Мысли неслись вихрем, и будто бы не его, а совсем чужие. Но этот "чужой" разрывал Витьку надвое.
Гаврила споткнулся, упал, каска слетела с головы, он ловко цапнул ее обеими руками, бросил на голову, вскочил, зло зыркнул на Витьку.
- Чего стоишь, паршивец, помоги!
Виктор вздрогнул, бросил топор, метнулся к стойке.
- Я сейчас, я сейчас!.. - частил он, унимая противную дрожь в теле.
Они утихомирили взыгравший камень. Вбитые за считанные минуты дополнительные ремонтины не дали разыграться завалу. Первый надежный заслон был поставлен. И очень вовремя.
Изнуренные, обессиленные шахтеры сидели прямо на каменной почве бремсберга, недалеко от места недавнего сражения, и молчали. В ремонтинах шуршала струя свежего воздуха, черный провал выработки уже не казался таким страшным и загадочным.
- Здорово мы ее подхватили! - сказал Дутов.
- Вовремя, - согласился Михеичев.
- Покурить бы… - не то сказал, не то попросил Кошкарев.
- А ты ныл: "задавит, задавит", - передразнил бригадир.
- Да я не ныл, я посомневался.
- Сомневаться будешь, знаешь, где?.. - хохотнул Иван. - В постели с бабой. И то не очень долго.
Витька не слышал разговора товарищей. Как навязчивый мотив в ушах стояли невесть когда прочитанные строки незапомнившегося автора: "Когда на бой идут - поют, а перед этим можно плакать".
"А перед этим можно плакать", - рефреном звучали слова, и Тропинин никак не мог понять, почему можно плакать только перед боем. Почему не во время боя? Почему не после?
- Ты чего притих, Витек? - спросил Петр Васильевич. - Устал?
- Немного, - тихо ответил тот.
- Работал что надо… - сказал Кошкарев, непонятно для чего - то ли похвалил, то ли отозвался просто так, для порядка.
- Он у нас молодец. - Михеичев наставил луч, внимательно вгляделся в лицо Виктора.
- Что у вас с плечом? - обратился Витька к Дутову.
- Да так, слава богу, царапина. Куртку не надо было снимать.
- На то ПБ писаны умными людьми, - пожурил бригадир.
- Давайте посмотрю, нас в ПТУ учили…
- Оказывать первую помощь, что ли?..
- Ну да…
- Раз в ПТУ, тогда действуй, профессор! - Дутов усмехнулся.
Виктора тошнило, и он боялся, что не сдержит рвоту, потому искал дела, чтобы отвлечься от этого противного состояния.
- Поворачивайтесь, - сказал он, - у меня лейкопластырь есть.
- Пластырь!.. - ахнул Иван и снял с себя потную, вконец изодранную сорочку. - Крови-то всего, как у воробья, а тут гляди - ручеек выбился.
Рана, действительно, оказалась просто царапиной, и Витька быстро заклеил ее лейкопластырем.
- Живи сто лет!
- Ты отчего такой бледный, Виктор? - Петр Васильевич подошел к нему, пощупал лоб.
- Меня тошнит…
- Дак, не мучайся…
Витьку рвало долго, будто выворачивало наизнанку. Михеичев держал парня за лоб, другой рукой пристукивал по спине.
- Освободись, Витя, освободись. Потом полегчает. Может, на-гора́ выедешь?
Тропинин отрицательно покачал головой.
- Уже все… Теперь легче…
- Его в столовке по злобе чем-то накормили. Есть там одна вертлявая, кажись, Иринкой зовут. И сама-то себе ничего, голова - как медный таз после чистки, и глазищи во-о, а они за ней табунами. Это она его из ревности накормила. - Кошкарев был уверен в справедливости своего предположения.
- Не, - со знанием дела отверг Дутов. - От крови… стошнило. Это бывает. Я знаю.
К Ивану молча подошел Михеичев, крепко взял за подбородок, тихо сказал:
- Помолчи, балаболка, может, сегодня, рядом с тобой, настоящий шахтер родился. Вот так! А еще фронтовиком себя называешь!
