Но как быть, если перед глазами нервная, впечатлительная и строгая мать? Если за назидание она взялась очень рано: "Дочь моя не могла пролепетать еще ни единого слова, а я уже помышляла дать ей воспитание совершенное" - и не видит оному конца даже после браков детей? "Иный и на пятом десятке еще требует руководства".
Отсюда и убеждение некоторых исследователей, что Дашкова "заучила" и "завоспитывала" своих отпрысков до изнеможения. Очутившись в Москве, Екатерина Романовна отлучила детей от игр и оставила наедине с книгами. Конечно, родня, находя маленьких Дашковых за постоянными уроками, норовила вступиться, сунуть гостинец, спросить о прогулках. Это вызывало раздражение матери, как и слова о семейном "баловстве".
Павел и Анастасия хворали. "Я надеялась, что перемена климата и путешествие благотворно подействуют на моих детей, у которых была английская болезнь", - писала Дашкова. "Английская болезнь" - это не сплин и не хандра, а рахит, возникающий из-за недостатка солнца. Жители Британии часто страдали костными недугами, именно в силу климатических особенностей острова. Считается, что Дашкова, заточив детей в четырех стенах, способствовала развитию болезни. Но рахит часто бывает и врожденным, вызванным нервными потрясениями у матери. Если вспомнить обстоятельства беременностей и родов княгини, то станет ясно, что склонность к рахиту была практически неизбежна. У самой Дашковой, по свидетельству Дидро, в 27 лет крошились зубы - недостаток кальция в костях является показателем постоянной нервозности. Возможно, наша героиня передала детям это заболевание. Дети нуждались в воздухе и солнце, в ином, более мягком климате, в курортах Южной Германии, Франции и Италии. И чтобы излечить их, мать отправится через всю Европу в… Англию. То есть туда, где врачи не рекомендовали находиться рахитичным. При этом Павла предполагалось оставить в Лондоне в Вестминстерской школе.
Подобные парадоксы не позволяют ограничиться рассказом о благих пожеланиях княгини в области воспитания. Практика была богата самыми противоречивыми начинаниями. Уважая личность в себе и требуя уважения от других, Дашкова совсем иначе подходила к детям. Ведь внутренняя готовность матери на эксперимент уже предполагает долю насилия.
На обратном пути из Англии судно Дашковой попало в шторм. "Воды хлынули в окна корабля… дети мои, необыкновенно перепуганные, горько плакали. Я решилась, в настоящем случае, дать им почувствовать все выгоды храбрости над трусостью; с этой целью я указала им на матросов, которые мужественно одолевали опасности, и потом, заметив, что во всех обстоятельствах жизни надобно поручать себя воле Провидения, я приказала замолчать. Они повиновались". Итак, мать ораторствовала там, где менее рациональная женщина просто обняла бы и прижала к себе малышей. Возможно, отношениям Дашковой с отпрысками не хватало сердечности. Марта Уилмот писала в дневнике за 1808 год: "С детьми она часто обращается как со взрослыми, требуя от них такого же ума, понимания и увлечений, которые занимают ее собственные мысли… Это редко занимает более трех с половиной минут". При нервозной непоседливости княгини долгий контакт был затруднителен. Его заменяли потоками поучений.
Их во множестве содержит "Словарь Академии Российской", где Дашкова сама комментировала термины, относящиеся к педагогике. "Словарь" советовал воспитывать детей в строгости: "Излишняя потачка портит детей"; "Родители, когда детей своих в младости балуют, будут о сем сожалеть после"; "Воли детям давать не надобно"; "Материн совет должен быть законом детям"; "Долг детей есть слушать родителей".
Нетрудно заметить, что дети в этих предписаниях являются объектом применения воспитательных усилий. О дружбе и доверии между родителями и чадами речи не идет, ибо они - неравные стороны. Что соответствует иерархическому обществу, где есть высшие и низшие. Те, кто говорит, и те, кто слушается. Но такая система уже несла в себе внутреннее ожидание бунта: "Он своим беспутством сокрушил родителей". Так сокрушат Дашкову тайный брак сына и долги дочери.
Локк мог бы быть назван педагогической иконой княгини. Но англичанин долгие годы служил гувернером и привел множество конкретных случаев из своей практики. Его главная мысль - в балансе между дисциплиной и уважением к ребенку. Что касается княгини, то она отдавала решительное предпочтение родительской строгости. Ее "воспитательным" текстам не хватало как раз понимания противоположной стороны.
