Тетка Полянская писала брату Семену в Италию: "Она с ума сошла от радости и говорит только об этом. Она очень ветрена. После смерти своего отца ее муж стал очень богат; он обладатель 7 тыс. крестьян и многих сотен тысяч рублей". Вскоре выяснилось, что мать не готова отпустить Анастасию. В апреле в Венецию полетело следующее письмо об Анастасии: "Ипохондрия ее мужа усилилась. Она знает все это. Она говорит, что благодаря ей он изменится, что его меланхолия пройдет… Но я сомневаюсь, что все это осуществится. Ее ослепляет тщеславие и эгоизм". Прошло почти два месяца, и в конце мая тетка сообщила о развязке: "Княгиня Дашкова уехала в Москву… а ее дочь вернется с мужем. По приезде в Москву она будет жить у мужа. Говорят, что он тронулся умом: говорит сам с собой, смеется, а потом становится задумчив и печален. Ей понадобится много мужества, чтобы выполнить свою миссию. Ее мать очень раздражена против нее; каждый день были нескончаемые сцены".
Эти сцены под пером княгини выглядят очень возвышенно: "Я не сочла себя вправе противиться ее решению, опираясь на свой материнский авторитет, но со слезами и с самой безграничной нежностью просила ее остаться со мной. От горя, граничащего с отчаянием, я заболела; зная расточительность своей дочери, я предвидела роковые последствия ее шага". Выяснение отношений привело к тому, что мать отказалась видеть Анастасию, хотя та и навещала ее. "Она обещала мне не оставаться в Петербурге и жить либо с родными своего мужа, либо в имении". Очень трудный шаг для молодой дамы. "При такой ее жестокости и открытом неповиновении, - писала княгиня брату, - я совсем не уверена, что она не пойдет на то, чтобы позабавиться с риском или даже злым умыслом моими мучениями или даже смертью".
Значит, речь все-таки шла не об уговорах, а об отказе повиноваться. Княгиня грозила: "Я открою мое сердце Ее Величеству и не сомневаюсь ни на минуту, что Ее Величество, видя мои мучения, посоветует ей сделать то, к чему обязывает ее долг дочери - уступить".
Примечательные слова. По закону, родитель мог формально пожаловаться на неповиновение ребенка, и того, в зависимости от тяжести содеянного, ждали монастырь или тюрьма. Однако, став замужней женщиной, Анастасия уже не принадлежала матери, ее нельзя было вернуть домой. Сам собой вставал вопрос о приданом. Коль скоро Анастасия возвращалась к мужу, его предстояло выплатить. "Я очень расхворалась, - писала княгиня, - судороги и рвота причинили мне разрыв около пупка, и я вскоре так ослабела, что моя сестра и мадам Гамильтон боялись за мою жизнь. Я не узнавала улиц, когда меня возили кататься, и не помнила ничего, кроме горя, доставленного мне дочерью".
Состояние Дашковой очень показательно. Много позже Марта Уилмот будет сообщать, что княгиня буквально высасывала людей во время разговора, особенно детей: "Она как бы выжимает содержимое, энергично и весьма естественно, подобно тому как соковыжималка выжимает сок из овощей". Возможно, уход из ее дома энергичной, хотя и безалаберной дочери, в близком контакте с которой Екатерина Романовна прожила долгие годы, плохо подействовал на здоровье княгини. Она не так уж преувеличивала, написав брату 19 марта 1784 года: "Ты бы за меня испугался".
"Словарь"
Воспитательные эксперименты Дашковой не вызывали у императрицы доверия. Именно поэтому Екатерина II избегала привлекать подругу к своим реформам в области образования. Княгиню даже ни разу не пригласили в Смольный монастырь, а ведь во Франции наша героиня с позволения Марии Антуанетты ездила в Сен-Сир, и ей было что рассказать об оригинале этого образовательного учреждения.
Но нет. Екатерина II хотела направить усилия мадам директора совсем в другое русло. "Однажды я гуляла с императрицей по саду в Царском Селе; разговор коснулся красоты и богатства русского языка. Я выразила удивление, что императрица, будучи сама писательницей и любя наш язык, не основала еще Российской академии, необходимой нам, так как у нас не было ни установленных правил, ни словарей". В качестве примера Дашкова привела Французскую и Берлинскую академии. Государыня ответила, что мечтает об этом, но, к ее стыду, дело еще не начато. Княгиня составила план. "Каково было мое удивление, когда мне вернули мой далеко не совершенный набросок… утвержденный подписью государыни".