После передышки второй ряд ремонтин рос на глазах. Верхняк прилег к кровле, как по шаблону, с тугим скрипом вбивались под него крепежные стойки. Шахтеры работали споро, даже с каким-то озорным лихачеством. Утихомирив буйство каменного потолка, теперь они будто мстили ему за жестокий нрав, закрепляли свою победу над ним. От острых ударов топоров взвивалась щепа, белым паркетом устилала почву.
- Братцы, а ремонтины-то сосной пахнут! - удивился Дутов, приник к стойке, обнюхал ее. - Честное слово, сосной…
- Зря ты, Ваня, грибками не занимаешься. Посмотрел бы, какие красавцы под соснами растут. Загляденье! - Петр Васильевич потянул носом воздух, словно хотел почувствовать все разом: и пьянящий дух хвои, и аромат жареных маслят.
- Я маслята за столом люблю собирать. - Иван блеснул голым животом. Теперь он работал обнаженным по пояс, - и, довольный собой, рассмеялся. - Да еще под добрую рюмку.
Виктор боялся поднять голову, боялся в луче света встретиться с кем-либо взглядом. Ему было стыдно. До слез, до острой боли в груди. Суть вещей его не интересовала в этот час. Что произошло с ним сегодня, что случилось? Неужели он трус?
"Трус, трус, трус…" Слово теряло смысл, но ненадолго, перерастая потом в огромную, давящую тяжесть. "Я же не убежал", - тоненько, тоскливо пищало внутри, но на этот писк наскакивала злая огромная собака: "Трус, трус, трус!"
Хотелось забыть обо всем и только работать, без передышки, усталостью мышц глушить мысль.
- Петр Васильевич, рыбой можно отравиться? Как ее… этой… мойвой? - спросил Витька и покраснел.
Кровля держалась смирно - не "капала", не трещала, утихомирили ее шахтерские руки, и проходчики, уверенные в своей силе, уже не зыркали тревожно огнями коногонок по крепи, пренебрежительно отвернулись от нее. Жизнь в подземном мешке вошла в нормальную колею, и время приняло свое обычное направление.
Тропинин вспомнил, что после слов "Когда на бой идут - поют, а перед этим можно плакать" шло: "Ведь самый трудный час в бою - час ожидания атаки". Он было обрадовался чему-то, скорее всего, тому, что там упоминался, вернее, предполагался страх, значит, человек имеет право на это чувство, но все же для себя оправдания не нашел.
На миг вспомнил о Вадиме, но без прежнего сожаления о том, что того нет рядом, и без былой гордости какого-то превосходства, а скорее, с тихим удовлетворением. Достал фляжку с водой, напился.
Дутов и бригадир устанавливали ремонтину под левый конец верхняка. Она отчего-то не шла, упиралась. Обнаружили крючковатый, толстый сук. Стойка была последней в этом ряду, а потому ее упрямство раздражало.
Иван пытался срубить сук топором, но сделать это было не с руки. Он злился, острие лезвия не вонзалось в дерево, а стучало по нему, как по металлу.
- Дай пилу.
- Сук пилой не возьмешь. Пусти-ка…
Кошкарев поплевал на руки, примерился и точно ударил. Сук обвис.
- Паршивец, - только и сказал Гаврила.
Шахтеры дружно обтесывали шилья, размечали места, куда ловчее и надежнее их забить. Длинные деревянные лаги должны были перекрыть завал, распереть его стены, и тем самым обезопасить работу под его куполом. Работа спорилась.
В ушах у Виктора звучала непонятная музыка. Она рождалась внутри его, пыталась найти выход наружу, а он и желал, и не хотел этого. Дать ей волю было страшно, держать в себе - трудно. Звуки то вырастали до звенящей высоты, то замирали, и Виктор путался, что не сможет удержать их, и вместе с тем боялся, что они утихнут, замрут и опустошат душу, не оставив в ней ни чувств, ни желаний. Мелодия тонко плакала, и тогда ему хотелось бросить все, сесть на холодные камни и забыть о том, что было, не ждать того, что будет. Но в глубине этой отрешенности рождалась новая волна, им вновь овладевала жажда деятельности. Пусть затрещит, завизжит, по-волчьи завоет кровля, он не дрогнет, он обрадуется этому, он встанет на ее пути исполином и сомнет, раздавит, взнуздает ее буйство, жестоко отомстит ей.