Исходя из "Записок", нельзя сказать, какими чертами характеров обладали чада. Была ли дочь резвой хохотушкой или застенчивой, неуклюжей дикаркой? Любил ли сын разорять вороньи гнезда и лазать по деревьям или лечил собак и кошек с перебитыми лапами? В недоброжелательном отзыве Екатерины II: де Павел "прост и пьяница", а Анастасия даже "под опекою не соглашается жить с матерью" - больше живых штрихов, чем в мемуарах. В погоне за идеальным образом семьи княгиня невольно обезличила детей. Любопытно, что не сохранилось ранних изображений Павла и Анастасии. Уже во время второй поездки в Англию Дашкова закажет граверу Г.И. Скородумову цикл картин, где будет и ее семейный портрет. Однако закончен окажется только образ самой княгини.
И в живописи, и в тексте доминировала мать - субъект, преобразующий отпрысков силой своего авторитета. Следов обратной связи нет. А это возможно лишь в одном случае - княгиня была отделена от повседневных забот о малышах. Она писала: "Подобно тому, как я была гувернанткой и сиделкой моих детей, я хотела быть и хорошей управительницей их имений". Но дело в том, что как раз "гувернанткой" Дашкова не являлась. В воспоминаниях она предпочла не говорить, что ее подруга Пелагея Каменская исполняла должность гувернантки. Позднее княгиня не назвала имен гувернеров сына, только уточнила, что один из них был пьяницей, а другой "непристойного поведения".
В мае 1771 года в Страсбурге Дашкова рассказала кузену Иллариону Ивановичу Воронцову о смене наставников своего сына. По ее словам, Павел до сих пор находился "в дурных руках", его гувернер господин Маригьян "не только сам не учит его ничему, но и других мастеров не нанимает". Было бы естественно забрать юного князя из "дурных рук". Но нет, Екатерина Романовна нашла другого наставника. Новым педагогом стал выпускник юридического факультета Страсбургского университета Жан Фредерик Эрман. С ним отношения тоже не сложились. В 1778 году, после шести лет службы, Дашкова указала гувернеру на дверь незадолго до окончания контракта. Что, кстати, позволяло недоплатить жалованье.
В мемуарах гувернеры отсутствуют. Это уже известный метод минимализации, при котором автор воспоминаний стягивает к себе функции других лиц, чтобы рельефнее выделить свою фигуру. Но текст не всегда позволяет согласиться с этой уловкой. Так, "Записки" Дашковой не содержат характерных речевых штампов, свидетельствующих об исполнении мелочных материнских "должностей". Княгиня почти не допускает повторов, описаний, цветовой гаммы. Эти частые и порой докучные элементы дамской прозы возникают как отражение воспитательных функций - женщина вынуждена многократно характеризовать ребенку то, что видит, описывать мир, несколько раз говорить одно и то же.
Ничего этого в речи нашей героини нет. Зато есть много наставлений. Ведь наказание и нравоучение применяются с одной и той же целью - исправить дурные наклонности. Только к первому прибегают уже после совершения "преступления", а ко второму - заранее. Дети воспринимают поучение как форму порицания за еще несовершенный промах. Чувство вины - один из действенных способов подчинения, что отражено в "Словаре": "Преступников нарочно казнят всенародно, чтобы народ казнился сим примером"; "Каждый гражданин повинен защищать свое Отечество"; "Нравы от худых примеров удобно портятся". Гипотетический "молодой человек" должен казниться и чувствовать себя повинным, оттого что его нравы могут испортиться. В таких условиях грядущий бунт становился неизбежен.
"Льстить народу"
Дашкова писала, что причиной ее отъезда за границу было желание дать отпрыскам достойное образование: "Я предприняла свое путешествие… с целью осмотреть разные города и остановиться на том из них, где я могла бы воспитывать детей, зная, что лесть челяди, баловство родных и отсутствие в России образованных людей не позволят мне дать моим детям дома хорошее воспитание".
Очень патриотично! "Вперить в сердце любовь к Отечеству" и увезти как можно дальше. Поскольку неприглядные картины родной реальности "удобно портят" нравы. Анастасии было девять, Павлу - шесть, и они хорошо помнили дом. Но эти воспоминания не заключали в себе ни бабушкиных пирожков, ни снежных горок - излюбленной российской "разлюли малины", которая примиряет с родиной и позволяет русскому догадываться, что он не всегда "повинен" перед Отечеством. Что есть где-то счастливый край теплых банных объятий, ночных сказок и преднамеренного баловства. Сама Екатерина Романовна лишилась этого в четыре года. Теперь она повторяла поступок отца. Детство для маленьких Дашковых кончилось.
