Резидент нашей разведки в Иране Шебаршин был спокоен – кстати, он вообще умел просчитывать такие ситуации, о многом докладывал в Москву, так что позорные лозунги, типа "Смерть Советскому Союзу!", для него не были неожиданностью, хотя позорно, конечно, поливать дегтем или, извините, мочой руку человека, который тебе помогает… А Советский Союз старался помогать Ирану чисто по-соседски, исходя из принципа, что соседей, как и родственников, не выбирают. Это друга можно выбрать из любой социальной среды, из любой возрастной прослойки, а вот насчет соседей… Непонятно еще, как на это посмотрит матушка история.
Кстати, вся гуманитарная помощь Ирану, даже в самые тяжелые революционные годы, шла через Советский Союз. И сам Союз помогал очень много – из своих закромов, из своих средств…
И вот результат: лозунги на посольских стенах – видать, намалеванные не без ведома имама, – "Смерть Советскому Союзу!". И залихватское высказывание самого Рухоллы Хомейни насчет Англии, Штатов и СССР – нет, поверить в такое невозможно. И Игорь Сабиров, познакомившись с заборной литературой, тоже поначалу не верил, считал, что это сон, а оказалось – это дурная явь. Но что было, то было.
Недаром Шебаршин через некоторое время в своих записях назвал имама "зловещим старцем".
Этот старец умел управлять мятежными толпами, знал, как это делается, – может, ведал про какие-нибудь колдовские приемы, или кто-нибудь научил его, как Хоттабыча, тайным словечкам, придающим хозяину особую силу и способность властвовать.
Все могло быть… Никто этого не знает. Во всяком случае, шах Реза Пехлеви был вынужден спешно покинуть Тегеран – он бежал. Надо заметить, что его уход подвел черту под двумя с половиной тысячами лет монархии в Персии. К Советскому Союзу шах относился доброжелательно и никогда не скрывал своих симпатий к северному соседу. В Москве это ценили, но, видать, не настолько, чтобы помочь шаху в трудную минуту.
Через несколько дней после приезда Игоря в Тегеран произошло нападение на советское посольство. Хотя в нападение, честно говоря, не верили: не то, мол, время – черная пора, когда убили Грибоедова, прошла… Оказалось, не прошла.
Хорошо, что, по настоянию Шебаршина и еще одного-двух человек, имеющих отношение к силовым структурам, укрепили этажи в посольских зданиях, на переходах с этажа на этаж поставили прочные решетки, повесили замки. Поставили и промежуточные решетки в коридорах.
Многие документы, содержавшие хотя бы какую-нибудь государственную или оперативную тайну, сожгли в специальной печке – имелась у Шебаршина такая печка, с кислородным поддувом: в ней хоть металл можно было плавить; оружие было запрещено применять строжайше; отбивать провокации силой тоже было запрещено – если с советской стороны прозвучит хотя бы один выстрел и, не дай Бог, прольется кровь, – большой беды тогда не миновать.
А с бедами поменьше можно было бороться. Что посольские работники, собственно, и делали – боролись.
Началось нападение ранним утром – примерно часов в восемь. Может быть, даже без нескольких минут восемь.
Безлюдная тихая улица перед посольством, точнее, перед посольскими воротами, где располагалась комендатура, – раньше эта улица носила имя Сталина, потом Черчилля – участников знаменитой Тегеранской конференции, затем последовало еще одно переименование, в улицу Нефль-ле-Шато, – начала заполняться орущими, лютыми в своей слепой ярости людьми. Еще десять минут назад никого тут и не было, мяукали только два неведомо что не поделивших кота, и вдруг – две сотни возбужденных, с расширенными глазами и широко распахнутыми ртами бородатых парней.
Кто-то из них кинулся к стене и стал пульверизатором малевать приевшийся лозунг "Смерть Советскому Союзу", кто-то, обходясь более дешевой техникой, выдернул из кармана фломастер и пристроился рядом, яркой синей краской начал рисовать все тот же набивший оскомину текст, появились портреты Хомейни, прибитые к простым палкам.
Охрана, состоящая из таких же молодых и бородатых людей – сотрудников иранских спецслужб, – выстроилась в шеренгу, прикрывая спинами посольские ворота. По лукавым улыбкам, которые охранники прятали в бородах, – точнее, пытались спрятать, – было понятно, что вряд ли они будут защищать эти ворота, поза их – дескать, встали грудью и никого не пустили – показушная.
Шебаршин, глядя на толпу из окна, – а она заполнила не только улицу Черчилля, но и перпендикулярную ей улицу Хафиза (по-персидски имя великого поэта произносится не "Хафиз", а "Хофез"), – позвонил в полицию.
– Это собрались афганцы, – сообщили Шебаршину, – протестующие против вторжения ваших войск в их страну. Ничего страшного не произойдет, не бойтесь.