Рустам Валеев
ВСЕ ДЛЯ РЕБЯТ
Рассказ
1
Он эту Зойку на вокзале встретил.
А что он делал на вокзале в двенадцать-то часов ночи? Может, не допил и примчался из Першино на такси - прихватить в ресторане бутылку вина? Не-е-ет, он, чудак, слышал от Гайнуллина, что Кот из Троицка, возможно, проедет к себе в часть после отпуска. Кот - некий Попирко, прозванный так за усики. Он, этот Попирко, работал прежде у Миши в бригаде, а потом ушел в армию. И вот Гайнуллин, оказывается, встретил Кота в поезде - тот ехал в Троицк к матери; он будто бы сказал Гайнуллину: дескать, отслужу и вернусь, может быть, в бригаду Борейкина.
Вот это "может быть" и смутило Мишу Борейкина, и, хотя Коту еще целый год служить, он решил встретить его на вокзале и покрепче связать этой встречей, разговором и быть уверенным, что Кот вернется через год непременно к нему в бригаду.
Кота он, конечно, не встретил, а встретил Зойку.
Она, чернавка такая, сидела себе и совсем не старалась стушеваться где-нибудь в тени. Она сидела в просторном зале из стекла и бетона, обогретом скрытыми в стенах радиаторами водяного отопления, освещенном неонами, в просторном зале с шикарными скамьями-креслами, с телефонными будками, из которых, хочешь - звони на квартиру другу в Першино, хочешь - в Иркутск или Москву. Одежда на ней была довольно жалкая на этом замечательном фоне, но вид не то чтобы заносчивый, но полный достоинства, даже не достоинства, может, а некой надежды: что, мол, все до поры до времени, и если сегодня она в жеваном пальтишке и латаных пимах с загнутыми вверх носками и в худой цветастой шали, то завтра все может обернуться по-другому; и если сегодня она грызет жесткий пряник и запивает его кипяточком из кружки, то завтра она, может, в ресторане станет эскалоп кушать и пить шампанское.
Но когда он направился к ней и она это заметила - так я себе представляю картину: сперва она зыркнула вострыми глазками на него, а затем притуманила их невесело, а когда он приблизился, то была она будто казанская сирота - вот, дескать, схлопотала себе по дурости несчастье, а теперь каюсь, но поделать ничего не могу. Эх ты, бедолага, подумал, наверно, он. Он (уж это наверняка) сказал: как это, дескать, так - в то время, когда молодежь с песнями уезжает строить города и заводы, ты сидишь в таком несчастном виде? Может, она вздохнула, может, заплакала, может, к черту его послала. Но он-то говорит, будто бы она сразу ему сказала: "Я бы тоже хотела на ударную стройку". Могу дать голову наотрез, что эти слова она сказала после того, как узнала, что он - бригадир плотников и строит стан "1050" и кислородно-конверторный цех.
Ему, я думаю, не пришлось особенно ее улещать.
Я себе вообразить не могу, как это он, скромник такой, отважился заговорить с ней. Он и сам признавался: как это я заговорил с ней - не знаю. Но то, что он этой иззябшей пичужке сказал: "Я вот на ударной стройке работаю", - это я могу вообразить картинно. И то, как она поспешно ему ответила: "Я бы тоже хотела на ударную стройку". В общем, он взял такси, посадил ее с собой и - поехали в Першино.
Да как, спрашивал я, мать-то приняла вас, не лишилась ли чувств Александра Степановна? Ведь ты, старый хрыч, неженатый, а у вас две комнаты, кроме кухни, и ты приводишь темной ночью несовершеннолетнюю смазливую пичужку. Фу, да ведь он не только не юбочник, он глядеть-то на девок смущается; уж Александра Степановна знает своего скромника, уж она не подумала, что он хаху привез темной ночью. Она, может, порадовалась еще, что сын в этаком смысле становится решительней и, возможно, женится. Возможно, не на этой пичужке, а на другой, но, может быть, и на этой.