"В 1768 г. я тщетно просила разрешения поехать за границу, - писала наша героиня. - …Мои письма оставались без ответа". Значительную часть 1767 года двор провел в Москве. Если отношения с императрицей были такими, как путешественница рассказала Дидро: "…княгиня с полной свободой навещает Екатерину, когда ей угодно, садится, разговаривает и уходит без всякой церемонии", - можно было побеседовать заранее, тет-а-тет. Однако Дашкова вынуждена была обращаться с официальными прошениями. Значит, дистанция - и весьма заметная - существовала. Подруги изредка встречались. Например, 18 апреля, на свадьбе Петра Ивановича Панина и фрейлины Марии Романовны Вейдель. И, конечно, такие встречи были обставлены "всякой церемонией".
30 июля 1767 года в Первопрестольной открылась работа Уложенной комиссии, которая, по мысли императрицы, должна была создать для России новый свод законов, прежний - Уложение царя Алексея Михайловича 1649 года - устарел. Созыв комиссии стал грандиозным действом, в ее работе принимали участие 460 депутатов, представлявшие разные сословия (кроме крепостных крестьян и духовенства) и съехавшиеся из отдаленных уголков страны. Екатерина II написала для них "Наказ", полный раскавыченных цитат из просветительских трудов, и предавала огромное значение собранному в ходе заседаний материалу. Позднее он лег в основу ее законодательной деятельности, хотя во время работы самой комиссии депутаты не смогли прийти к единому мнению по большинству вопросов и составить нечто вроде "Общественного договора".
Все эти яркие события как будто обошли Дашкову стороной. В "Записках" нет ни слова о комиссии, хотя Екатерина Романовна живо интересовалась заседаниями, а ее отец стал депутатом. Уложенный "карнавал" - одно из самых красноречивых умолчаний в мемуарах княгини. Смыслообразующий элемент текста. Пролог к первому путешествию. Только поняв, почему сведения о законодательных инициативах императрицы опущены, можно правильно оценить и время отъезда, и характер поведения Дашковой за границей.
В Париже княгиню буквально вынуждали говорить о последних русских новостях, давать оценки, в том числе немилосердно требовали мнения о "новых законах и учреждениях" августейшей подруги. Что могла сказать женщина, уже несколько лет удаленная от политики? Тем не менее отвечать приходилось. И Дидро кое-что выведал.
Он рассказал со слов княгини: "Когда Екатерина задумала издать свод законов, она спросила совета у Дашковой, которая заметила: "Вы никогда не увидите окончания его… но и попытка великое дело; самый проект составит эпоху"". Приведенные фразы более всего напоминают отрывок светской беседы. Государыня задала вопрос, чтобы не допускать неловкой паузы. И услышала ответ, отлакированный глянцем комплимента: "В другое время я бы сказала Вам причину" - своего рода крючок, закинутый в разговоре: если вы хотите знать мое мнение, пригласите для личной встречи.
Но Екатерина II как раз не намеревалась советоваться с бывшей подругой. Поприще, для которого княгиня готовила себя, оставалось закрытым. Императрица не обсуждала с ней "Наказ", как с Паниным и Орловым. Не вносила ее поправки в текст (от некоторых ремарок Никиты Ивановича она даже плакала). А ведь Дашковой было что сказать. И что не одобрить. Тем не менее княгиня все-таки донесла до государыни свое мнение. Дидро, строкой выше приведенного пассажа, поместил реплику нашей героини: "Зачем без особой надобности льстить народу, который знает, что принадлежит ему и что нет?"
В "Наказе" Екатерины II, помимо прочего, была высказана мысль о создании нового, удобного для всех законодательства путем совета правительства и населения, то есть созыва Уложенной комиссии. Тут мнения двух просвещенных женщин расходились кардинально. Императрица не приняла олигархического Совета, не допустила узкий круг аристократов к "законоданию". А теперь открывала двери представителям разных сословий. Речь шла о принципе. Екатерина Романовна предостерегала: не следует льстить народу, пока он знает, что законодательство ему "не принадлежит". А вот государыня видела перспективу участия сословий в выборных учреждениях. При этом она подчеркивала, что шьет платье на вырост. Если одна из подруг говорила об "олигархии", то вторая - о "монархии" в соответствии с определением Монтескье. То есть о такой форме правления, где абсолютная власть опирается на представительские органы. Обе некогда отвергали "деспотию", но это еще не делало их полными союзницами: следующий шаг у каждой был свой.
Таким образом, не одни личные качества княгини - ее докучность и навязчивость - заставляли Екатерину II избегать советов. Суть рассуждений подруги, их политическая направленность шли вразрез с идеями императрицы.
