом, она должна будет увидеть статую Антиноя. Именно Антиноя, никого иного. Статуя оживет и с поклоном преподнесет гостье на серебряном подносе золотую розу и необыкновенное пирожное, которое Сергей сам испек и ослепительно разукрасил. Для этого спектакля позвали соседа Ило, юношу божественного телосложения с лицом Массимо Джиротти (как утверждал Параджанов). Кое-как ему прикрыли чресла, густо обсыпали мукой, чтобы больше походил на статую, а в волосы вплели виноградные листья.
Плисецкая пришла поздно: публика в театре долго не отпускала ее. Отметив изысканность стола, она ни к чему не притронулась, к огорчению хозяина, но долго разговаривала с Сергеем и с интересом рассматривала его работы, которыми были увешаны стены. "А теперь, Майя Михайловна, вот вам ключ от комнаты, где вас ждет сюрприз". Ее провели через галерейку, где она снова задержалась возле коллажей и рассмеялась у композиции "Царь Ираклий в бане", где предусмотрительный царь положил свои причиндалы на пол - чтобы не разбились… Наконец ей вручили старинный ржавый ключ и попросили отпереть замок. Все столпились вокруг в ожидании эффекта. Он действительно был: взору гостей предстал Антиной, уютно свернувшийся калачиком на полу среди осыпавшейся муки. Заждавшись (дело было далеко за полночь), он уснул, предварительно сжевав от голода пирожное, произведение искусства. "Давно уже я так не смеялась", - сказала Плисецкая, утешая хозяина.
6
На протяжении почти четверти века мне довелось быть свидетелем дружеских отношений двух замечательных женщин нашего времени - Лили Брик и Майи Плисецкой.
Лили Юрьевна обладала безошибочным даром - узнавать настоящий талант сразу, когда другие проходили мимо. До последнего дня она сохранила способность радоваться, если люди вырывались из пут предрассудков и разбивали стереотипы. В ней было дягилевское умение разбудить искру Божью, вдохновить человека на создание поэмы, спектакля, фильма или симфонии.
В декабре 1947 года, увидев в небольшой роли молоденькую танцовщицу, она безошибочно угадала в ней великую балерину. "Какое талантливое тело, какое сочетание классики и современности! Поразительное чувство позы и необыкновенная красота линий. И этот эротический подтекст в адажио…" - заметила она в антракте. А это были всего лишь танцы Девы в опере "Руслан и Людмила". Но танцевала их Плисецкая…
Лили Юрьевна позвонила Майе и пригласила ее к себе встречать Новый, 1948 год. 31 декабря, станцевав Зарему в "Бахчисарайском фонтане", Плисецкая приехала в вечернем черном тафтовом платье, в золотых с синей эмалью серьгах. С этого вечера началась их с Лили Юрьевной любовь и дружба. Лили Юрьевна стала самой горячей ее поклонницей, не пропускала ни одного ее спектакля, всем о ней рассказывала, знакомила с полезными людьми и прославляла - тогда Плисецкая была еще не столь знаменита, и все это было не лишне. В лице Лили Юрьевны она нашла доброжелательную, умную, блестящую и веселую собеседницу, которая много знала и давала толковые советы относительно поведения и любовных дел. У нее в доме всегда можно было увидеть интересных людей, изысканно поужинать, узнать про всех и вся. Это было непохоже на ту среду, где выросла Майя, на трудный быт дома, о котором она заботилась.
Лили Юрьевна любила Плисецкую со всем максимализмом, ей присущим. Ни один спектакль не проходил без огромной корзины цветов, которую она посылала ей из магазина на Арбате. Тогда еще у балерины не было сонма поклонников, забрасывающих ее цветами с ярусов, часто эта корзина бывала единственной. И надо помнить, что денег тогда у Майи было мало, - братья еще учились, и она тянула всю семью. Не всегда можно было купить то, что нужно или соблюдать диэту. И Лили Юрьевна посылала ей сотню мандаринов в ящике или просила меня отвезти коробку засахаренных фруктов, которые та очень любила. Каждый день они подолгу говорили по телефону, виделись часто, и Лили Юрьевна бывала ей очень рада. Она была щедра, и элегантная парижская блузка, подаренная ею Майе в те годы, значила для нее больше, чем сегодня, думаю, sortie-de-bal Кардена. Поначалу Плисецкая могла платить только любовью и признательностью, но с годами, когда пришла слава, она в долгу не осталась.
Однако не это было главным в их отношениях. К творчеству балерины Лили Юрьевна всегда относилась восторженно, но объективно. Она говорила ей все без прикрас - и что на сцене были видны два лишних кило, и что хитон странный, и что Зарема не ее роль, и что Фригия ей не идет.
"Анна Каренина" ей не понравилась, что задело Плисецкую, хотя сама Лили Юрьевна и натолкнула ее на эту мысль. Именно она посоветовала Зархи пригласить Плисецкую на роль Бетси в фильм, оттуда цепочка потянулась дальше. (Кстати, Лили Юрьевна терпеть не могла роман, считая его столь же салонным, сколь и сельскохозяйственным. Кстати, и Ахматова его не любила, она говорила: "Я всегда за развод!")
