Несмотря на полудикий быт в экспедиции, Кармен стремился к комфорту. Под кустом на привале или в кузове грузовика, трапезу он старался "сервировать", а не просто устроить шамовку. Даже если мы останавливались в "Доме колхозника" в забытом Аллахом туркменском кишлаке, Роман Лазаревич тут же ставил на тумбочку большое цветное фото его красавицы жены Нины Ивановны и двух сыновей. В то лето она с младшим, Сашей, отдыхала на Рижском взморье, модном после войны курорте. В день ее рождения Роман Лазаревич телеграфировал нашему режиссеру Киселеву, который снимал картину о Латвии, чтобы тот от его имени послал Нине сто штук роз! Он ее очень любил.
Кроме основной работы - он выступал как сценарист, режиссер и оператор - Роман Лазаревич заканчивал книгу очерков, писал репортажи в "Литературную газету", и я с почтением носил на почту пухлые конверты, адресованные Симонову, главреду и его приятелю. Работал без выходных, только иногда охотился, что давало ему известную разрядку. Когда мы снимали в Кызыл-Арвате, маленьком городишке на краю пустыни, он рано утром отправлялся "за угол" в Каракумы и стрелял каких-то вкусных птичек. Вечером устраивался пир - жареная дичь, огромные помидоры, лук, дыни. Он все нарезал любимым финским ножом - крупно, смачно, - густо солил, посыпал зеленью и красиво раскладывал на виноградных листьях. В арыке холодилось пиво. Ему нравилось это изобилие, краски, свежесть, и он презирал того, кто относился к трапезе спустя рукава. У меня есть его письмо из Баку времен съемок "Нефтяников Каспия", 1953 года:
"…В это воскресенье был пасмурный день, и я смотался на охоту, чтобы как-то поддержать существование группы, подкормить лучших людей нашей документальной кинематографии мясом убитых пернатых. Взял с собой Льяноса <его ассистент, испанец>, которому была дана возможность даже стрельнуть разок. В тот момент, когда он получил в руку ружье, рядом на воду села утка. Он открыл по ней ураганный огонь, достаточный для отражения массированной атаки марокканцев на Каса дель Кампо. Утка, давно уже мертвая, получала заряд за зарядом, и, если бы у Карлоса не отобрали ружье, он бы разнес ее в клочья. Вышеупомянутых пернатых я убил 35 штук за день. Вам нужно было слышать издевательские реплики, которыми провожали нас Зенякин и Медынский <операторы фильма>. Пошлые остроты насчет базара, где продаются убитые утки, сыпались, как из рога изобилия. И вы бы посмотрели на этих пошляков, на их кривые и унылые улыбки, когда мы ввалились вечером в комнату, сгибаясь под тяжестью упомянутых выше тридцати шести пернатых (в это число входит и растерзанная Карлосом утка). Потом Медынский уже за трапезой (утки наши - коньяк ихний) сознался, что сочинил даже издевательские стихи, поносящие охотников. Мы его заставили продекламировать этот гнусный пасквиль, который он завершил искренней здравицей в честь удалых охотников и дал развернутую критику своих ошибок.
Этот светлый эпизод в нашей тяжелой жизни ничуть не отражает подлинного положения вещей, ибо нам действительно приходится очень туго. Каждая съемка дается таким трудом! Все так трудно организовывать!.."
Трудно описать, что представляла собою туркменская провинция пятидесятых годов, с нечеловеческой жарой и полчищами москитов, которые кусались, как леопарды. Мы переболели лихорадкой и противной болезнью со смешным названием "пендинка". Но Сергей Медынский и я, молодые помощники Кармена, работали с увлечением, не обращая внимания на неудобства, и бесконечно восхищались экзотикой. Кармен же старался заземлить наш необузданный романтизм: "Учтите, что там полное бессортирье на сотни километров кругом", - по-отечески наставлял он нас, отправляя с заданием в Небит-Даг, молодой город нефтяников - будто мы рассчитывали на что-то другое. Будучи энергичным и собранным, он не терпел дилетантства, требовал полной отдачи делу, не признавал приблизительности в ответах и был нетерпелив, если я не моментально вспоминал чью-то фамилию или не сразу находил нужный монтажный кусок. Сам же он всегда все знал и помнил.
