Оказывается, забыл в самолете и ощущал себя без портфеля не в своей тарелке.
Иваненко сказал: "Сейчас будет портфель, принесем", – быстро взбежал вверх по лестнице, в самолет. Портфель никуда не делся, лежал на сидении Крючкова.
Куда вести арестованных? Маршала Советского Союза и генерала армии, Язова и Крючкова? Не в "Матросскую" же "Тишину", в огромную камеру-предвариловку, и не во внутреннюю тюрьму КГБ – там Крючкова легко могут достать не на шутку распалившиеся демократы, и не в Лефортово… Повезли в Солнечногорск, в пансионат "Сенеж" – имелся такой на берегу большого чистого озера.
Там и были проведены первые допросы…
А Горбачев вернулся в Кремль, забрался как ни в чем не бывало в свое кресло, отрицая всякую свою причастность к ГКЧП (кто бы чего ему ни говорил и какие доказательства ни приводил), и начал привычно править дальше растрескавшейся, расползающиеся на части, погруженной в недобрые предчувствия страной. Глотал обиды, терпел унижения от Ельцина и его окружения, в которых сам был виноват, простонародно коверкал слова – вообще-то ему бы в пору начать учить русский язык, но он этого не делал: похоже, считал ниже своего достоинства.
Впрочем, в Кремле он был уже фигурой номинальной, никакой, он уже ничего не решал – возможно, даже не решал вопрос, почистить ему утром ботинки или нет.
Но болезненная спесь оставалась, и желание усидеть в самом высоком кресле страны тоже оставалось, и за царские привилегии Михаил Сергеевич был готов бороться до конца.
Двадцать второе августа было днем, когда толпа перед Белым домом более-менее успокоилась, телевидение сообщило об аресте заговорщиков, хотя многое в этих сообщениях было просто-напросто непонятно. Каждые десять минут телевизионщики сообщали также о ликовании простого народа и включали трансляцию из различных городов России (впрочем, не только России), но, несмотря на ликование, в воздухе все равно продолжало пахнуть порохом… Что будет дальше?
По подсчетам Шебаршина, дальше ничего хорошего Россию не ожидало. Основной массе людей в ослеплении эйфории, в приступе оглушения это не было видно, а аналитикам было видно хорошо.
Один вопрос был слишком тяжелым, он буквально непосильной гирей висел у Шебаршина на плечах: что произошло с Крючковым, как он мог всех предать? А может, не предал, может, это не предательство, а что-то иное, чему пока нет объяснения? Кто знает…
В девять ноль-ноль в кабинете Шебаршина раздался булькающий звук вертушки (ну и придумали же голос для правительственной связи), звонила секретарша Горбачева:
– Вас просят быть в приемной Михаила Сергеевича в двенадцать часов дня.
Где у Горбачева находится приемная, Шебаршин, как он пишет в своей книге, честно говоря, не знал. Спрашивать у дамочки было неудобно, даже неприятно, и все-таки Шебаршин спросил. Объяснение получил короткое и точное.
Ехать из "Леса" в Кремль далековато, через всю Москву, через заторы, да еще, не дай Бог, танки пойдут в какую-нибудь сторону, поэтому Шебаршин выехал заранее – на такие вызовы лучше не опаздывать, – посидит у себя в кабинете на Лубянке, обдумает ситуацию, может быть, вычислит причину внезапного вызова в Кремль.
А на Лубянке… На Лубянке, как записал Шебаршин в своем дневнике, "Грушко срочно собирает коллегию. Коллективно посыпаем голову пеплом, принимаем заявление коллегии с осуждением заговора. В заявлении употреблено слово "замарано". Начинается идиотический спор – не лучше ли написать слово "запачкано" или "ложится пятно". Все как в Верховном Совете или в романе Кафки. Состояние всеобщего и дружного маразма, единственная невысказанная мысль: "Ну, влипли!".
Да, влипли, да и еще как влипли. Бессильная ругань в адрес вчерашнего шефа не утешает. Предал, предал все и всех…"
На этой "высокой" ноте и завершилось заседание коллегии.
Когда все разбрелись по своим кабинетам, Шебаршин зашел в кабинет Грушко – тот был один, лицо потемнело, глаза запали, было видно, что он не спал ночь. Грушко сказал, что утром ему из машины позвонил Горбачев и велел всем пока работать спокойно. Дальше видно будет.
