Вариантов ответа было несколько: "Верный источник" – это по тем телеграммам, которые не вызывали сомнения, либо "Материал требует проверки" – и материал отправлялся на дополнительную проверку, и самый сложный – "Источник сомнительный, пахнет провокацией", – тут надо было объяснить, почему источник сомнителен (не докладывать о нем начальству было нельзя), что произойдет, если мы поверим телеграмме, и вообще спрогнозировать, предсказать историю, в которую хотели втянуть советскую разведку.
В общем, Крючков заметил его на новой должности, Шебаршин получил генеральское звание за четыре (без малого) года работы в Управлении "И" и перестал быть узким специалистом, знающим, скажем, только зону Индийского океана и Средний Восток: он знал уже все направления, по которым работала советская разведка, поэтому, когда ушел на пенсию Медяник Яков Прокофьевич – заместитель Крючкова, то Шебаршин по праву занял его место, стал заместителем начальника ПГУ.
Леонов тоже продвинулся – перешел на аналогичную должность и стал курировать в руководстве разведки американское направление.
А времена в стране наступили мутные, тяжелые, иначе разрушительную чехарду, именуемую перестройкой, не назовешь. Леонов рассказал, что наши агенты, находящиеся за границей, предупреждали Центр о беде, грозящей Советскому Союзу, давали Горбачеву и его действиям самые нелестные оценки и характеристики, называли генсека пустозвоном, который ничего хорошего для страны сделать не сможет – только плохое, заряд энергии у него совсем не тот: отрицательный.
В результате разведка стала костью в горле у самого Горбачева и его ближайших сподвижников – Яковлева и Шеварднадзе.
Эти три деятеля ничего не хотели слышать о разведке, а сведения, поступавшие к ним из "Леса", судя по всему, просто-напросто переправляли к противнику. Такое впечатление, во всяком случае, сложилось у разведчиков. Это были люди, как сказал Леонов, пересевшие на ходу в другой поезд, в другой вагон.
Собственно, такое впечатление складывалось не только у Леонова с Шебаршиным – складывалось у многих, кто вообще далек от разведки, у простых граждан, и у меня в том числе, например, хотя ни к разведке, ни к КГБ я не имел никакого отношения. В лучшем случае действия Горбачева и его компании вызывали недоумение.
Сейчас специалисты утверждают в один голос: то время было худшее для разведки. И оно выпало на долю Шебаршина, именно ему пришлось тащить тяжелейший воз, став начальником советской разведки, иначе говоря, ПГУ.
Леонов рассказал, как Горбачев, Шеварднадзе и Яковлев разрушали информационное поле, после чего Старая площадь, Политбюро становились слепыми.
Шеварднадзе, например, ведя переговоры в Москве с американцами, отказывался от использования наших переводчиков – все беседы переводили только американцы. Более того, беседы не записывались, что не было принято по протоколу… Но Шеварднадзе игнорировал это правило. Хотя переговоры он вел не от себя лично и не от имени ближайших своих родичей или горстки приятелей, – переговоры он вел от имени великой страны… Тогда еще великой.
За рубежом встречи с американскими государственными деятелями он проводил не на нашей посольской территории, а обязательно на американской – подальше от соотечественников.
В частности, в переговорах с американцами Шеварднадзе полностью проигнорировал решения нашей Комиссии по сокращению вооружений. А ведь туда входили крупные специалисты – не только военные, но и штатские – люди, знавшие назубок не только военную технику, но и разбирающиеся в политических нюансах и мировой экономике, знавшие точку зрения простых граждан, заваливших своими письмами Старую площадь. Писем были мешки. Впрочем, Шеварднадзе было наплевать на письма. Решения он принимал, только соразмеряя с точкой зрения, которой был в ту или иную минуту вооружен. Можно только догадываться, кто его вооружал…
Так, например, он подписал решение об уничтожении тактических комплексов "Ока", которые у нас имелись, а у американцев – нет. К стратегическому оружию эти комплексы отношения не имели – дальность полета ракет этого комплекса – четыреста пятьдесят километров. А вообще "Ока" – это очень удачная разработка, маневренная и быстрая самоходка с тремя ракетами на борту.