- Вася, вы заезжали в школу? Там все готово к завтрашней съемке?
- М-м-м… я не успел… я болел…
- Болел? Да если бы вы даже умерли и вас везли хоронить, то по дороге на кладбище вы обязаны были заехать в школу и проверить, все ли там в порядке!
Что тут возразить?
В другой раз на съемке:
- Надо протереть это мутное окно, ни черта не видно. Его не мыли, наверно, со времен Чингисхана.
Я оглянулся - кому бы поручить столь грязную работу?
- Только, пожалуйста, без гениальности! - заметил Роман Лазаревич, влезая на подоконник с мокрой тряпкой. - Разве вас, оболтусов, Козинцев не учил во ВГИКе, что режиссер не только должен мыслить образами, но и уметь делать все на свете? - подтрунивал он, пока я тщетно пытался вырвать у него грязную тряпку…
А после съемки, в машине, он рассказал притчу, которую я запомнил надолго - правда, отнюдь не за нравоучение:
"В Детском театре поставили "Сказку о царе Салтане", и там шмель жалил сватью бабу Бабариху, как вы, надеюсь, помните. И у той вскакивал под глазом огромный волдырь. Делалось это так: под глазом приклеивался презерватив, загримировывался и к нему протягивался тоненький шланг, на конце которого была резиновая груша. Шланг был спрятан в рукаве, и, когда шмель кусал Бабариху, она с криком начинала незаметно накачивать грушу, презерватив-волдырь раздувался, и дети были в полном восторге.
Так вот, в начале сезона посылают в аптеку ассистента режиссера запасти презервативов на все спектакли. Тот - ни в какую! И все оглядывается по сторонам, кого бы послать вместо себя, поручить эту неприятную работу. Понятно? (Пауза. Многозначительный взгляд Кармена в мою сторону.) Времена были крутые, ему пригрозили увольнением, и он, проклиная судьбу, отправился в аптеку.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
- Презервативы есть?
- Пожалуйста.
- Много?
- А сколько вам нужно?
- Сто штук.
- Господи, помилуй! Ну, платите в кассу.
Ему заворачивают большую коробку, и он просит выписать счет.
- Выписать счет? Кому же?
- Центральному детскому театру!
Через два года Кармен пригласил меня ассистентом по монтажу на фильм "Советская Грузия" (названием себя в те годы не утруждали). Это была картина красочная и помпезная, как сама Грузия. Негатив монтировали в Ленинграде, и, пока там ковырялись, от Большакова, тогдашнего министра, пришла тревожная весть. Кто-то из секретарей ЦК Грузии был на даче Сталина, на Рице (какое забытое ныне название!). Речь зашла о фильме, мол, снято то-то и то-то. "А есть ли там эта прекрасная песня?" - и великий вождь что-то промурлыкал. "Разумеется", - ответили ему трепеща и бросились к Большакову. Тот - к Кармену: "Не вздумайте без песни выпустить картину!" В Ленинград срочно выслали ноты, вызвали хор и оркестр, отменили все перезаписи и дали нам смену. Тбилисского маэстро из аэропорта привезли прямо в павильон, где сидел оркестр и наизготове стояли хористы с открытыми ртами. Любимую песню отца народов громко спели, записали, перезаписали и тут же вставили в негатив. Картина была спасена, а прошло всего три дня после разговора у Сталина. Кармен был очень оперативен.
В дальнейшем я работал с Романом Лазаревичем сорежиссером. В последний раз это было в 1977 году, он пригласил меня сделать фильм "Партизаны" для двадцатисерийной эпопеи "Эта неизвестная война на Востоке" ("Великая Отечественная") - копродукция с американцами. Работало 14 режиссеров, а художественным руководителем, "боссом" был Кармен. Он взялся за дело с бешеным энтузиазмом. Ему было и интересно - его тема! - и импонировали размах и будущее паблисити. Он вел все переговоры с американцами, утрясал дела с министром Ермашом, принимал на себя удары многочисленных консультантов. Именно он улаживал организационные трудности, студийные склоки и служил козлом отпущения для нас, четырнадцати режиссеров. Все свои проблемы, неурядицы, беспомощность, глупости и промахи мы выливали на его седую голову с безукоризненным пробором. Впервые в жизни вся наша работа как режиссеров свелась к чистому творчеству - ответственность и организация легли на его плечи. Он был старше всех нас, но работал больше всех - художественный руководитель отвечал за все и за всех. Нагрузка была неимоверной, и у него часто болело сердце.
