- Мой сын. Из-за него и к вам. Надо же знать, наконец, как быть с ним. У нас торговое дело, кожей торгуем. А он все стихи да стихи! В его лета пора помогать родителям. Вырастили, воспитали, сколько на учение расходу! Ну что ж, если талант - пусть талант… Но если одни выдумки и глупость - ни я, ни отец не позволим. Работай, как все, не марай зря бумаги…"
Надежда Мандельштам в своей книге "Воспоминания" дала Сергею Маковскому - увы, уже покойному - как надо за эту его сцену и этот портрет мадам Мандельштам: "Маковский изобразил мать О. М. какой-то глупой еврейской торговкой. Это ему понадобилось, очевидно, для того же журналистского контраста: гениальный мальчик из хамской семьи. Между тем мать О. М., учительница музыки, привившая сыну любовь к классической музыке, была абсолютно культурной женщиной, сумевшей дать образование детям и совершенно неспособной на дикие разговоры, которые ей приписал Маковский".
Ну, что тут можно сказать? Прежде всего, что Надежда Яковлевна Мандельштам, в девичестве Хазина, хотя и крещенная в православную веру, осталась настоящей киевской еврейкой - темпераментной, боевитой, знающей свою правду. А как умеют киевские, одесские и вообще наши южные, малороссийские еврейки - не приведи Господь попасться им под горячую руку! - постоять за свою правду, это общеизвестно.
И тем не менее в данном случае я верю больше русскому человеку, Сергею Маковскому. Во-первых, он рассказывает историю, которой был не просто свидетелем, очевидцем, а главнейшим участником. Во-вторых, он был одним из первых, кто признал Осю Мандельштама и увидел в нем типичного еврейского шлимазла: "Из всех тогдашних поэтов Петербурга ни один не нуждался до такой степени. Вообще все сложилось для него неудачно. И наружность непривлекательная, и здоровье слабое. Весь какой-то вызывавший насмешки, неприспособленный и обойденный на жизненном пиру".
А в-третьих - и это самое главное - профессорский сын, православный человек Сергей Маковский, естественно, не смотрел и не мог смотреть на мадам Мандельштам и на Осю глазами киевской еврейки, хоть и крещеной, Нади Хазиной. Можно допустить, поскольку редактор "Аполлона" не вел стенографической записи разговора, что он передает его не дословно. Очень даже может быть, что со временем тогдашние впечатления его обросли некоторыми эмоциональными деталями. Но ведь и эти детали из того же ряда, что и запавшая ему в память сцена.
Надежда Мандельштам утверждает, что Осина мама была "абсолютно культурной женщиной, сумевшей дать детям образование и совершенно неспособной на дикие разговоры", которые ей будто бы приписал Маковский.
Ну, насчет образования Мандельштамов-детей Надежда Яковлевна просто увлеклась: учительница музыки в Санкт-Петербурге, сколько бы ни зарабатывала домашними уроками, послать всех своих детей в университет никак не могла. А вот папа, заводчик, коммерсант, купец второй гильдии, мог.
Что же касается аттестации "абсолютно культурная женщина", то здесь, каемся, задала авторша нам шараду. Когда про человека говорят просто, что он культурный, тоже приходится немало ломать голову, а как, собственно, следует понимать это. Когда же говорят, что он не просто культурный, а "абсолютно культурный", и прилагают биографическую справку - учительница музыки, дала детям образование - то, ей-богу, и вовсе столбняк находит.
Сергей Маковский, слов нет, мемуарист желчный, достаточно почитать его "портреты" - книгу о современниках, людях искусства. Но человек он, бесспорно, честный. Кроме того, повторяем, был он привязан к Осипу: "Я любил его слушать. Вообще любил его". Утверждать, что из каких-то таких соображений щелкопера Маковский рисовал Осину маму "еврейской торговкой", это, право, возводить на человека напраслину.