Дружба длилась долгие годы. Лили Юрьевна когда-то сама занималась классическим балетом и отлично разбиралась в искусстве танца. Она любила Плисецкую больше всех балерин на свете, а больше всех ее спектаклей - "Лебединое озеро" и "Кармен-сюиту". Последний, как известно, был ультрановаторским, на премьере зал раскололся надвое, и Лили Юрьевна, конечно, была среди тех, кто аплодировал, а не шикал.
И Майю и Родиона Щедрина она знала еще до того, как они познакомились друг с другом. И знакомство это произошло у нее в доме. "Однажды мои друзья Лиля Юрьевна и Василий Абгарович предложили мне послушать запись их домашней фонотеки, - писал Щедрин. - Я услышал, как Плисецкая пела музыку Прокофьева из балета "Золушка", и запись меня поразила. Прежде всего то, что у балерины оказался абсолютный слух, - все мелодии и даже подголоски она воспроизводила точно в тональности оригинала, а ведь в то время музыка Прокофьева была достаточно трудна для восприятия. Несколькими днями позже к Лили Юрьевне пришел в гости знаменитый киноактер Жерар Филипп. Она пригласила несколько писателей, художников, Майю, меня… Так мы познакомились".
Лили Юрьевне всегда импонировало, когда шли против течения, когда сворачивали влево со столбовой дороги искусства, и, подобно Саре Бернар, любила, когда зрительный зал раскалывался надвое и одни аплодировали, а другие свистели. В начале шестидесятых она посоветовала Родиону Щедрину, тогда еще начинающему композитору, написать оперу, действие которой происходило… в колхозе! "Надо же делать что-то новое!" Щедрин сочинил музыку, интонационный мир которой проецировал жанр частушки. Поставленный в Большом театре, где привыкли к королям и куртизанкам, спектакль успеха не имел. Это обескуражило всех, но не Лили Юрьевну. "Вспомните "Кармен" или "Ревизора", - сказала она Щедрину. - Все они на премьерах проваливались. Так же, как "Леди Макбет Мценского уезда" Шостаковича. Слушатели еще не доросли до вашей музыки".
Она оказалась права. Оперу "Не только любовь" ставят и в России, и в других странах, выпускают диски, а выдающиеся певцы и музыканты исполняют музыку и сегодня.
Многочисленные письма той и другой стороны подтверждают, сколь интересным и искренним было общение этих людей все долгие годы их знакомства.
"Лилинька Юрьевна дорогая, любимая, - писала Плисецкая, - сегодня получили Ваше письмо. Несказанно обрадовались ему. Очень хорошо, что Вы фантазируете над "Первой любовью", я с превеликим удовольствием приму в "ней" участие.
Я прекрасно понимаю, что это безумно трудно, так же, как поставить балет и найти хорошего балетмейстера. Я все время думаю о том, кто поставит мне номера на Робинькову музыку и вообще что из этого получится. Концерт нужен, как воздух, и не просто концерт, но совершенно новый. <…> И ведь нужно подобрать так концерт, чтобы вытянуть из меня максимум, сделать очень разнообразный концерт, хотелось, чтобы было всем интересно. Робинька написал очень здорово вступление к "Нормандии" (для титров), и мне это хочется станцевать. Очень героическая музыка и совершенно новая, 12-ти тонная. Но опять вопрос - кто поставит?"
"Что касается работы, - продолжает Щедрин, - то делаю одновременно три дела - инструментую "Конька", пишу маленькие кусочки для кино и, наконец, опера. Начал второй акт, частушечную кантату. Получается что-то очень любопытное и неожиданное. Каждое продвижение хоть на один такт убеждает меня (и Маиньку уже тоже - она очень загорелась оперой. Поет, подыгрывает мне!) в абсолютнейшей правоте задуманного. Жаль, что не могу заниматься только ею.
Живем мы чудесно - очень любим друг друга, каждый день по тысяче раз поминаем Вас самыми-самыми добрыми словами".
За четыре года до смерти Лили Юрьевны дружба и любовь с Плисецкой и Щедриным кончилась. Объективности ради следует сказать, что отношения прервались по вине Лили Юрьевны. И хотя причины были нелепы, со временем трещина все увеличивалась. Обе стороны жалели о ссоре. Они вот-вот должны были наладить отношения - "я не злопамятна", говорила Лили Юрьевна, - но времени ее жизни не хватило. "Я ужасно жалею, что не помирился с Лили Юрьевной перед ее смертью", - сказал мне недавно Щедрин.
Проблема возраста не могла не волновать Плисецкую, как, впрочем, каждую женщину. Но балерину - особенно:
- Время летит быстро, а в театре еще быстрее - оно измеряется сезонами, а сезон - от спектакля к спектаклю. Не успеваешь оглянуться, как новый сбор труппы и год прошел.
- Что же делать? - отвечала Лили Юрьевна, как бы стараясь несколько ее утешить. - Талант не стареет, а стареет и приходит в негодность материал, из которого талант сделан. Вот Утесов, он петь умеет, держится прекрасно, а голоса уже нет. Материал, голос пришел в негодность, пропал. У вас в балете это особенно обидно: "приходит опыт - уходит прыжок". Молодая женщина в расцвете сил и - пожалте на пенсию!
Майя пожала плечами, что в данном случае означало: "Ну, это как сказать". И доказала всей своей последующей жизнью, что она - исключение.