Я постоянно ощущал его недремлющее око. Как-то мы оказались в одной монтажной, и я за своим столом бурчал, что мне вместо кинопленки фронтовой хроники 43-го года привезли монтажные листы. "Чего вы там вякаете? Это же прекрасно! Неужели вы не чувствуете время в этой папиросной бумаге - ведь другой в войну не было! А этот фиолетовый шрифт пишущей машинки? Это же печаталось тогда. Понимаете? Тогда! И подпись Иосилевича. Для нас он целая эпоха. Так сразу повеяло теми годами, ночевкой на студии, только что появился молодой Хмара, который читал все фронтовые выпуски. Вот что может навеять клочок бумаги. А вы недовольны. Лучше подумайте, как это использовать в картине. Это же неповторимо, как манускрипт. В этом эпоха".
Он был очень взволнован, отобрал у меня подшивку, долго читал и унес с собою.
Четырнадцать режиссеров, четырнадцать характеров, подчас взбалмошных, злых, мстительных и несдержанных. Как-то на совещании он спросил Данилова, передали ли ему сценарий для серии?
- Передали. Но это филькина грамота. Отписка. Нельзя же по нему складывать картину.
- Почему?
- Да потому, что это нормальная халтура! Так может написать каждая бездарь, даже не зная материала.
Кармен растерянно замолчал, все заговорили о своем, и когда я час спустя зашел в группу, Роман Лазаревич сидел подавленный. Спросил: "Как мог Лева так по-хамски говорить?
Ну, сказал бы, что именно его не устраивает, что не так, а он сразу - "халтура"…
- А кто ему писал?
- Я".
"Господи, помилуй", - подумал я. А бывало и так (правда, этим занималась лишь одна персона), что в ЦК писались доносы, смысл которых сводился к тому, что Кармен, мол, шел на поводу у американцев, что трактовка таких-то вещей в наших картинах неверная, что все строится на компромиссах…
А его миссия была сложной и нервной - любыми путями довести фильмы до американского экрана. Любыми, но не всеми. К примеру - Солсбери (консультант от США) хотел, чтобы в тексте было: "В войне участвовали три великие личности XX века - Рузвельт, Сталин и Гитлер". - "Рузвельт - да. Но не Гитлер и Сталин. Великие личности? Это оскорбление всего нашего народа". Спорил долго и не сдался. А где-то он уступал, и даже с радостью - когда американцы просили убрать наши любимые трескучие фразы типа "с беспримерным мужеством" или "все как один", или "наши героические жены", и т. п. Он был меж двух огней - главк Госкино оказался святее Папы Римского и требовал (не зря деньги получают), чтобы побольше фраз начинались словами "под руководством партии" или "партия решила". Несмотря на явный перегиб, Кармен велел нам не спорить: "Не теряйте времени на пререкания, все равно американцы выкинут при дубляже" - что с его стороны было мудро, но нашло отражение в очередном доносе в ЦК.
Конечно, никто на студии, да и вообще среди режиссеров советского кино, не смог бы сделать того, что сделал он. Ни по кругозору, ни по знанию времени и материала, ни по эрудиции, авторитету и дипломатии. У министра обороны он достал самолет-салон и летал с Бертом Ланкастером по всей стране - комментарий шел от его имени. Ассистенты наносили текст для синхронного рассказа на огромные листы бумаги, держали их перед камерой, и Ланкастер читал, успешно имитируя импровизацию. Он не в силах был учить каждый день новый текст. А Кармен был в силах каждый день писать новый текст, согласовывать его с американцами и уточнять с нашими. Перелеты и съемки были изнурительными, но из поездки он вернулся свежий, подтянутый и, как всегда, элегантный, а съемочная группа, которая была гораздо моложе его, - словно после тяжелой болезни.