Да и, скажите на милость, почему "еврейской торговкой"? Потому лишь, что она говорила о кожевенном деле своего мужа, Осина отца? Или потому, что она уселась в редакторском кабинете и требовала немедленного ответа насчет таланта, есть он у ее сына или нет его? Никто не спорит, это не образец куртуазности, воспитанницы института благородных девиц вели себя по-другому. Но ведь она, мать Оси Мандельштама, жена курляндского еврея-кожевенника, и не была из этих, из благородных, а была она, хоть и овладевшая русской речью, в первом поколении - вильненской еврейкой. И чему же удивляться, что русский человек, сын академика, племянник президента Академии художеств, такой и воспринимал ее: вильненской еврейкой. А сына ее - еврейским шлимазлом.
Ведь именно тогда нарекли Осю "Зинаидин жиденок". В своем дневнике Блок сделал запись про Мандельштама, который хоть и артист, но жид. Если угодно, можно и другой акцент сделать: хоть и жид, но артист. Как, однако, не переставлять - без жида не обойтись. После революции уже, рассказывает Гиппиус, Блок требовал: всех жидов перевешать!
Сокрушался насчет жидов и другой тогдашний корифей, отец русского символизма, Валерий Брюсов. Хоть и состоя в свойстве с евреями, через сестру свою Лидию Яковлевну, которая замужем была за московским литератором Самуилом Викторовичем Кисейным, выступавшим под псевдонимом Муни, он говорил про себя поэту Владиславу Ходасевичу: "Поляки - антисемиты куда более последовательные, чем я". После Октября Брюсов объяснял своим литературным и окололитературным адъютантам, что теперь "нами жиды будут править". Тут нечего себя обманывать: без жида даже в избранной компании петербургских и московских парнасцев не обходилось. Так что все, в общем, в норме: Осипа Мандельштама воспринимали правильно - как еврея. А как, собственно, еще должны были его воспринимать?
Слов нет, знать, что тебя кличут "Зинаидин жиденок", небольшая радость. И хоть Надежда Мандельштам уверяет, что впоследствии Осип отринул руку своей патронессы Зинаиды Николаевны Гиппиус, однако факт остается фактом: склонил юный поэт свою гордую выю и встал под эту руку.
Какова же была Зинаида Николаевна, можно представить себе из сценки, которую рассказал Михаил Слонимский Роману Гулю: "Скажите, Миша, вот вы крещеный еврей, русский человек, но вот когда вы узнаете о еврейском погроме, на какой стороне вы себя чувствуете - на стороне громящих или на стороне громимых? Я отвечаю ей вопросом: а вы, Зинаида Николаевна, на какой стороне себя чувствуете? - Ну, я-то, естественно, на стороне громящих. Но меня интересует, на какой стороне чувствуете себя вы, крещеный еврей, от еврейства совершенно оторвавшийся?"
Конечно, нелепо утверждать, будто все петербургские да московские парнасцы были явными или скрытыми жидоморами. Но, каковы бы ни были они, были они лишь одной стороной, а другой стороной был сам поэт Мандельштам. И этот поэт никогда, ни на единую минуту не забывал, какого он роду-племени: дома ли, на улице ли, в синагоге, куда его водили насильно, у Казанского собора, в Летнем саду, среди своих однокашников в Тенишевском училище, среди поэтов в "Бродячей собаке" - повсюду и везде он чувствовал, он помнил, он сознавал свое жидовство.
Да что он, Осип Мандельштам, если поэт Владислав Фелицианович Ходасевич, сын польского дворянина и крещеной еврейки, и тот - возьмите хоть его "Некрополь" - постоянно слышал картавые, гортанные голоса своих предков по матери, взывавшие к его иудейской совести.
Ося ненавидел своего косноязычного папу. Но для кого же секрет, что ненависть ставит нас в такую же зависимость от человека, как и любовь! Ненавидеть своего отца - это значит постоянно думать о нем, вести про себя полемику с ним, поносить его, парировать его удары, глумиться над его обличениями, его приказами, его верой - словом, брать реванш.