Он и меня подобрал, когда моя жизнь катилась прямо в тартарары, когда с одной бабенкой разошлись наши пути, и тронулся я в тоске и равнодушии куда глаза глядят, да застрял в Челябинске, когда загулял-закручинился, когда в подзаборника, считай, превратился, - вот тогда он мне и встретился, вернее, я кольнул ему глаза своим замызганным обличьем, и он остановился…
А я только-только вывернулся из-за угла, где хлебнул из горлышка законную свою треть. Вижу, парень с красной повязкой на рукаве, глаза очень суровые, а за ним соратников человек шесть, здоровые хлопцы. Ну, думаю, хана мне пришла! И завихлялся я как паскудный актеришка. С 95-й, говорю, оси начал и приближаюсь к сто десятой, откр-р-рывается, говорю, фронт работ для электромонтажа… А самого мотает из стороны в сторону. Он ребятам своим показывает, чтобы дальше двигались, а сам подвинулся ко мне и смотрит проницательно. Ты, говорит, ты… плотник? А ну-ка, пошли!
Идем - он бритый, причесанный, в пиджаке подбористом хорошего материала, а я такой забулдыжный, нестойкий на ногах, помахиваю наверченной на руку нейлоновой сорочкой, той самой, дорогой моей, с которой пылиночки сдувал, когда гулять, бывало, собирался с той челябинской; я тут ее продать сготовился - и по необходимости, и потому еще, чтобы не подумали, будто я ее стибрил у порядочного человека.
Короче, в тот вечер он привел меня к себе и велел спать, а наутро я просыпаюсь от жажды, со стыдом и разочарованием, и вижу: на столе завтрак готов, графинчик домашненькой стоит, а на спинке стула висит моя нейлоновая сорочка, как новенькая.
Завтракаем, оживел я от домашненькой, в зеркало взглядываю: этакая опухшая харя торчит над ослепительно чистой нейлоновой сорочкой.
- Цель жизни, - говорю, - потерял.
- Ничего, - говорит, - в руки себя надо взять.
- Сам-то деревенский, - спрашивает мать, - или городской?
- Городской, - говорю. - А цель, с целью у меня как будет?
Подумав, он говорит:
- В школу мастеров пойдешь учиться?
Вот так он меня подобрал и сказал, что надо в руки себя взять, и с целью, сказал, нормально будет, и хотя уточнить не мог, но в лице и фигуре видна была большая прочность и уверенность. А я уж так ослаб от душевного запустения, так развихлялся от непрочности, что без Миши Борейкина, может, и не поднялся бы.
2
За десять лет кочевой жизни надоест и еда всухомятку, и казенный порядок коридоров и комнат в общежитии; за десять лет в душе у тебя может накопиться тоска по домику с половиками, занавесочками на окнах, салфеточками по стенкам. Как на праздник приходил я к Мише; жар исходит от печки, щами пахнет, чистенькая старушка-хлопотунья наливает тебе чай из самовара, угощает вареньями и печеньями; сидишь себе, чай пьешь и слушаешь, как сверчок за печкой сверчит.
Вот в какое благо попала Зойка.
Любопытно было поглядеть на нее в этих условиях, и я без промедления отправился к Борейкиным. Вошел и увидел такое блистание, такой чистоты воздух вдохнул, что, ей-богу, заныло у меня под ложечкой от той, удесятерившейся теперь тоски. Александра Степановна сидела в креслице ублаготворенная, будто только-только явилась с освященными куличами. Сама Зойка - так она расцвела от печного жара, от хлопот, от сознания собственного усердия и умения; и еще, может быть, оттого, что та ее надежда, та уверенность, что завтра все может обернуться по-другому, столь чудесно оправдались.
- Проходи, Анатолий, садись, - сказала Александра Степановна, - Михаил скоро будет. - Зойке она сказала: - Ты ему чаю налей, ясочка. - И Зойка мне чаю налила и поставила варенье, сама как-то особенно, как-то тайно взглядывает на Александру Степановну.