И вот, когда все было на мази, когда на руках были визы, чтобы лететь в Лондон перезаписывать серию…
…У него болело сердце, мучили бессонница и переутомление, но он каждый день приезжал в монтажную, где заканчивал последний фильм серии, и писал к нему текст. Фильм назывался "Реквием".
Последний раз я видел его тридцать лет спустя после того, как увидел впервые входящим в вестибюль студии. Теперь он медленно шел к двери в том же вестибюле, держась за сердце, с болезненным лицом. Его проводили под руки до машины. На другой день он работал дома над текстом со своими помощниками. Начался приступ, но он не разрешил вызвать неотложку, думал, что обойдется и на сей раз. К великому нашему горю - не обошлось. И когда дело стало совсем плохо, он согласился вызвать врача и потерял сознание. Навсегда.
Лидия Степанова, широко известная в узком кругу
Лика, Ликуня, Ликусеночек… Так звали ее родные и близкие друзья. Для всех остальных она была Лидия Ильинична Степанова.
Когда я пришел на студию в 1948 году, ей было около шестидесяти, она была на гребне успеха и делала большие картины. У нее был большой авторитет, ее любили те, кто с нею работал, очень ценило начальство на всех уровнях и завидовали бездарности. Про одного режиссера она сказала, что звезды при нем могут спать спокойно, ибо он их с неба не хватает. Это можно было сказать и про нее, но она хватала другие звезды - Сталинские премии. Их у нее было пять! Как у Ладыниной или Тарасовой - больше среди женщин такого количества не имел никто.
Небольшого роста, пучеглазая, стриженная под мальчика, она всегда была одета по моде. Работать Лидия Ильинична умела здорово, была семижильной, не боялась никаких трудностей и расстояний. Она окружала себя мастеровыми помощниками, умело их направляя, выжимая из них семь потов. И все ради пользы дела. В те годы картины требовали не особой выдумки и фантазии, а, наоборот, - стереотипа. Особенно в начале пятидесятых, когда по гениальному указанию великого кормчего стали снимать подряд все союзные республики. И если в "Киргизии" варили сталь, а в "Туркмении" не варили, то картину возвращали для переделок. Особенно это касалось скачек, которые Coco буквально обожал. Так вот, у Степановой все было так, как надо, и ее всем ставили в пример. Она ловко уловила требования украшательского искусства эпохи показухи и год за годом получала Сталинские премии. Лидия Ильинична всегда надевала все пять медалей, и говорили, что она в них спит. На работу она шла пешком, и все оглядывались на странную маленькую женщину, бряцающую золотыми наградами среди бела дня.
Будучи практикантом, я был приглашен ею на юбилейную картину "Имени Сталина" - о заводе ЗИС (ныне ЗИЛ), которому исполнилось тогда 25 лет. Меня зачислили ассистентом с окладом 900 рублей, я был счастлив и служил ей верой и правдой. Мы несколько раз были с нею в кабинете Лихачева, тогдашнего директора, чье имя носит завод ныне. Он разговаривал с нею очень почтительно, я же записывал нужные имена и цифры. Лихачев был умный, с чувством юмора мужик, одетый в китель - тогда подражали Сталину. Каждый раз был чай - "я чаевник, а вы, Лидия Ильинична?" Один раз было много вкусных черешен: "родные прислали". Вскоре после юбилея ЗИСа Лихачева по приказу Сталина сняли, и, встретив где-то Степанову, он сказал: "Никогда не празднуй юбилеев!" Я это запомнил и юбилеев боюсь, хотя отмечаю. Как только Coco откинул копыта, заводу присвоили имя Лихачева, которого к тому времени уже не было на свете. Так приходит мирская слава, задыхаясь и опаздывая.