Голос у Грушко спокойный, тихий, а в глазах какие-то льдинки сидят: Грушко было еще хуже, чем Шебаршину. Он – первый зам в КГБ, а с первых замов спрос не меньше, чем с самого шефа.
– А меня в двенадцать ноль-ноль вызывают в приемную к Горбачеву.
– Я, кажется, догадываюсь, в чем дело, но подождем, что покажут события, – сказал Грушко.
После этого короткого, ничего не значащего разговора Шебаршин отправился в Кремль, к совминовскому зданию, где во втором подъезде располагался кабинет Горбачева. Обратил внимание, что на этот раз охрана очень тщательно проверяет документы. Раньше такого не было: кто-нибудь из прапорщиков взглянет на номер машины и великодушно махнет рукой – проезжай!
Сейчас все было по-другому – сейчас проверяли документы, и делали это очень тщательно.
В приемной у Горбачева народу было много: Силаев – председатель правительства РСФСР, Смоленцев – председатель Верховного Суда СССР, Баранников из МВД, Моисеев – начальник Генерального штаба, еще несколько человек – все "випы" – особо важные персоны. Вскоре появился Горбачев, здороваясь, обошел собравшихся. "Я представился, – записал Шебаршин в дневнике, – и он сразу же позвал меня в соседний, пустующий зал заседаний…
Разговор очень короткий. "Чего добивался Крючков? Какие указания давались Комитету? Знал ли Грушко?"
У меня вдруг пропала к нему вся неприязнь. Отвечаю, как на духу. Коротко рассказываю о совещании 19-го. ""Вот подлец. Я больше всех ему верил, ему и Язову. Вы же это знаете"".
Шебаршин покивал согласно, а про себя внезапно подумал, что Горбачев сам относится к категории людей, которым не всегда можно верить. И, во всяком случае, непросто понимать его поступки – они не вписываются в обычный сегмент человеческих взаимоотношений. Похоже, у Горбачева была разработана своя шкала человеческих ценностей, и не всегда она совпадала со шкалой ценностей человека, живущего, допустим, в глубинке России.
Взять, к примеру, нашего величайшего разведчика Кима Филби, Действовал Филби так, что в течение многих лет операции американской и английской разведок были сведены на нет, именно он сорвал тайные переговоры о сепаратном мире между западными разведчиками и немецкими генералами – то, что в кино удалось сделать легендарному Штирлицу. Кандидатура Филби даже рассматривалась в Лондоне на пост руководителя английской разведки.
Работал он блестяще, но в 1963 году, когда Филби находился в Ливане, в Бейруте, его выдала некая Флора Соломон, которую он давным-давно, еще в 1937 году, пытался завербовать для работы на СССР.
Для представителя английской разведки, с которым общалась Флора, это было ударом пыльного мешка по голове, он долго размышлял, что предпринять, а Филби сориентировался очень быстро и исчез из Бейрута.
Объявился он уже в Москве.
В "Лесу" есть длинная доска почета, где висят портреты разведчиков – Героев Советского Союза и Героев России. Там много легендарных людей, но Кима Филби среди них нет.
Когда в декабре одиннадцатого года на стене дома, где жил Филби, открывали мемориальную доску, то корреспондент газеты "Аргументы недели" Александр Кондрашов случайно подслушал разговор двух седых джентльменов, явно имеющих отношение и к разведке, и к самому Филби.
Один из них произнес довольно язвительно:
– Мишка-меченый не дал присвоить Киму звание Героя Советского Союза, побоялся гнева Маргарет Тэтчер.
Наверное, это была правда, потому что незадолго до смерти Филби, в восемьдесят седьмом году, трое харьковских студентов, сидя перед телевизором, увидели интервью Генриха Боровика с Кимом Филби.
Интервью их захватило, студенты-харьковчане не ожидали, что такие люди, как Филби, еще водятся на белом свете, и послали в Верховный Совет бумагу с предложением присвоить Киму Филби звание Героя Советского Союза.