Военные, в частности начальник Генерального штаба, да и не только он, были против того, чтобы включать "Оку" в какие-либо списки на уничтожение. У Шеварднадзе была своя точка зрения – явно подсказанная кем-то из "друзей" Советского Союза.
– Я не согласен с вашим решением, – заявил он членам комиссии.
– Это почему же?
Шеварднадзе не стал объяснять, почему не согласен, лишь бросил через плечо:
– Я обо всем переговорю с Михаилом Сергеевичем.
Он-то доступ к Горбачеву имел – ногой открывал дверь, а члены комиссии – нет, в результате комплексы "Ока" были разрезаны на металлолом, целиком порушены – ничего не осталось.
Вот таким патриотом своей страны был Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе. Точно так же он согласился в переговорах с американцами приравнять стратегические бомбардировщики к одной боеголовке… Один бомбардировщик равен одной ракете. Но ведь стратегический бомбардировщик может нести двадцать пять боеголовок…
– Вот так мы уничтожили оружия в двадцать пять раз больше, чем было договорено, – констатирует Леонов с вполне понятной горечью: он до сих пор не может смириться с тем, что произошло. Как, собственно, и многие в нынешней России. – Вот так политическое руководство вело страну к капитуляции. О том, что среди руководства были предатели, много раз докладывали наверх, но толку-то что? Ноль целых, ноль десятых…
Потом последовала сдача социалистических стран. Развал нарастал, а вместе с развалом углублялось состояние общей депрессии. Леонид Владимирович, будучи начальником ПГУ, совершил несколько поездок по странам содружества и везде слышал одно и то же:
– Куда вы смотрите? Ваша страна идет к гибели. В пропасть катится, на дно. Еще немного – и вы рухнете.
Ощущение краха, грядущей неизвестности угнетало людей, тяжелым ярмом висело на плечах, пригибало к земле. Запахло не только развалом, но и бунтом – люди не хотели сдаваться, они вообще не могли смириться с происходящим, с могилой, которую им готовили, сопротивлялись. Но ни Горбачев, ни Шеварднадзе, ни Яковлев этого не видели, – вернее, Яковлев, человек умный, все видел, но этого ему только и надо было.
В феврале девяносто первого года Леонова перевели из разведки в центральный аппарат, назначили начальником Аналитического управления КГБ. Должность была серьезная, и управление было серьезное, хотя об анализе происходящего, об анализе будущего, о последствиях перестройки надо было думать раньше… С другой стороны, лучше поздно, чем никогда.
И все-таки Леонов сказал Крючкову в последней – перед назначением – беседе:
– У нашей политической елки, – имея в виду трех государственных деятелей, о которых речь шла выше, – все ветки растут в одном направлении. Бесполезно что-либо советовать и говорить.
Крючков с этим предложением согласился, но Леонова в разведке не оставил, подписал приказ о переводе в центральный аппарат и дал задание проанализировать деятельность "елки, у которой все ветки растут в одном направлении", – если и не у всей елки, то хотя бы у двух ее корней.
Появились две служебные бумаги, одна была посвящена Яковлеву, другая Шеварднадзе; вывод, сделанный в этих бумагах, был печальный: "Предатели, которые покинут страну в любую минуту".
Бумага была напечатана в одном экземпляре, Крючков сунул ее в папку и поехал к Горбачеву – знакомить. Горбачев же первым делом показал бумаги Яковлеву.
Яковлев взвинтился и возненавидел КГБ, как говорят в таких случаях, на всю оставшуюся жизнь. Секретные бумаги пользы не принесли, скорее наоборот. И Шеварднадзе, и Яковлев поняли, что находятся под аналитическим прицелом, и сделали из этого свои выводы.
