"Императрица подошла к ним и, между прочим, заговорила и со мной. Я… боясь упустить удобный случай, немедленно же одним духом попросила ее отпустить меня на два года в иностранные края для поправления здоровья моих детей. Она не решилась отказать". Едва Екатерина II двинулась дальше обходить гостей, как княгиня послала передать Панину, чтобы тот готовил ее паспорт. "План мой удался", - с гордостью заключала путешественница.
Между тем триумф был далеко не полным. Одна из подруг обладала властью, другая - исключительно вольным, невоздержанным языком. И чем больше становилось могущество первой, тем охотнее верили второй. Кто победил? Тогда в Европе и позднее в России на многие события екатерининского царствования смотрели сквозь хрусталик дашковских высказываний. В Париже, в салоне мадам Жофрен, Рюльер уже читал рукопись своей книги о перевороте. Екатерина II считала, что дипломат рассказывал историю со слов Дашковой: "Ежели в этом труде замешана бой-баба с мозгом principess'ы, легко может там быть и ложь".
Появление в Европе живой достопримечательности должно было либо подтвердить, либо опровергнуть слухи. И вот здесь многое зависело от цены. В мемуарах есть фрагмент, ставящий комментаторов в тупик внешней нелогичностью поведения княгини. "За несколько дней до моего отъезда помощник секретаря Кабинета принес мне от имени ее величества четыре тысячи рублей. Не желая раздражать императрицу отказом от этой смехотворной суммы, я принесла счета моего седельника и золотых дел мастера…
- Они еще не оплачены; потрудитесь положить на стол нужную сумму, а остальное возьмите себе".
Некоторые биографы сомневаются в широком жесте княгини, так не вяжущемся с ее практичностью. Других удивляет слово "смехотворная", ведь четыре тысячи рублей - сумма немалая. Уже в начале XIX века, когда цены значительно возрастут, а курс рубля заметно понизится, Дашкова посчитает достаточным выделить своей дочери Анастасии ровно столько же в качестве ежегодного содержания.
Назвать присланные деньги "смехотворными" можно только в том случае, если ожидалось гораздо больше. За что? За молчание и скромное поведение. Возможно, Дашкова полагала, что императрица, несмотря на недовольство ее отъездом, оплатит заграничное путешествие. Но Екатерина II поступила иначе. Видимо, она была не вполне довольна разговорами княгини в Москве. Донесения иностранных дипломатов перлюстрировались, и слова Ширлея об Уложенной комиссии не могли понравиться государыне: "Нельзя не пожалеть русских, которые… в действительности находятся на очень далеком расстоянии от счастливого положения некоторых европейских народов", "благословленных конституционным правлением"; "было бы совершенно бесполезно доказывать им, что это собрание не имеет ровно никакого значения перед деспотическою властью государыни". Депутатам "предоставлены лишь такие привилегии, которыми бы не захотел воспользоваться ни один гражданин благоустроенного государства". В донесениях Ширлея так и слышится голос княгини. Дипломат даже осмелился помянуть о регентстве: руководители переворота "вовсе не собирались возводить императрицу на престол. Они хотели только сделать ее регентшей при малолетнем сыне".
Перлюстрация этих депеш убедила Екатерину II, что единовременная целиковая выплата, как московские 20 тысяч, не гарантирует скромности княгини: получив пожалование, та считает себя свободной от обязательств.
Поэтому Екатерина II послала путешественнице не слишком крупную сумму. Аванс. Четыре тысячи могли восприниматься только как обещание на будущее. Если княгиня станет хорошо себя вести. И Дашкова очень хорошо себя вела за границей: не встречалась с неприятелями императрицы, избегала политики, не говорила того, что знала, и тем более того, что не знала. Словом, выданная сумма - пролог грядущих щедрот - привязала княгиню к милости государыни.
Недаром в Париже Рюльеру ставили в вину, что он описал не ту женщину, которая к ним приехала, и дипломат вынужден был оправдываться: "Испытав чувство рабства, она не осмеливается показать свое недовольство, но в ней сохранилась былая одержимость". Сломлена ли? Опалой ли? Екатерина любила опираться на сильные стороны сподвижников, но умела использовать и слабости. Она считала Дашкову "скупягой" и потому предложила денег.