4 ноября 1767 года английский посланник Генри Ширлей доносил из Москвы, что не имеет здесь ни одного друга, кроме княгини Дашковой. "Нельзя сказать, чтобы императрица ее уважала, но она ее сильно опасается и чрезвычайно вежлива с ней". Мысль о том, что Екатерина II боялась Дашкову, находит подтверждение в неожиданно щедром поступке, который государыня сделала в июне 1767 года, незадолго до начала работы Уложенной комиссии. Кабинету было приказано выслать княгине 20 тысяч рублей на уплату долгов. Не раньше и не позже. Создается впечатление, что императрица хотела умиротворить опальную подругу. Ее "талант говорить дурное" уже сработал против Екатерины II в 1763 году, после коронации. Вращаясь среди московского дворянства, Дашкова должна была отзываться обо всем происходящем доброжелательно и ни в коем случае не возбуждать ропота против правительства.
Донесения Ширлея позволяют судить, что говорила дипломату о политической ситуации "единственный друг", "пользующийся величайшей милостью графа Панина". Императрица прочно сидит на престоле, нет оснований предполагать скорую перемену правителя. "В Европе утвердилось предположение, будто бы с той минуты, как великому князю исполнится шестнадцать лет, судьба императрицы неверна… Если не произойдет какого-либо крупного переворота, непредвиденного для ума человеческого, и если она станет управлять точно таким же образом, как в настоящую минуту, предположение такого рода совершенно неосновательно; ибо у великого князя не достанет ни смелости, ни ума для того, чтобы идти против матери; слабость его характера равняется слабости его телосложения".
То же самое было сказано княгиней Дидро: "Императрица… пользуется заслуженной репутацией и общей любовью, так что престол ее тверд и независим ни от какой партии… Великий князь еще так мал, что судить о характере его трудно".
Дашкова одной из первых поняла, что за удар Екатерина II нанесла партии наследника самим фактом созыва комиссии. Собрание депутатов преподнесло государыне титул Великой и Премудрой Матери Отечества. Императрица вторично лигитимизировала свое пребывание на престоле. Ее права подтверждала не только коронация, но и признание выборных от всех сословий. Это и был ответ на вопрос, "зачем льстить народу".
Судя по словам, сказанным Дидро, княгиня верно оценила шаг подруги: "Она освободила себя от всякого постороннего влияния, убедив народ, что счастье его составляет постоянную цель всех ее мыслей, желаний и действий". У Ширлея звучит та же мысль: "Русские не говорят и не думают ни о чем другом, как о собрании депутатов, и заключают, что теперь они составляют мудрейшую, счастливейшую и могущественнейшую нацию во всей вселенной".
Негласная договоренность о передаче престола к совершеннолетию наследника была поставлена под сомнение. Теперь только "крупный переворот, непредвиденный для ума человеческого", мог изменить ситуацию. Начался новый раунд игры. Но это не была игра Дашковой. Она уже дважды, по делу Хитрово и по делу Мировича, пострадала из-за близости к партии Панина. В самом начале войны с Турцией, в 1768 году, были раскрыты новые заговоры. И хотя теперь имя княгини не фигурировало в устах арестованных, старый набор обвинений в адрес императрицы указывал на прежнее "осиное гнездо". Стоило ли Екатерине Романовне подвергать себя опасности, демонстрируя политическую близость с дядей? Княгиня начала проситься за границу. Чувствуя шаткость ситуации, она хотела пережить грозное время подальше от России.
"План мой удался"
Но сначала требовалось получить позволение. В июне 1769 года Екатерина Романовна прибыла в Петербург и начала везде сообщать о грядущем вояже. Однако репутация заговорщицы не слишком способствовала свободному выезду за границу. "Как дворянка я имела на это право, - настаивала княгиня, - но как кавалерственная дама я была обязана испросить позволение".
Разрешения просили не кавалеры орденов, а служащие при дворе лица. Екатерина Романовна являлась статс-дамой. 28 июня, в годовщину восшествия Екатерины II на престол, княгиня приехала в Петергоф на празднование, чего не осмеливалась делать уже несколько лет. Сохранился приказ Екатерины II кавалергардам, стоявшим на часах. Через их пост могли пройти только 122 человека, Дашкова названа в конце списка - 109-й - с разрешением бывать лишь на балах и концертах. Поэтому камер-фурьерский журнал не отметил ее присутствия на благодарственном молебне, а затем при пожаловании к руке. Она возникла, как чертик из табакерки, уже на балу, где принимали более широкий круг гостей. И очень обдуманно встала возле иностранных министров. Для разговора требовались свидетели.