Тем не менее Горбачев сказал Крючкову:
– Вы все-таки переговорите с Яковлевым, он – человек умный…
То-то и плохо, что умный, такие люди очень часто превращаются в злых гениев – разрушителей, – что, собственно, с Яковлевым и произошло.
Крючков встретился с "разрушителем", и тот, привычно окая по-северному, пошел на Крючкова в атаку:
– Ты чего на меня всякие бумаги пишешь?
– Это не я пишу, – спокойно ответил Крючков, – это сотрудники пишут…
Поссорились эти люди навсегда, хотя заседали в одном Политбюро. Может, оно и хорошо, что поссорились: простые люди должны знать, кто есть кто.
Тяжелая была та пора. Вечером Леонов обязательно встречался с Шебаршиным. Играли в шахматы, выпивали по стопке водки, настоенной на чем-нибудь хорошем: на смородиновых почках, на рябине, на кедровых орешках, вели тихие, довольно горькие разговоры – на их глазах разваливали великую страну, а они ничего не могли сделать.
Бессилие это удручало. В марте прошел всенародный референдум, решивший, что страна такая – Советский Союз – должна быть, но Горбачев со своей компанией курса не менял: как устремлялся раньше к развалу, так и продолжал устремляться. Август девяносто первого и ГКЧП готовились в секрете от разведки и начальников многих управлений – никто ничего не знал. В том числе и Шебаршин с Леоновым. Крючков не ставил ни одного, ни другого в известность.
А может быть, если бы поставил в известность, и события в девяносто первом году развернулись бы по-иному – кто знает? Две толковых головы, два аналитика запросто могли бы повлиять на происходящее. Но произошло то, что произошло, сейчас же можно только оценивать события той поры, вмешиваться поздно.
Москва волновалась, бушевала, ситуация была такая, что казалось – мародеры вот-вот начнут крушить витрины магазинов… Доперестраивались! Крючкова найти было невозможно. В воздухе носился запах беды – запах, развеваемый сильными, подкармливаемыми из-за рубежа ветрами.
Вечером девятнадцатого августа, уже очень поздно, Шебаршин и Леонов встретились в очередной раз – оба усталые, озабоченные, печальные: события покатились не в ту сторону. Что будет завтра, неведомо никому.
Два вопроса волновали в тот момент Шебаршина и Леонова: это оценка ситуации – раз, и два – извечное русское, задаваемое нашим людьми из поколения в поколение: что делать?
По первому вопросу пришли к выводу, что акция эта очень запоздалая, ее надо было проводить в марте, после референдума, на итоги которого совершенно открыто наплевали и Горбачев, и Шеварднадзе, и Яковлев, и компания их – ну словно бы эти люди не были гражданами страны, в которой жили, – мнение целой страны, проголосовавшей за Советский Союз, они, как ненужную мягкую бумажку, повесили на гвоздь в отхожем месте.
– Если бы это происходило весной – успех бы был обеспечен, – сказал Шебаршин, – а сейчас это похоже на реакцию старичка, который затянул в постель молодку: вытащил свое "оружие", а сделать ничего уже не может. Все – время его прошло!
Вопрос второй – что делать? Леонов считал: раз уж сказали "а", то надо говорить "б", идти до конца. Шебаршин отрицательно качал головой: никаких силовых действий предпринимать не стоит. Опасно. Обязательно пострадают невинные люди.
А Шебаршин мог предпринять силовые действия, мог повлиять на любую драку: в его подчинении находились люди, которые, как никто в России, были подготовлены к войне. Например, команда Бескова.
И все же их объединяла общая точка зрения: оба они заявили, будто клятву друг другу принесли, – что против своего народа не пойдут.
– Это аксиома, – сказал Леонов, – теорема, не требующая доказательств. При таком повороте событий я сразу же уйду в отставку.
Шебаршин эту точку зрения поддержал целиком.
– И я уйду, – сказал он.