Когда люди хватают друг друга в объятия, не так бывает просто сразу определить: любовь это или ненависть. Но и в одном, и в другом случае, пользуясь языком медицины, происходит инфильтрация.
Парадокс поэта Мандельштама в том, что чем сильнее он лягался, чем сильнее отталкивался, тем сильнее была инфильтрация. Именно от отца, которого он стыдился, которого ненавидел и презирал, а не от матери, которую любил и почитал, которой гордился, он заимствовал косноязычие - важнейшее качество своей поэзии.
Изблевавши проклятие отчему безъязычию, косноязычию, Осип Мандельштам тут же выдает на люди свое нутряное, сокровенное: "В детстве я совсем не слышал жаргона, лишь потом я наслушался этой певучей, всегда удивленной и разочарованной, вопросительной речи с ударениями на полутонах". И вслед за этим: "Речь отца и речь матери - не слиянием ли этих двух речей питается всю долгую жизнь наш язык, не они ли слагают его характер?"
Заметьте: на первом месте "речь отца" - та, которая на всю жизнь оставила в его, Осипа, душе рубец. Нет, не рубец, а незаживающую рану еврейства и еврейского косноязычия.
Парадокс поэта Осипа Мандельштама стал парадоксом русской поэзии XX века: вершина ее озарена гением еврея, который по материнской линии - во втором, а по отцовской - в первом колене заговорил по-русски!
Учителя у Мандельштама были русские. Но у русских этих учителей был в чину учимых еврей. Что было ведущим началом в этой школе - обучение или самообучение?
Знаменитый швейцарец Жан Пиаже, основатель экспериментальной психологии, утверждал, что душа ребенка бьется на пороге "двойного бытия". Двойное бытие - это собственный мир ребенка, заданный в его генах, и реальный мир, поставляющий ему учителей. Почему из рук одних и тех же учителей выходят разные ученики? Потому что ребенок, как ни давят на него учителя, самообучается, а не обучается. Иными словами, усваивает наставления извне и переваривает их на свой лад. А на свой лад - это сообразно своему эгоцентристскому "я", которое допускает известную социальную коррекцию, но лишь в пределах, заданных генами.
Все, кто знал Осипа Мандельштама, всю жизнь дивились его детскости, его мальчишеским выходкам. Сколько раз говорили ему: Осип, пора остепениться! Больше того, сколько раз сам он себе говорил: пора взяться за ум, жить как все. Но, помилуйте, это же, как любил говаривать Ильич, архичушь: мог ли быть Ося "как все", если на самом деле он не был "как все", если кровь его - а кровь, учит Тора, это душа - была отягощена наследством овцеводов, патриархов и царей избранного народа! Не в том смысле избранного, что народ этот лучше других - ни единого слова об этом ни в Торе, ни в книге Царств, ни у пророков не найдете, - а в том смысле, что ему первому было сказано среди всех народов земли: "Я Господь… Да не будет у тебя других богов… Не делай себе кумира и никакого изображения…" (Исход, 20:2, 3, 4). И ему же, первому, было сказано: "…Люби ближнего твоего, как самого себя" (Левит, 19:18).
Мудрец Гилель, который хорошо знал человеческую природу, две тысячи лет назад дал людям практическое, на каждый день, толкование этой заповеди: "Не поступай с ближним так, как ты не хотел бы, чтобы поступали с тобой. Все остальное - комментарии".
В 30-е годы, уже "кремлевский горец, душегубец и мужикоборец" рубил головы налево и направо, Мандельштам сказал Ахматовой, когда она неодобрительно отозвалась о Есенине: "Можно простить Есенину что угодно (в свое время Есенин призывал бить Мандельштама) за строчку: "Не расстреливал несчастных по темницам"".