- Рассказывай, ясочка…
- Папаня пришел в сорок пятом. Потом Федя с Гришей родились. А я в пятидесятом. Маманя еще не хворая была.
- Это когда налоги были, тогда ты родилась, - говорит Александра Степановна.
- Ну, наверно, когда налоги были… Я как-то, как стала понимать, маманю чахлой, тихой помню, как плачет, как говорит: сиротой, дочка, останешься…
- Это уж когда коровам рога спиливали, - говорит Александра Степановна. - Когда из институтов советовали коров без привязи держать, тогда и начали, бедным, рога спиливать.
- Не знаю я, тетя Шура. Рассказывать?
- Рассказывай, ясочка.
- Болела неспокойно, стонала все и плакала, а померла спокойно. Папаня, памятно, трактор у ворот поставил, обедать сели. А как встали… папаня еще спрашивает: уснула, что ль, мамка?.. Вот, тетя Шура, мне двенадцать лет было…
- Это как раз когда выпаса распахивали и кукурузу сеяли, - говорит Александра Степановна.
- Не знаю, тетя Шура. А вы как знаете?
- Я всю жизнь деревенская, - отвечает Александра Степановна, - даром что с сорок седьмого не живу там. Рассказывай…
Зойка глубоко вздохнула, глаза ее увлажнились.
- Про мачеху? Про нее рассказывать - только себя расстраивать, тетя Шура. У других, смотришь, мачеха как мать родная, все понимает. А она, прям, лютая… Я ей и стирать, и убирать, и дитенка ее качать, а она, шептуха такая, только сплетничать да красоту наводить. А щедривая вся, никакая пудра не спрячет. Мучилась я, мучилась… господи, думаю, хоть бы кто посватался, что ли! Уж, думаю, чиниться бы не стала, только бы уйти от такой жизни, когда тебя унижают. Подумаю так - и слезами изольюсь: какая я невеста, когда у других полсапожки, а у меня пимы как лыжи загнулись…
Александра Степановна вздыхает, Зойка вздыхает, я чай пью - положеньице! Тут, хорошо, Михаил пришел.
- О чем разговор? - спросил он, глядя пристально на мать и на Зойку. - Опять ты, мама, жалобные разговоры ведешь? Ни к чему это все. - Он разделся и сел к столу. Зойка ему чай стала наливать. Александра Степановна молчит.
- Так, - говорит Зойка почти весело, - так, о жизни прошлой вспоминала. Вот, например, мне восемнадцать лет, возраст комсомольский, а где силы применить - не найдешь. Вон по радио слушаешь иной раз - такие дела молодежь делает!
- Ну вот, - сказал Миша, - и у тебя будет ударное дело. Чего искала, ты найдешь, Зойка, у нас. Будешь работать, в школу рабочей молодежи поступишь, а потом в техникум.
Зойка взволнованно говорит:
- Спасибо, Миша, не посрамлю.
- Ты учти, Зойка, у нас есть все возможности, чтобы ты свои способности употребила, будешь человеком. Мы тебя в общежитие устроим, научишься в коллективе жить.
- Научусь, - говорит Зойка.
- Я думаю, краснеть за тебя не придется.
Александра Степановна стала головой качать, - такая укоризна, такая грусть была в том, как она качает седой головой.
- Ох, Мишенька, зачем ты ее туда? Ей чего не вернуться в деревню? Выпаса счас хорошие, машин много.
Миша побледнел даже, так это ему не понравилось.
- При чем тут выпаса, мама?
- Выпаса хорошие, строют много. Тебе, такому мастеру, в самый раз…
- При чем тут я? - удивляется и пуще сердится Миша. - При чем тут я?
- Что уж, я перед смертушкой и не поживу в деревне?
Миша смутился.
- Ну, не знаю. Я про себя могу сказать… Ну, какой я, мама, деревенский?
- На поди, какие мы городские! - говорит Александра Степановна. - Зря ты ее в общежитие.
Я вижу, Зойка растерялась. Однако нашлась-таки, сказала:
- Ну и что, что в общежитие! Я буду каждый вечер приходить, тетя Шура, и мыть у вас полы.