Чья это была инициатива? Судя по "Запискам" - самой Дашковой. Получив указ о назначении президентом, она проговорилась императрице: "…у меня уже готовы и суммы, необходимые на содержание Российской академии, придется только купить для нее дом". По подсчетам княгини, хватило бы и пяти тысяч рублей, которые Екатерина II ежегодно выделяла "из своей шкатулки" на переводы классических авторов. "Прежние директора… смотрели на них как на свои карманные деньги". В тот же день наша героиня получила от государыни шесть тысяч рублей на новую звезду. Кажется, между ними царило полное согласие.
Однако в реальности назначение на пост президента последовало более чем через два месяца после описанного разговора - 30 октября. Значит, Екатерина II думала, и думала основательно. О чем? Как переподчинить и влить в новое учреждение структуры, которые занимались сходным делом до Дашковой.
Из мемуаров следует, что Российская академия возникла на пустом месте. Но на деле предшественники были. С 1735 по 1738 год работало Российское собрание при Академии наук, где подвизались Ломоносов и Тредьяковский. В 1771 году было основано Вольное российское собрание при Московском университете, которое ставило своей целью широкую публикацию русских авторов, а через их книги приобщение публики к ценностям родного языка. Одновременно в Северной столице при академии работала группа переводчиков, которые должны были подготавливать тексты античных и современных европейских писателей для отечественного читателя. Это "Собрание, старающееся о переводе иностранных книг на российский язык" в 1783 году влилось в Российскую академию.
Княгиня занимала должность 11 лет, одновременно с директорством в Петербургской академии. Следует особо подчеркнуть, что она не получала дополнительного жалованья к уже определенному в три тысячи рублей. "Учреждение Российской академии и быстрота, с которой двигалось составление первого у нас словаря, стояли в зависимости исключительно от моего патриотизма и энергии". А ведь вместе с Дашковой трудились такие корифеи культуры того времени, как Державин, Херасков, Львов, Ржевский, Фонвизин, Княжнин, Болтин, Щербатов. Покровительство, в том числе финансовое и административное, оказывали Потемкин, Шувалов, Безбородко, Елагин, Храповицкий. Однако усилия этих людей следовало объединять и направлять, княгиня прекрасно справилась с задачей.
Торжественное открытие Российской академии состоялось 21 октября 1783 года. Княгиня произнесла речь, выдержанную в просвещенческом духе и начинавшуюся с похвалы "лучезарному свету всеавгустейшей нашей покровительницы", чье попечение о благе страны и есть "вина настоящего собрания". Такая прямая лесть показалась присутствующим неуместной и вызвала смешки. Екатерина Романовна слишком долго отсутствовала. Славословия в стиле ломоносовской "Оды на восшествие императрицы Елизаветы Петровны…" вышли из моды. Перед публикацией речи в "Ведомостях" Екатерина II лично вычеркнула из текста наиболее цветистые похвалы в свой адрес. Дело не в скромности, а в неуместности тона - общество развивалось, императрица умела уважать его новые предрассудки, как прежде уважала старые.
Дашкова - нет. Что неизбежно вело к болезненным ударам. И первым, кто дал княгине жестокий урок, был Лев Нарышкин - человек, которого считали аристократическим шутом монархини. Хорошо образованный, хотя пустой и далекий от мыслей о пользе своего существования, он почувствовал болевую точку и высмеял речь главы академии на малом эрмитажном собрании у императрицы. Хуже того, в журнале "Собеседник любителей российского слова" появились "Протоколы общества незнающих", пародировавшие собрания академии. Екатерина II отнеслась к этому сочинению как к шутке, но княгиня шуток не понимала и на следующем же заседании 11 ноября призвала академиков "противустоять насмешкам и невежеству".
Таковы подводные камни. На поверхности вода оставалась спокойной. Новое научное учреждение создавалось специально для составления "Словаря русского языка". Наша героиня погорячилась, сказав, что в России не существует правил: "Грамматика" М.В. Ломоносова признавалась основой правописания уже около полувека. Беда состояла в другом: "…нам приходится употреблять иностранные термины и слова, между тем, как соответствующие им русские выражения были гораздо сильнее и ярче".