– А мы и не боимся, – усмехнувшись, произнес Шебаршин и повесил трубку.
Стало понятно, что помощи ждать неоткуда, рассчитывать надо только на свои силы, а главное – проявлять выдержку. Выдержку и только выдержку. Упаси Господь, чтобы кто-то схватился за оружие. Это может погубить все посольство, всех людей, которые тут находятся, – до последнего человека.
Оперативная информация о том, что такое нападение должно вот-вот состояться, у Шебаршина была, и посол Виноградов о ней знал, но все-таки даже сейчас, когда бушевала толпа, не верилось, что такая дикость может произойти в современную пору. В средневековую – еще куда ни шло, и во времена Грибоедова это было допустимо, но вот ныне, в конце двадцатого века… Нет, в это совершенно не верилось.
Из информации знали также, что сотрудники спецслужб, охранявшие посольство, пропустят толпу внутрь, на неприкосновенную территорию, оказаться на которой – все равно что незаконно пересечь государственную границу, – а уж оказавшись тут, толпа могла учинить настоящий погром. Погрома боялись.
Информация была не только у "ближних соседей", как на мидовском сленге звали сотрудников КГБ, прикомандированных к посольствам, но и у "дальних соседей". "Дальними соседями" называли работников ГРУ – военной разведки.
Источники были разные, а информация одна, все сходилось. Как сходилась она и в том, что толпа, собравшаяся на улицах Нефль-ле-Шато и Хафиза – это никакие не афганцы, а хорошо вымуштрованные сотрудники все тех же спецслужб, которым что скажут, то они и будут делать.
Хорошо, что успели поставить решетки…
В посольской охране было шесть собак – шесть толково обученных, натасканных, сообразительных псов, которые оберегали посольскую территорию лучше всяких автоматчиков, никому не давали прошмыгнуть, но тут, мягко говоря, произошел конфуз: здоровенные битюги – псы, готовые выполнить любую команду, откровенно поджали хвосты и полезли в кусты – испугались людей.
Снова позвонили к иранцам за помощью, и снова те отказали, как во времена Грибоедова. Более того, на улице Нефль-ле-Шато, где сейчас бесновалась и сотрясала воздух антисоветскими лозунгами толпа (улица стала зваться так не по-персидски звучно, с французскими нотками, в честь гостеприимного местечка под Парижем, где до последнего времени жил аятолла Хомейни, сделавшийся по прибытии в Иран имамом), стоял трехэтажный дом, он был расположен прямо напротив посольства и считался жилым. Окна дома обычно бывали плотно завешены шторами, которые никогда не раздвигались, во всяком случае, на памяти Шебаршина: сколько он ни провел времени в Тегеране, шторы эти ни разу ни раздвинулись. Но вот какая штука: имелись в этих шторах щели, и Шебаршин даже знал, где конкретно, через которые и вся посольская территория великолепно прослеживалась, и каждый человек, сидящий в посольстве и выходящий из него, фиксировался.
Если дежурные люди, бдительно глазеющие в щели, засекали, что в советском посольстве побывал иранец, бедолагу задерживали в ближайшем переулке и учиняли допрос.
Дотошно допытывались, с кем встречался, что видел, что говорили посольские люди, грозили пистолетом; если приходили к выводу, что человек забрел в это здание по глупости, советовали навсегда забыть этот адрес… На прощание тщательно обыскивали. Если же решали, что посетитель приходил в посольство с какими-то целями, то горе было этому посетителю – несчастный мог вообще не вернуться домой.
Заходить в американское, английское, советское посольства считалось преступлением. Преступление же революция могла либо забыть, либо раздуть такое вокруг него, что человеку, даже иностранцу, мир мог показаться размером с маленькую овчинную варежку.
Но пока надо было думать, как выходить из ситуации. Пока толпа беснуется, орет, рвет в клочья какие-то бумаги, дальше же она, и это может произойти очень скоро, полезет на посольскую стену…
Неужели дело дойдет до этого?
Если толпа ворвется в помещения, в представительский корпус, то, конечно, превратит в осколки всю великолепную обстановку того зала, где когда-то проходила Тегеранская конференция, – а зал не так давно был отреставрирован, приведен в порядок, очень жалко было терять его, это же часть истории, – пойдет толпа, конечно же, и дальше. И вот тут надежда останется только на решетки и бронированные двери. В одном важном коридоре, например, этих дверей в последнее время установили целых три, и все имели глазки.
Выбить двери невозможно, даже гранатой взять и то невозможно – двери вмурованы прочно, можно одолеть только с помощью мешка взрывчатки. Надо полагать, что взрывчатки у налетчиков нет. Хоть это-то немного успокаивало Шебаршина.