Ося, про которого в юности говорили, что он самое смешливое существо на свете, переживал свое "двойное бытие" - удел, как мы уже знаем, всякого ребенка - на свой, на еврейский лад. Что это значит? Это значит, прежде всего, что он мучительно, до зубной боли в сердце, жаждал избавиться от своего еврейства. Это была, так сказать, социальная поправка, которую реальность вносила в его "двойное бытие". Еще в 1909 году Осип писал:
Иных богов не надо славить:
Они как равные с тобой,
И, осторожною рукой,
Позволено их переставить.
Еще в том же году вопрошал:
Дано мне тело - что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить,
Кого, скажите мне, благодарить?
Еще в том же, 1909 году, отвечал:
Ни о чем не нужно говорить,
Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Темная звериная душа:Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить
И плывет дельфином молодым
По седым пучинам мировым.
А в 1910-м уже предвиделось решение, уже сердце - "…отчего так медленно оно и так упорно тяжелеет?" - уже душа, плывшая недавно еще "дельфином молодым по седым пучинам мировым", уже готовились они облачиться в новые ризы, уже
Душный сумрак кроет ложе,
Напряженно дышит грудь…
Может, мне всего дороже
Тонкий крест и тайный путь.
Поначалу, года два-три тому назад, "тайный путь" искал Ося в "Капитале" Маркса, в Эрфуртской программе, о чем позднее, в "Шуме времени", поведал с восклицательными знаками: "Эрфуртская программа, марксистские пропилеи, рано, слишком приучили вы дух к стройности, но… дали ощущение жизни в предысторические годы, когда жизнь жаждет единства и стройности, когда выпрямляется позвоночник века, когда сердцу нужнее всего красная кровь аорты!"
Скажем больше, искал Ося свой тайный путь не в одних лишь лербухах марксизма, а подавался в эсдеки и в эсеры, в боевые организации, но уже тогда, по собственным его словам, открылась ему сущность эсерства: "…Особый вид людей эсеровской масти мы называли "христосиками"… "Христосики" были русачки с нежными лицами, носители "идеи личности в истории" - и в самом деле многие из них походили на нестеровских Иисусов. Женщины их очень любили, и сами они легко воспламенялись".
В ту пору иудейская его душа трепетала еще на развилке мировых дорог и родным человеком воспринял он Семена Акимовича Ан-ского (Рапопорта), знаменитого еврейского писателя, который "совмещал в себе еврейского фольклориста с Глебом Успенским и Чеховым". Встретил его Ося случайно - по ходу своих революционных занятий - в доме у моднейшего в те годы петербургского психиатра Бориса Наумовича Синани.
Двадцать лет спустя Ося все еще с восторгом рассказывал об Ан-ском, который приезжал - конечно, без права жительства! - в Петербург: "В нем одном помещалась тысяча местечковых раввинов - по числу преподанных им советов, утешений, рассказанных в виде притч, анекдотов… Слушатели за ним бегали. Русско-еврейский фольклор Семена Акимыча в неторопливых, чудесных рассказах лился густой медовой струей. Семен Акимыч, еще не старик, дедовски состарился и сутулился от избытка еврейства и народничества: губернаторы, погромы, человеческие несчастья… Все сохранил, все запомнил Семен Акимыч - Глеб Успенский из Талмуд-Торы… С мягкими библейскими движениями, склонив голову набок, он сидел "как еврейский апостол Петр на вечери"".
Если бы речь шла не о Мандельштаме, а о каком-нибудь другом еврее, можно было бы только подивиться, какой миш-маш у человека в голове: Ан-ский - это и фольклорист, и тысяча раввинов, и Глеб Успенский из Талмуд-Торы, и Чехов, и еврейский апостол Петр на Тайной вечери! Но в том-то и дело, что для простого смертного миш-маш, полный ералаш в мыслях, то для гения цветовое колесо, составленное из всех цветов спектра: на скорости колесо дает один белый цвет, а будучи внезапно остановленным - все цвета радуги.
Но цветовым этим колесом был сам поэт Мандельштам, которого жизнь то заверчивала с чудовищной скоростью, и тогда все сливалось в одно ослепительное сияние, то внезапно, на полном ходу, останавливала - и тогда мир разбивался на составные свои части, которые не так просто было собрать воедино, нанизать на один стержень.