Современному читателю покажется неожиданным, но такие слова, как "чувство" (sentiment), "удивление" (admiration), "гений" (genie), "честь" (honneur), "способность" (faculté), "впечатлительный" (impressionnable), "храбрость" (bravoure), "мужество" (courage), "доблесть" (valeur), "неустрашимость" (vaillance) стали общеупотребительными только во второй половине XVIII века. До этого, по словам адмирала П.В. Чичагова, современники пользовались французскими эквивалентами.
"Высший свет во всем пытается подражать французам, - жаловалась гостившая у Дашковой уже в начале XIX века Кэтрин Уилмот. - Это настоящее забвение самих себя". За "забвение самих себя" благородное сословие упрекали не только иностранные критики, но и отечественные патриотические писатели. Главными обвинениями были язык и воспитание, безоговорочно перенятые у французов. Но вот о чем обычно забывается: отличие образования два века назад от современного состояло в том, что иностранные языки не являлись одним из предметов - равным другим, например, истории, математике, географии и т. д. Они представляли собой как бы первую, базовую, ступень образования в целом. Не освоив их, невозможно было двигаться дальше. Отечественных преподавателей не хватало, а приглашенные иностранцы знакомили учеников с предметом на немецком, итальянском или французском языках. Большинство учебников, трудов по специальности, научной и беллетристической литературы было написано не по-русски.
Волей-неволей приходилось изучать четыре-пять иностранных языков. Но у этого процесса была и оборотная сторона. К 80-м годам XVIII века русский дворянин думал и говорил на французском легче и охотнее, чем на родном. "Мой отец, как и почти все образованные люди его времени, говорил более по-французски, - вспоминал князь П.А. Вяземский. - Жуковский… всегда удивлялся скорости, ловкости и меткости, с которыми в разговоре отец мой переводил на русскую речь мысли и обороты, которые, видимо, слагались в голове его на французском языке".
Большинству дворян подчас было трудно выразить чувства и мысли, так гладко звучавшие на языке Мольера, языком протопопа Аввакума. Да и сами эти размышления были совсем иного свойства, чем принятые в старой словесности. Екатерина II понимала создавшуюся угрозу потери лингвистической идентичности. Именно об этом свидетельствовало создание Российской академии для печатания "Словаря", который помог бы ввести в речевой оборот максимально большее число русских слов и научить правильно пользоваться ими: "Никогда не были столь нужны для других народов обогащение и чистота языка, сколь стали они необходимы для нас, несмотря на настоящее богатство, красоту и силу языка российского". Идея работала на будущее, недаром вклад "Словаря" оценили H. M. Карамзин, А.С. Пушкин, В.Г. Белинский, а не современники.
Екатерина II исходила именно из необходимости повседневного пользования "Словарем", когда требовала от Дашковой ввести алфавитный принцип вместо этимологического. Но княгиня задумала подлинно научный труд: "Придворная партия находила, что словарь, расположенный в словопроизводном порядке, был очень неудобен, и сама императрица не раз спрашивала, почему мы не составляем его в алфавитном порядке. Я сказала ей, что второе издание… будет в алфавитном порядке, но что первый словарь… должен отыскивать и объяснять корни и происхождение слов. Не знаю, почему императрица, способная обнять самые высокие мысли, не понимала меня. Мне это было очень досадно".
А между тем речь шла именно об удобстве. О том, чтобы труд не лег мертвым грузом на полки. О простоте и доступности. Поэтому Екатерина II отказывалась "обнимать высокие мысли" подруги. Ее поддерживали и многие академики, например И.Н. Болтин, считавший, что "чин азбучный гораздо удобнее для приискания слов". Не нравилась императрице и излишняя назидательность, она не любила нравоучений.
За 11 лет Дашкова и ее сотрудники издали шесть томов. Для той эпохи это было грандиозным событием. Впрочем, есть одно обстоятельство, которое подтолкнуло работу и в заметной степени ускорило ее. У "Словаря" имелся предшественник, почти целиком вошедший в текст дашковского детища. В1773 году в Москве вышел "Церковный словарь, или Истолкование речений древних, також иноязычных, без перевода положенных, в Священном Писании и других церковных книгах". Это был главный лингвистический труд Вольного Российского собрания, его автор П.А. Алексеев - протоиерей Архангельского собора в Кремле, преподаватель богословия Московского университета, один из наиболее просвещенных московских интеллектуалов того времени. Помимо церковной лексики, словарь Алексеева содержал множество терминов из области естественных наук, европейского средневековья, простонародных оборотов и т. д. В 1783 году Алексеев прислал Дашковой рукописные дополнения к своему труду. При сравнении статей заметно, что составители академического словаря опирались на статьи Алексеева. Это и была база, на которой, как на фундаменте, поднялось здание "Словаря Академии Российской". С той заметной разницей, что труд Алексеева имел все-таки "чин азбучный".