Каждое утро мы приезжали в эти гигантские цеха, где и циклопы через час могли одуреть от грохота и копоти. Но не Степанова. Всегда элегантно одетая, она появлялась в кузнечном цеху буквально между молотом и наковальней, чтобы дать нам указания, все проверить и отчитать нерадивых. Она не чуралась грязной работы и, если кто-то медлил, нетерпеливо сама что-то переставляла или вытирала, спрашивая: "Никак не могу вспомнить, кто это сказал - и будешь в поте лица добывать хлеб свой… Вася, вы не помните?"
Вообще Лидия Ильинична была дама воспитанная, она никогда не позволяла себе ругательств, но была остра на язык. Хорошо зарабатывая, часто делала подарки окружающим, памятуя, что "маленькие презенты способствуют хорошим отношениям". Ее огромная комната в коммунальной квартире была обставлена массивной мебелью красного дерева, посуда была красивая, много хрусталя. У нее был "Москвич", что тогда было редкостью, но она им не пользовалась, и он стоял в гараже цирка. Однажды приходим с нею в цирк, на арену выезжает ее "Москвич", из него выскакивает клоун и несколько обезьянок, которые начинают прыгать через машину. "Батюшки! - закричала Лидия Ильинична, - да кто же им позволил? Сейчас я выйду на арену и разгоню всех к чертовой матери с их мартышками!" И разогнала бы. И все бы приняли ее за подсад. Еле-еле удержали, хотя интересно было бы посмотреть…
Ее зять был директором крупного универмага, за какие-то провинности его арестовали, и, хотя Степанова жила отдельно, к ней пришли с обыском, вскрывали паркет. Ничего не нашли, яо от потрясения у нее случился инсульт, и она умерла в одночасье 13 ноября 1962 года.
Но это случится через десять лет, а пока она - звезда документального кино, она процветает, на нее равняются, ее обожают и ненавидят. В 1952 году она пригласила меня ассистентом на черной памяти картину "По Краснодарскому краю". Обзорный фильм в ряду картин о республиках, он не мог получиться показушным, ибо не было в нем экзотики, национального колорита, холодильников в юрте и патефонов в стойбищах чабанов. Тут все было прозаичнее: Кубань - мелководная коричневая речушка, ансамбль плясунов - убогий, неинтересные города, бесконечные поля пшеницы, суматошные Сочи и на безрыбье непонятная путина. Все это никак не было связано в сценарии, и мы метались, всего снимая понемногу "чему-нибудь и как-нибудь". Вскоре стало ясно, что все ординарно и пороху не выдумать, но Лидия Ильинична героически неслась верхом на грузовике по чудовищно пыльным проселочным дорогам, и только медали звякали на ухабах. Мы, здоровые ребята, терпели, глядя на нее, хотя нас подбрасывало в кузове, как баскетбольные мячи. Она могла после целого дня изнурительных переездов и съемок хватить стопку водки в подозрительной чайной и, тряся пятью медалями, требовать от ошарашенного секретаря райкома невозможного. Загипнотизированный ее наградами, он шел на все.
На картине работали два оператора, но когда надо было снимать скачки (эти вечные скачки из картины в картину!), они были заняты на других объектах, и на подмогу из Москвы выписали Михаила Глидера. Как только Глидер приехал, так скачки и отменили - ремонт ипподрома. Тогда Степанова послала его на море снимать путину. Это было в августе, дали ему 300 метров пленки и велели снять небольшой локальный эпизод с рыбаками и рыбу в сетях. Он поехал и пропал навечно. Сколько ни посылали радиограмм, все без толку. "Уж не утонул ли он?" - волновалась группа. Но из Москвы пришло известие, что он часто и подробно пишет домашним. "Ну, попадись он мне!" - пообещала нам Лидия Ильинична. А надо сказать, что Глидер был пожилой человек, очень симпатичный, прославленный оператор. Он всю войну провел рядом с Ковпаком, снимая, и с ног до головы сиял наградами. Но человек он был со странностями, самобытный и себе на уме. Степанова как-то рассказывала: "Иду я по Петровке в конце войны, а навстречу мне дама в котиковой шубе с большими помпонами. Подхожу ближе - батюшки! Это же Миша Глидер! Он вернулся с фронта, шел с вокзала и надел трофейную шубу на себя, т. к. руки были заняты чемоданами".