И вот вопрос: а был ли вообще дан Мандельштаму этот стержень?
14/24 мая 1911 года пастор Розен вручил еврею Мандельштаму, сыну Эмиля Хацнеля, сыну Вениаминову, документ: "Сим свидетельствую, что Иосиф Эмильевич Мандельштам, родившийся в Варшаве 8/20 января 1891 года, после произведенных над ним… постановленных согласно Св. Евангелию допросов, касающихся веры и обязанностей жизни христианина, окрещен сего дня нижеподписавшимся пастором Н. Розеном, Епископско-Методистской церкви, находящейся в г. Выборге (Финляндия) 14/24 мая 1911 года".
Не будем останавливаться на общеизвестном факте, что Тенишевское училище Мандельштам закончил иудеем, а студентом романо-германского отделения историко-филологического факультета Петербургского университете числился уже в христианах, ибо не с аттестатом и не с усердием Осипа было пробиться через трехпроцентную норму.
Вернемся к нашему вопросу о стержне: так был дан он Осипу Мандельштаму или не был?
Да, говорим, был. И стержень этот был еврейство. Но не с положительным знаком - плюс, а с отрицательным знаком - минус. Христианские исследователи, все без исключения, твердят в один голос: Мандельштам - христианин XX века. Вот собственный его тезис из статьи "Слово и культура": "…теперь всякий культурный человек - христианин…"
Статья была опубликована в 1921 году в альманахе петербургских поэтов "Дракон", и там были эти слова. В сборнике "О поэзии", выпущенном в двадцать восьмом году, этих слов уже не было. Доподлинно известно, что не издатели изъяли эти слова, а сам Мандельштам. Вполне логично допустить, что рукой поэта водила при этом большевистская цензура, мастерица направлять всякую руку.
Но большевистская цензура - это одна сторона дела. А другая сторона - сам поэт, Осип Мандельштам. Какой поэт, произнеся однажды слово, до конца жизни уже и не отступался от него! О поэтах говорят, что они ветреники. Если это так, то Мандельштам - вдвойне ветреник.
О своем крещении Мандельштам ни в стихах своих, ни в прозе не упоминает ни единым словом - как будто и не было его. В мемуарах Надежды Мандельштам "Воспоминания" и "Вторая книга", где очень много разговоров о христианских настроениях Осипа, тоже - вот странность! - ни слова, ни намека насчет крещения.
Что же это за акт такой, о коем и сам новообращенный, и жена - тридцать лет по смерти его - хранят молчание. Еврей Пастернак сказал о себе: "Интимная полутайна моего крещения". Хоть и интимная, но все же полутайна, а не тайна.
А у Мандельштама вовсе ничего - ни тайны, ни полутайны. Как будто и не было. Что это: скрытность? Но какая же человеку польза от акта, который надо скрывать! Ну, была, впрочем, польза: поступил Осип Эмильич в Санкт-Петербургский университет. И это все? А коли б не трехпроцентная норма, коли б не юдофобские запоры на университетских вратах, крестился бы Мандельштам или как родился иудеем, так иудеем и помер бы?
И еще загадка: почему подался в протестантскую веру? Почему на Руси, где все, от царя до последнего мужика, держались православного закону, поэт Мандельштам избрал для духовного обряда какую-то едва видимую епископско-методистскую церковь в чухонском краю?
О чем только ни говорит он в "Египетской марке", в "Шуме времени", в "Четвертой прозе", а об этом - ни гу-гу! Ну хоть бы намек какой-нибудь, так и намека - нет. Ничего, повторяем, как будто ничего и не было.
Так осторожничают, так скрытны люди, когда речь о преступлении идет: кто самому себе враг, кому охота себя самого выдавать!
Так что, почитал Мандельштам себя преступником? Если да, то какого рода преступление совершил?