Княгиня участвовала в составлении "основных начал словаря", то есть в выработке программы. Собрала более семисот слов на буквы "Ц", "Ш" и "Щ", толковала смысл внесенных в издание нравственных понятий и выступала требовательным редактором. Ею лично просматривался каждый лист, вносились замечания и поправки. В "Словарь" вошло 43 254 слова. Весьма скромно по современным меркам, но значительно для XVIII века.
Обычно замечают, что Французская академия работала 59 лет. Однако ее "Словарь" имел большие масштабы. Кроме того, французский язык к тому времени уже обладал сформировавшейся литературной нормой. Русская же только складывалась. И если "Словарь" Французской академии в определенном смысле был итогом, то дашковский труд - отправной точкой для создания такой нормы.
Скорость, с которой он возник, имела громадные преимущества. В мгновение ока русский читатель получил целый пласт родных, хорошо забытых слов. Но при этом язык оказался зафиксирован не в развитии (полвека позволили французам показать динамику), а как бы в определенный момент своего становления. Результат - узкое по времени значение "Словаря".
Лингвистическое соперничество
С 1770-х годов императрица занималась иной отраслью филологии. Составляла свой словарь, который должен был охватить как можно больше языков в сравнении и показать родство различных "диалектов" с русским. Возможно, словарь Российской академии виделся ей как развитие и продолжение этой работы, но уже на материале одного языка. Однако княгиня начала самостоятельный труд. Разработала для него концепцию и стала воплощать в жизнь.
Когда за алфавитный принцип высказались все ее сотрудники, за исключением Фонвизина, она своей волей как глава академии настояла на словообразовательном. В мемуарах Дашкова пишет, что академики были с нею согласны и она передала императрице их единодушное мнение. В реальности на нее давили и "сверху" и "снизу". Но Екатерина Романовна не привыкла уступать давлению. Так, словари с самого начала двинулись по разным дорогам.
Дашкова отказывалась впрягаться в чужие проекты, зато впрягала всех в свои. Тот факт, что государыня хотя и покровительствует словарю, но не принимает непосредственного участия в работе над ним - что несказанно повысило бы статус издания, - не мог не сердить княгиню.
Уже к лету 1785 года взаимное раздражение стало особенно заметно. 28 июня, в праздничный день своего восшествия на престол, Екатерина II писала барону Гримму о новом проекте: "Это, быть может, самый полезный труд, какой когда-нибудь был произведен для всех языков и словарей, и особенно для русского языка, для которого Российская академия задумала составить словарь, для чего она, сказать правду, совершенно не имеет достаточных сведений". Княгиня также не питала к детищу подруги особого пиетета: "Странное это произведение представлялось несовершенным и бесполезным и внушало мне какое-то отвращение".
Вскоре императрица вернулась к теме. "Обер-шталмейстер Нарышкин и я, мы завзятые невежды, - признавалась она Гримму, - и своим невежеством бесим обер-камергера Шувалова и графа Строганова, которые, и тот и другой, состоят членами по меньшей мере 24 академий, и в частности Российской. Вот отчасти чтобы побесить их и показать им, что им приходится сообразовывать свой Русский словарь с мнением невежд, мы и составили наш словарь на Бог весть скольких языках".
Итак, чтобы "побесить"?
Имя Дашковой ни разу не упомянуто в письмах императрицы. Но стрелы пущены в нее. О чем говорит не только упоминание словаря, но и перечисление сторонников - Шувалова и Строганова. Среди врагов Нарышкин. Причем императрица солидаризируется именно с ним, называя себя и его "невеждами". Знаковое слово. Противостоять "невеждам" призвала академиков Дашкова. Задевшая ее публикация в "Собеседнике любителей российского слова" называлась "Протоколы общества незнающих".
Екатерина II всегда бравировала своим напускным "невежеством". Ее цель - "показать", что Дашковой "приходится сообразовывать свой Русский словарь с мнением невежд". Значит, княгиня не сообразовывала. А чего еще было от нее ждать? За два с лишним десятилетия знакомства государыня могла понять, что ее подруга никогда и ни с кем не сообразовывается.