На территории посольства стояло два дома: один старый, роскошный – тот самый, в котором проходила конференция, второй – недавно отстроенный, новый, шестиэтажный. Соединялись два здания с помощью длинного, несколько мрачноватого коридора, коридор этот тоже основательно укрепили – поставили решетки, проверили их на прочность – держат, простучали стены, пол, потолок: кому-то коридор показался уязвимым, поэтому и отнеслись к нему так придирчиво, совершили двойную проверку.
Толпа, собравшаяся перед посольскими воротами, продолжала бесноваться – впрочем, если приглядеться, то активничали человек пятьдесят, не больше, остальные, похоже, пришли больше из любопытства, чем из желания разбить чужие окна, еще, может быть, ради того, чтобы чего-нибудь украсть… А советское посольство, на их взгляд, – совсем не бедное, тут было чем поживиться.
Взвесив все – и очень точно взвесив, невидимые весы не могли обмануть, – Шебаршин пришел к выводу, что если кто-то и полезет на стену посольства (стена, кстати, длинная, не менее четырехсот метров), то этих смельчаков в кавычках будет примерно пятьдесят человек… Максимум пятьдесят с небольшим хвостиком.
Обстановка накалялась, в воздухе начало что-то тонко и опасно позванивать, будто натянулась невидимая струна…
В Тегеране растут самые синие в мире глицинии, способные заворожить всякий взор, даже к цветам совершенно равнодушный, – они такие же ослепительно синие, как васильки, выросшие где-нибудь посреди русского хлебного поля… Казалось бы, на земле, где растут такие нежные яркие цветы, не должно быть бед. И все же…
В такую же холодную зимнюю пору – только не в декабре, а в феврале 1829 года, одиннадцатого числа, когда с безопасного голубого неба начал падать крупный сырой снег, орущая толпа окружила русскую дипломатическую миссию, возглавляемую Грибоедовым Александром Сергеевичем; располагались миссия не так далеко от нынешнего российского посольства, в переулке Баге-ильчи.
В сырую погоду этот переулок и ныне бывает грязен, разбит, испятнан глубокими вдавлинами от чужих ног, неуютен, в нем растут гигантские чинары, помнящие Грибоедова…
Толпа, появившаяся в тот февральский день так же внезапно, как и сегодня, также бешено орущая "Марг! Марг!" ("Смерть! Смерть!"), появилась со стороны базарной мечети, приволокла откуда-то бревна и стала бить ими в кованные ворота – один удар, второй, третий, четвертый, – в конце концов ворота не выдержали, распахнулись, и толпу встретили казаки.
Казаки защищали миссию до последнего патрона – собственно, защитников было немного, всего тридцать пять человек, были среди охранников и персы во главе с Вазир-Мухтаром, который отстреливался вместе с казаками также до последнего патрона, – все в конце концов были зверски убиты вместе с русским посланником.
Тела убитых сбросили в глубокий колодец, расположенный неподалеку, на территории армянской церкви. Ныне церкви нет, колодец засыпан, о прошлом помнят только старые печальные чинары…
В 1912 году русская колония в Тегеране собрала деньги и поставила Грибоедову памятник. Памятник был небольшой, но очень славный, домашний, что называется: сидел Грибоедов в кресле и, едва приметно улыбаясь, читал что-то написанное на бронзовом листке. Поставили его поначалу рядом с основным зданием посольства – как отметил Шебаршин, "среди кустов вечнозеленого лавра, в окружении двух мраморных ангелков"… Но вот какая штука – не всем послам этот памятник нравился, и в шестидесятые годы посол Зайцев приказал перенести его на площадку около жилого дома: дескать, бронзовый Грибоедов не слишком благотворно действует на укрепление дружбы между советским и иранским народами – незачем иранцам напоминать о мученической гибели в Тегеране русского посланника.
Позже Шебаршин написал: "По воспоминаниям ветеранов, этот посол был одержим стремлением разрушать старое и строить на обломках новое. Была уничтожена посольская часовенка в Зарганде, снесена беседка в парке и построен один из наиболее неудобных и неприглядных домов Тегерана – пятиэтажная душная коробка с открытыми галереями вместо коридоров, скользящими, на манер железнодорожных, дверьми в туалетах, крохотными кухоньками и стенами, усиливающими житейский шум".
Каждый посол, – начиная с Грибоедова – оставлял после себя память; посол Зайцев оставил именно такую, как и описал ее Шебаршин.
А страсти перед воротами посольства продолжали накаляться. Со стороны улицы Хариза подвалили еще люди, но активничать продолжали те самые пятьдесят человек, которых отметил Шебаршин, значит, подвалившее пополнение – обычные пассивные наблюдатели.
Впрочем, если дело дойдет до грабежа, то они мигом станут активными участниками – грабить в Иране любят.
Так было и при шахе, так стало и позже. Хоть бы снег посыпал с небес, что ли: конец декабря – самая подходящая пора для снега, но нет – небо хоть и серое, низкое, по-настоящему зимнее, а снегом не пахнет совсем.