"Внутреннее о себе восчувствование"
Рассказ о поездках Дашковой по Европе принято начинать словами княгини, относящимися ко временам юности: "Я думала, что у меня никогда не хватит мужества путешествовать, и полагала, что моя чувствительность и раздражительность моих нервов не вынесут бремени болезненных ощущений, уязвленного самолюбия и глубокой печали любящего свою родину сердца".
Так, уже заранее, до знакомства с миром, у молоденькой аристократки складывалось представление о том, что родина сильно пострадает от сравнения. При этом целый свет сужался до размеров Западной Европы - то есть просвещенных, богатых и сильных стран, которым Россия должна была соответствовать.
Справиться с "бременем болезненных ощущений, уязвленного самолюбия" помогла поездка в Киев, совершенная вместе с детьми в 1768 году. Дашкова увидела руины церквей, некогда покрытых драгоценными мозаиками. Спустилась в пещеры лавры, где почивали святые. Посетила Киево-Могилянскую академию, из века в век вскармливавшую образование. В древней столице Руси Екатерина Романовна нашла защиту от "глубокой печали любящего свою родину сердца" - увидела себя наследницей старой, сложной культуры. Осознала, что развитие ее народа было грубо прервано, оценила тяготы пути, который он прошел для возвращения в Европу. Задумалась: а стоило ли это возвращение принесенных жертв? Не был ли отказ от "варварства" отказом от себя?
Княгине захотелось, чтобы к ее родине относились с уважением, и она начала деятельный поиск основ для этого уважения. Не замечая, что сам такой поиск свидетельствует о неуверенности. "В монастырях хранятся великолепные картины… Эти фрески необыкновенно красивы и написаны, вероятно, великими художниками… Наука проникла в Киев из Греции задолго до ее появления у некоторых европейских народов, с такой готовностью называющих русских варварами. Философия Ньютона преподавалась в этих школах, в то время как католическое духовенство запрещало ее во Франции".
Позднее, во время второго путешествия, Дашковой доведется спорить с австрийским канцлером В.А. Кауницем о Петре Великом. Ее запальчивость не будет знать границ: "Наши историки оставили больше документов, чем вся остальная Европа, вместе взятая. Еще четыреста лет тому назад Батыем были разорены церкви, покрытые мозаиками…
Если Россия оставалась неизвестной… это доказывает только невежество и легкомыслие европейских стран, игнорировавших столь могущественное государство… Время монарха слишком драгоценно, чтобы тратить его на работы простого мастерового в Саардаме". Если княгиня и перегнула палку, то не более чем Кауниц, заявивший, будто Петр I "создал Россию и русских".
Напротив, Петр "уничтожил бесценный, самобытный характер наших предков", "со всеми обращался как с рабами", "уничтожил свободы и привилегии дворян и крепостных". Уже на склоне жизни, в 1804 году, Дашкова рассуждала: "Отношение… народов к народу основывается не только на силе, преимуществе и важности, но и на внутреннем о себе восчувствовании… Если мы сами себя почитать не умеем или не хотим, то мы не можем ожидать, а менее еще требовать, чтоб нас почитали". Иными словами, если лев - царь зверей - зависит от постороннего взгляда, то, как в басне Лафонтена, его можно назвать ослом и он поверит.
Про себя Дашкова знала, что она - героиня, но постоянно нуждалась в подтверждении статуса. В самом начале поездки случился эпизод, который простодушные отечественные исследователи трактуют как проявление патриотизма, а более искушенные в психоанализе западные коллеги - как склонность Дашковой к карнавальному выворачиванию мира наизнанку. В Данциге в гостинице "Россия" княгиня увидела картины, изображавшие недавнюю Семилетнюю войну. На них пруссаки побеждали, а русские просили пощады и поднимали руки. Что, конечно, не соответствовало действительности. Кто взял Берлин? За одну ночь Екатерина Романовна перекрасила форму и восстановила справедливость. Теперь синие мундиры терпели поражение от зеленых.
А что же остальные русские постояльцы? Были слишком хорошо воспитаны, чтобы заступиться за свое прошлое? Или просто равнодушны? Дашкову возмутил тот факт, что недавно проезжавший и останавливавшийся в гостинице Алексей Орлов - вечный антипод княгини - не купил картины и не бросил их в огонь, хотя тоже выразил недовольство. Поступки двух героев знаковы. Орлов ехал на реальную войну, его ждали флот и Чесменское сражение. Этот сметливый человек был абсолютно уверен в себе и не собирался воевать с нарисованными солдатиками. Ему незачем было подправлять реальность. А вот княгиня перед въездом в Европу нуждалась во внутренней перемене. В восстановлении справедливости, попранной рассказчиками о перевороте.