Процесс присвоения звания Героя Советского Союза долгий, поэтому Крючков дал указание готовить представление. И бумаги дошли уже до самого верха, осталось только подписать, когда Крючкова вызвал к себе Горбачев. Устроил фирменную истерику: а что скажет по этому поводу госпожа Маргарет Тэтчер, а как Горбачев будет смотреть ей в глаза, а что подумают сами англичане и как они будут ругать пятнистого советского лидера, а?
И понесло Михаила Сергеевича, и понесло – не остановить. Документы, естественно, положили под толстое сукно, чтобы их не было видно.
Так Ким Филби не стал Героем Советского Союза.
В галерее Героев в "Лесу" висят портреты двадцати двух лучших разведчиков, двадцать третье место пока пустует. Это место Гарольда Адриана Рассела Филби (такое его полное имя)… Справедливость все-таки должна восторжествовать.
Много о чем думал Шебаршин, пока говорил Горбачев, – мысль ведь опережает речь, а уж мысли такого человека, как Шебаршин, были гораздо быстрее невнятной скороговорки тогдашнего советского лидера.
Следом Горбачев пожаловался на Калиниченко, начальника пограничных войск, Шебаршин пробовал вставить слово в его защиту, но Горбачев предпочел не услышать Шебаршина, хотя Калиниченко совершенно не был способен совершить злодейство.
Затем Горбачев сказал:
– Поезжайте на Лубянку, соберите заместителей председателя КГБ и объявите им, что я временно назначаю вас руководителем комитета.
С тем Шебаршин и отбыл из Кремля.
Собрать заместителей было делом недолгим. "Вопрос на повестке дня один – классический русский вопрос: что делать? – записал Шебаршин в своем дневнике. – Совершенно очевидно, что все старое закончилось, и делать нужно что-то новое. На этом очевидность кончается. Действуем так: завтра, 23 августа, собираем совещание руководящего состава КГБ…"
А тем временем снизу, с первого этажа здания на Лубянке доходят неприятные новости: на площади собралась большая толпа и, похоже, решила взять Лубянку штурмом.
Стены здания уже изрисованы колючими, едва ли не матерными (но во всех случаях оскорбительными) лозунгами, публика ревет, того гляди начнет раздаваться звон разбитых стекол. Обстановочка не для нервных. Несколько дюжих человек, весом не менее памятника Дзержинскому, прикладываются к монументу – судя по всему, готовятся снести.
– Что делать? – такой вопрос задал новому председателю КГБ начальник комендантской службы Опанасенко.
– Сносить просто так, без решения властей, без утверждающей бумажки депутатов Моссовета или хотя бы без подписи градоначальника, которые, судя по всему, будут меняться очень часто, – это самодурство, произвол. Надо, чтобы все было по закону. Иначе мы вместо правового государства…
Шебаршин мысль свою не закончил – внизу, на первом этаже, раздался громкий стук, будто где-то неглубоко под землей буровая машина начала долбить породу, криков не было слышно, но они были. Лицо Опанасенко сделалось жестким.
Своего лица Шебаршин не видел, но оно, наверное, тоже сделалось жестким.
– Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не применять оружие, – приказал он. – Закрыть все окна и двери. Будем обращаться к московским властям и милиции.
С милицией у КГБ сотрудничество не складывалось. Сколько ни пробовали наладить его – не получалось. Слишком силен был элемент соперничества между одной организацией и другой. Хотя чего делить – непонятно, функции-то разные.
Опанасенко дозвонился до милиции, но результат был нулевым – милиция на выручку не торопилась никак.
– Оружие не применять ни в коем разе, – повторил свой приказ Шебаршин. Такое указание Шебаршин ранее дал для всего руководящего состава. Но справедливо ради можно отметить, что два генерала высказали свое несогласие с Шебаршиным. Первым был начальник погранвойск Калиниченко, вторым – генерал Прилуков, без колебаний поддержавший генерала-пограничника.
В своей книге "КГБ против СССР" А. Шевякин так интерпретирует эту поддержку Прилуковым Ильи Яковлевича Калиниченко: "Один лишь начальник УКГБ В. М. Прилуков поступил как настоящий человек на настоящем месте (высказывание Николая II о своем начальнике столичной охраны А. В. Герасимове): отдал приказ по управлению стрелять на поражение во всех, кто посмеет сунуться хотя бы на порог любого здания Московского управления".