Сегодня – годовщина ввода советских войск в Афганистан, поэтому все совершается под прикрытием этой даты – этим будет оправдано любое насилие. И полиция, и бородатые стражи революции, и армейские офицеры – все будут кивать на афганцев – они, мол, виноваты, но их гнев справедлив.
В большинстве случаев в Тегеране провокаторами выступают проповедники – хатибы, – так было и во времена Грибоедова: хатибы хорошо знают своих подопечных, их настроение и способность быстро звереть, и очень ловко используют это. И если хатибу базарной, допустим, мечети поступит команда бросить всех торговцев на штурм советского посольства, то сделают это в десять минут – оставят свои лавки и понесутся на стены. Остановить их будет невозможно.
Толпа, убившая Грибоедова и казаков, бывших с ним, принеслась с огромной базарной площади – старой как мир, пропахшей пряностями, повидавшей много разных убийств. Мечетей на базарной площади находилось несколько.
Не обошлись без участия хатибов и сегодняшние волнения, это точно, хотя команда им была дана свыше, может быть, с самого революционного верха, из окружения недавно прибывшего из Франции имама.
На глазах у Шебаршина толпа разделилась, из нее вывалились активные крикуны, чернобородые стражи расступились, и крикуны оказались на посольской стене. Со стены попрыгали в сад и, улюлюкая, понеслись к представительскому корпусу, помнившему знаменитую конференцию.
Все! Началось! Надежды на то, что толпа не посмеет атаковать неприкосновенное здание, не оправдались.
Теперь оставалось одно – держаться, терпеть, не реагировать на выпады, потихоньку отступать, уходить за стальные решетки и двери и снова терпеть. Жаль историческую постройку, широкий вход с колоннами, лестницу с широкими каменными ступенями – разнесут ведь! Но делать было нечего.
Толпа с воем пронеслась к главному входу, через несколько мгновений послышался звон разбитых стекол.
Стражи порядка сделали несколько выстрелов в воздух – вроде бы отпугивали налетчиков, но налетчиков эта пустая пальба только подстегивала: они стали крушить исторический зал. Из окон пополз дым – налетчики подожгли бесценные ковры, ножами резали картины, исполосовали экран – от него остались лишь одни лохмотья, разбивали, растаскивали по кускам дорогие двери, превращали в осколки люстры, вазы, старые, столетней давности, высоченные зеркала. В конце концов, от мебели они оставили одни обломки.
Было разбито шестьдесят окон, загажен огромный – до потолка шесть с лишним метров, между прочим, – парадный зал, белый как снег, с крупным изящным камином и большущим зеркалом, украшавшим каминную стену; в обломки был превращен и малый зал – тоже очень торжественный и уютный, украшенный картинами знаменитых русских мастеров.
На стене здания висели две мемориальные доски, одна на русском языке, другая на фарси, – доски были установлены в честь 1943 года – года Тегеранской конференции.
Доску с русским текстом размолотили в брызги, она была сделана из мрамора, вторую доску также пытались расколотить, обратить в обломки, били по ней молотком, но не одолели. Она была сделана из очень прочного синтетического материала, имитирующего камень – ничем не отличишь от камня природного, – от ударов остались довольно глубокие вмятины, но доска не раскололась, уцелела.
Эта синтетическая доска – единственное напоминание о Тегеранской конференции в посольстве. "Ни на стенах, ни в библиотеке, ни в архивах (поскольку архивы посольствам не положены) нет ни единого упоминания ни о былых событиях, ни об истории самого посольства, ни о послах", которые служили тут ранее. Правильно ли это? "Получается, что все ниоткуда появилось и никуда канет. Во главе всей материальной посольской цивилизации стоят завхоз и наименее приспособленный для дипломатической работы советник…
Позже, когда налетчики убрались с территории посольства, был подсчитан ущерб, нанесенный ими. Урон оказался немалым, и иранской стороне был выставлен счет на шестьсот тысяч долларов. Счет этот подвис – иранцы не оплатили его до сих пор".
Но это все позже, позже. А пока толпа еще крушила здание, улюлюкала, выкрикивала лозунги, где слово "марг" ("смерть") было главным. Прорваться на второй этаж налетчики не смогли – дорогу перегородила прочная решетка; тогда они спустились в подвал. Тут налетчиков неожиданно встретили двое – посольский повар с женой, ставшие впоследствии героями – а как же, стояли лицом к лицу с орущей, разгоряченной толпой и не стали прятаться ни в сундуки, ни в холодильники.
Перепугались, конечно, служители общепита смертельно, тем более кто-то пытался угрожать жене повара ножом, но все обошлось.
В подвале находилась и фильмотека, очень хорошая, с доброй сотней фильмов; она была разворована толпой.