Поначалу не всё шло гладко. В странах, связанных с кабинетом Екатерины II союзническими интересами, знали о реальном весе путешественницы. Следовательно, и принимали ее осторожнее.
Так, в Пруссии Фридрих II специально уехал из Берлина в загородную резиденцию Сан-Суси, куда не допускались женщины, и оставался там, пока наша героиня не покинула его земли. Старый лис сумел и оказать Дашковой почести (ее пригласили на аудиенцию королева и принц Генрих), и ничем не вызвать неудовольствия Екатерины II, ведь сам он не принял скандальную путешественницу.
Прусский этикет запрещал являться ко двору инкогнито. Но, согласно "Запискам", Фридрих II воскликнул: "К черту этикет! Княгиню Дашкову надо принять под каким угодно именем!" Наша героиня часто вкладывала свои суждения в уста стороннего человека, чтобы они прозвучали убедительнее и беспристрастнее. Знала ли она, что после переворота этот же человек назвал ее "мухой, которая сидит на телеге и думает, будто правит волами"?
"У меня нет ни короля, ни принцесс"
В Париже, напротив, все хотели ее видеть. "Чета Неккеров" - королевский банкир с супругой, мадам Жофрен - хозяйка самого модного политического салона, Рюльер и даже первый министр герцог Шуазель. Пришлось сократить визит до семнадцати дней. Но и этого времени хватило, чтобы понять: путешественницей наперебой интересуются люди, находящиеся в неприязненных отношениях с Екатериной II. Вопрос Дидро: "Намереваетесь ли вы вернуться в Россию по окончании ваших путешествий?" - должно быть, не раз вставал перед самой Дашковой. От ответа на него зависели стиль поведения, контакты, степень откровенности в разговорах. Согласно Манифесту о вольности дворянства, земли человека, отказавшегося вернуться по первому требованию государя, могли быть конфискованы. Терять имущество - единственную основу личной независимости - Екатерина Романовна не могла.
Тем не менее она сразу оскандалилась. Во время прогулки по саду Тюильри ее узнал один из горожан и закричал: "Вот русская княгиня, которая приказала задушить Петра III!" Собралась толпа зевак, глазевшая на нашу героиню, как на диковинного зверя.
Эту историю рассказал немецкий писатель и ученый Д. Тьебо, повстречавший Дашкову в Берлине уже на возвратном пути в 1771 году. "Эта барыня, дюжая, как мужчина, весьма некрасивая, с высоко закинутою головою, с смелым и повелительным взглядом, с широкою поступью" - портрет, нарисованный Тьебо, очень бы подошел героине другого анекдота, записанного Ж.Б. Шерером. Он утверждал, будто целью визита Дашковой в Париж являлась месть аббату Шаппу д'Отрошу за его книгу "Путешествие в Сибирь". Шарль Массон добавлял, что княгиня грозилась "всадить бедному аббату пулю в лоб". Особенно нашу героиню возмутила гравюра, на которой пороли кнутом даму, "похожую на одну из ее родственниц". Картинка эта хорошо известна и часто публикуется: на ней полуобнаженная женщина с высокой прической и чуть вздернутым носом, лежащая на закорках одного из палачей, в то время как другой охаживает ее кнутом, скорее напоминает саму княгиню. Кто бы такое стерпел?
Дашкова отправилась к художнику Жану Лепренсу, но тот выставил ее, заявив: "Я во Франции, а не в Петербурге". Чистейшей воды сплетня: выставить княгиню было не так-то просто. А памфлет Шаппа не заслуживал ничего, кроме рукоприкладства: "В России никто не осмеливается думать… у русских грубая нервная организация, незатейливая и пассивная… Там можно видеть художников, прикованных цепями к мольберту… Нельзя предстать перед императрицей, не пав ниц… биясь лбом о землю". Жаль, "бедный аббат" скончался к моменту приезда нашей героини.
В мемуарах ангелом-хранителем Екатерины Романовны назван Дидро. На протяжении двух недель они встречались, по словам Дашковой, каждый день и разговаривали несколько часов кряду. Правда, сам энциклопедист назвал всего четыре рандеву. Но княгиня была мастерицей преувеличивать. Под ее пером парижские приключения превратились в один сплошной диалог с другом-философом. Уже оказавшись в Петербурге, Дидро так описал эти беседы: "Вы, конечно, помните, с какой свободой Вы позволяли мне говорить на улице Гренель… когда Вы, облокотившись на камин, следили за выражением моей физиономии, чтоб угадать, в какой мере и когда я должен воспламениться".