Дальше произошли известные события, которые уже много-много раз описаны и в печати, и в книгах… Шебаршин был назначен председателем КГБ. Всего на одни сутки.
А здание КГБ на Лубянке к этой поре уже находилось в настоящей осаде: под окнами бушевала, захлебываясь в криках, толпа, готовая пойти на штурм.
Шебаршин спешно собрал коллегию. Вопрос был один – другого быть просто не могло – что делать дальше, как действовать? Ведь не ровен час появятся провокаторы и поведут толпу на штурм. Что делать?
Леонов рассказал, что одним из первых выступил начальник погранвойск Илья Яковлевич Калиниченко и, словно бы не слыша рева толпы за окнами, произнес очень спокойно, обстоятельно, подкрепляя свою речь жестами:
– Пограничники не дадут, чтобы толпа перерезала им горло. Мы будем защищать свою документацию с оружием.
Просто и ясно. И – никаких колебаний: честный генерал верен присяге, он готов выполнить свой долг.
Выступил Виталий Михайлович Прилуков, руководитель столичной госбезопасности:
– Команду раздать оружие сотрудникам я не давал и вряд ли дам, но окна своего здания мы заложили мешками с песком и приготовили пожарные брандспойты.
А под стенами здания на площади Дзержинского продолжала бушевать толпа, никто ее не окорачивал, а скорее наоборот – шел постоянный подогрев толпы. Тогда Шебаршин взял трубку телефона и позвонил Ельцину.
Ответил не Ельцин, скорее всего, ответил Бурбулис, который в те дни постоянно находился с будущим президентом России, не отдалялся от него ни на миллиметр. Шебаршин произнес спокойно, в обычном тоне, обычным своим глуховатым голосом:
– Передайте Борису Николаевичу, что ситуация на Лубянке становится взрывоопасной. Группа офицеров с оружием в руках готовится защищать документы.
– Пришлите документ, – потребовал человек, говоривший с Шебаршиным.
Шебаршин отправил телеграмму. Через полчаса к зданию КГБ примчался Ельцин, прикрытый чьим-то бронежилетом, надавил на толпу:
– Прекратите митинговать! Мы во всем разберемся. Обещаю!
Ему удалось сладить с толпой, крикуны поутихли, люди начали понемногу расходиться.
Вечером Леонов и Шебаршин встретились вновь. И вновь возник разговор о будущем, вновь – боль в сердце, которую ничем не вышибить, ни лекарствами, ни водкой, ни отвлеченными мыслями, ни успокоительным, классическим: "Все пройдет"… Да, все проходит, но след-то остается.
Государство, похоже, спасовало перед бушующей нетрезвой толпой, рухнуло, председатель КГБ находился под арестом, госбезопасность – структура, которая по принадлежности своей, по сути не могла служить никому, только родному государству, была едва ли не раздавлена, разутюжена по земле, будто гусеницам, толпой, подогреваемой провокаторами… Было отчего печалиться.
Кстати, на коллегии Шебаршин попросил Виктора Валентиновича Иваненко – председателя российского КГБ, – позвонить Ельцину по какому-то срочному вопросу. Иваненко позвонил, попал на самого Ельцина, тот его даже слушать не стал, едва ногами не затоптал:
– А ты чего там сидишь вместе с предателями? Уходи оттуда немедленно!
И Иваненко со своим замом Поделякиным поднялся и ушел.
Когда Бакатин приехал представляться и проводить "душеспасительные" разговоры с коллегией КГБ, Шебаршин сел за стол по правую руку от него, Прилуков сел рядом с Леонидом Владимировичем, Леонов занял место напротив. Бакатин объявил, что прибыл в КГБ, чтобы КГБ разрушить, затем после короткой речи в полной тишине, в которой было слышно, как подвыпившие говоруны бузотерят около "Детского мира", сказал, коснувшись плеча Шебаршина:
– Вот мой первый зам.
Леонов увидел, как напряглось, сделалось незнакомым лицо Леонида Владимировича.
– Нет, – твердо произнес Шебаршин.
– Почему нет? – удивился Бакатин.
– Со мной об этом никто не говорил.
– Ладно, мы с этим разберемся потом, – сказал Бакатин и продолжил свою "душеспасительную" речь.
Двадцать третьего августа, на следующий день после коллегии, Леонов пришел в приемную Бакатина с рапортом об уходе со службы. Подал рапорт Бакатину буквально в дверях.
Тот пробурчал недовольно:
– Вы бы мне еще в коридоре бумагу подали.
– Где удалось, там и подал, – не остался в долгу Леонов, круто, как на плацу, развернулся и покинул приемную, в которой столько раз бывал ранее. Теперь бывать уже не придется, теперь надо будет начинать новую жизнь и осваивать другие приемные.
Как всегда бывает в таких случаях, что-то горько сжималось внутри, возникла боль, возникла и через некоторое время пропала – несмотря ни на что, надо было жить.
В голове родился невольный вопрос: а смог бы он работать с Бакатиным? Нет, не смог бы. Да и репутация у Бакатина, говоря словами Леонида Владимировича, в комитетских кругах была "не самая лучшая".
А если быть точнее, то с такой репутацией на Лубянке лучше не работать.
Уже поздно вечером традиционно встретились с Шебаршиным. Молча выпили по стопке водки, настоянной на рябине. Вкусная это была водка.
– Я подал рапорт об уходе, – негромко и спокойно произнес Леонов.
Шебаршин кивнул.
– Я подам завтра.
Но завтра уйти из КГБ не удалось ни Леонову, ни Шебаршину.
Шебаршин ушел лишь в сентябре, когда новый первый зам Бакатина Олейников (пришедший на место, которое было предложено Леониду Владимировичу) без всякого согласования, используя старый партийный прием, начал пропихивать на место первого заместителя к Шебаршину своего человека; Леонов ушел чуть раньше.
Находясь на даче, они некоторое время молчали, а потом неожиданно услышали далекий сдавленный плач… Или это послышалось? Вспомнился арестованный Крючков.
Он, даже став членом Политбюро, продолжал занимать здесь простенькую одноэтажную дачку, не уехал из "Леса", в то время как другие члены высшего синклита страны жили в огромных загородных особняках с большой прилегающей территорией и прислугой, – Крючков не захотел покидать "Лес" и остался тут.
Оба – и Шебаршин, и Леонов – знали, что и в городской квартире Крючкова, и здесь, на даче в "Лесу", были произведены обыски сотрудниками прокуратуры – искали следы антигосударственной деятельности бывшего председателя КГБ…
Интересно, что же они нашли?
Заговорили о Бакатине. Любопытно, что утром двадцать четвертого августа Бакатин, появившись в своей приемной, выслушал доклад дежурного офицера и задал ему неожиданный вопрос:
– Где вы были девятнадцатого августа?
Дежурный не стал ни врать, ни вилять, а ответил, так как было:
– На работе!
Добрая половина КГБ находилась 19 августа на работе, пока не отпустили людей, но Бакатин, психолог и душелюб, разбираться в этих тонкостях не стал, бросил коротко – почти через плечо, берясь за ручку двери кабинета:
– Уволить его!
Кадровик, следовавший за ним, как тень, поспешно записал в папку распоряжение шефа – кстати, юридически незаконное, но закон в те дни много тысяч раз был просто попран ногами, попран и растоптан.
Своим главным советником Бакатин избрал Олега Калугина, а работать с Калугиным – это не то чтобы "нонсенс", это – антисанитарное мероприятие… Было ясно как Божий день – дышать на Лубянке становится невозможно. Тем более что отставной генерал Калугин не выдержал, заявил по Би-Би-Си: "Роль КГБ в организации этого путча очень велика, – заявил он, и далее: – КГБ фактически выступил в качестве главного организатора антиконституционного заговора. Так я бы сейчас на месте президента не только расформировал КГБ СССР, а подверг его руководителей аресту".