Один из самых ярких философов Просвещения находился на жалованье Екатерины II - тысяча ливров в год, причем сумма была выплачена на 50 лет вперед. Он выполнял щекотливые поручения и, среди прочего, опекал княгиню, как прежде путешественницу опекали русские дипломатические чиновники в разных городах Европы. Были ли эти люди "шпионами" царицы или оказывали Дашковой неоценимые услуги? Всего понемногу. Та же роль предназначалась и философу. Но он воспылал к княгине дружбой, и наша героиня ответила взаимностью. "Все мне нравилось в Дидро, даже его горячность… Вследствие живого своего характера он впадал иногда в ошибки, но всегда был искренен и первый страдал от них". Разве перечисленные черты не принадлежали самой княгине?
В мемуаристике есть прием, называемый "другой голос", когда автор описывает себя, давая характеристики окружающим. Он выделяет у них черты характера, свойственные ему самому. Таким образом, рассказывая о Дидро, Дашкова говорила о себе. Эту особенность текста надо иметь в виду, когда речь заходит о знаменитом споре по поводу крепостного права.
"Благосостояние наших крестьян увеличивает и наши доходы; следовательно, надо быть сумасшедшим, чтобы самому иссушать источник собственных доходов", - рассуждала княгиня. "Будь они свободнее, они стали бы просвещеннее и вследствие этого богаче", - возражал Дидро.
Особенность диалогов Дашковой - их внешний "сократизм". Читательница знаменитых философских бесед Платона, где Сократ выступает главным действующим лицом и логически подводит собеседника к нужному выводу, княгиня применила этот метод в "Записках". Однако она не любила говорить длинно, выстраивать цепь доводов, каждое предыдущее звено которой вело бы к следующему. Поэтому ее диалоги выглядят усеченными, а половина реплик - опущенной. С кем бы ни разговаривала Екатерина Романовна: с императрицей накануне переворота, с Алексеем Орловым на улице или с Дидро в парижской гостиной - она неизменно прерывает собеседника тогда, когда ее собственное мнение уже высказано. Прерывание - прием, обычно свойственный мужчинам. А если смотреть шире, то сильному, доминирующему партнеру. В пространстве мемуаров Дашкова, безусловно, доминировала и не позволяла Дидро возразить.
"Какая вы удивительная женщина! - якобы воскликнул он в завершении спора. - Вы переворачиваете вверх дном идеи, которые я питал и которыми дорожил целых двадцать лет!" Как было на самом деле? Если учесть, что доводы княгини - сначала просвещение, затем освобождение - взяты из работы Беарде де Лабея, члена Дижонской академии, победителя конкурса Вольного экономического общества 1765 года, то окажется, что читатель наблюдает вовсе не диалог с философом, а внутренний монолог героини.
Она сама задавала вопросы и сама отвечала. Точно играла с собой в шахматы, переворачивая доску. "Вы спутали следствия с причинами. Просвещение ведет к свободе". Каковы были настоящие слова философа? Мы не узнаем, ибо не их княгиня хотела передать: "Свобода без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, так как они тогда только сумеют воспользоваться ею без ущерба для своих сограждан и не разрушая порядка". Однако ошибочно представлять Дашкову уверенной в своем праве крепостницей. Диалог как раз обнаруживал колебания и страхи, побежденные при помощи житейской логики, ссылки на постепенное развитие и угрозы кровавых потрясений. Что до Дидро, то парижанин с уверенностью записал: "Она искренно ненавидит деспотизм и все проявления тирании".
Его характеристика хрестоматийна: "Дашкова русская душой и телом… Она отнюдь не красавица.
Небольшая ростом, с открытым и высоким лбом; с полными раздувшимися щеками… в ее движениях много жизни, но не грации… Разговор ее сдержанный, речь простая, сильная и убедительная. Сердце ее глубоко поражено несчастьями… Она коротко знакома с настоящим управлением и откровенно говорит о добрых качествах и недостатках представителей его. Метко и справедливо раскрывает выгоды и пороки новых учреждений… Печальная жизнь ее сильно отразилась на внешнем виде и сильно расстроила здоровье… В декабре 1770 года ей было только двадцать семь лет, но она казалась сорокалетней женщиной".