На самом деле, как рассказал Прилуков, это было не совсем точно: приказ был, но о том, "чтобы быть готовым всему личному составу к возможному налету хулиганствующего элемента, а в случае реальной опасности выдать оружие и стрелять по ногам нападающих при приближении их к зданию на пятьдесят метров". Это решение было принято потому, что в здании находились архивы, секретные и совершенно секретные документы, личный состав находился при исполнении служебных обязанностей. Была организована "утечка" этого приказа – результат оказался эффективным – ни одной попытки захвата и даже появления провокаторов и хулиганов около здания Московского управления не было. Думается, что такая хитрость могла быть применена и в отношении зданий на Лубянке, и в отношении памятника Ф. Э. Дзержинскому, если бы, конечно, была проявлена решимость и твердость руководства.
Тем временем позвонил Кравцов из Генеральной прокуратуры:
– Мы высылаем вам бригаду следователей для проведения обыска в кабинете Крючкова.
– Высылайте!
Следом, в унисон, без перерыва, даже самого малого, позвонил Степанков из российской прокуратуры.
– Две большие прокуратуры на одном малом месте, не слишком ли много? – спросил Шебаршин.
– Не много. Мы с коллегами договоримся.
И верно ведь – договорились. Очень быстро договорились. Да еще послали группу следователей на дачу Крючкова, где все эти дни почти безвылазно сидела Екатерина Петровна – жена Крючкова, вторую группу направили на городскую квартиру бывшего председателя КГБ.
Так что семья Крючковых хватила в тот день горя и унижений по полной программе под громкое улюлюканье "демократов".
В пятнадцать часов раздался очередной телефонный звонок – звонил сам Горбачев. Лично.
– Я подписал указ о вашем назначении временно исполняющим обязанности председателя КГБ, – сказал он. – Работайте!
События развивались стремительно, напластовывались одно на другое, пауз не было, но здание КГБ пока еще не штурмовали и окна не били. И памятник Дзержинскому пока еще не стащили с постамента.
Дурдом какой-то, в который никак нельзя поверить, об этом еще три дня назад невозможно было даже подумать. В голове не укладывалось.
Вечером по подземному переходу Шебаршин переместился в кабинет Агеева, окна кабинета выходили на площадь. Шумела, колыхалась, размахивала руками толпа, народу было много, не сосчитать, – это могли сделать только специалисты, но несколько десятков тысяч присутствовало точно.
На площадь неожиданно выехала машина "скорой помощи", выехала только для того, чтобы своими фарами осветить, как написал Шебаршин в дневнике, "сцену гражданской казни основателя ВЧК, первого чекиста. Гражданская казнь – явление для России не новое. Правда, с монументом все выглядит масштабнее, но с помощью телевидения дело вполне поправимое. Будет даже интереснее, так как памятник не меняет выражения лица, все происходящее для него – это сон, суета тех, кому еще предстоит раствориться в вечной тьме. С живым человеком иное дело".
Это мигом поняли в Иране, когда там проходила революция. Жертвы, принесенные в Иране, правда, ни в какое сравнение не шли с жертвами российскими. Особенно когда гремела война с Ираком: сто пятьдесят тысяч человек уложили здесь, шестьсот тысяч там – эти цифры даже за потери не считались, это была массовая смерть, которую люди принимали с улыбкой – они уходили в мир иной, светлый, полный тепла, благоденствия, неги, сытости, высоких полетов. А эти разъяренные люди будто бы выпили слишком много водки… Что с ними? Кто они?
Смотреть на казнь человека, хотя и каменного, под чьим флагом он проработал столько лет, было делом тяжелым, хотелось уйти, нырнуть в какой-нибудь глухой угол, где был бы стакан водки и кусок хлеба, но уходить было нельзя. Шебаршин заставил себя смотреть на то, что происходило на площади.
Бедный Феликс, если бы он знал, что когда-нибудь произойдет то, что происходило сейчас, то просто бы не стал заниматься тем, чем занимался, – не стал бы бороться с разрухой, не стал бы восстанавливать транспорт, не стал бы лазать по подземельям и выуживать оттуда тысячи обреченных мальчишек и девчонок – беспризорников… Обреченных, между прочим. Половина из них вряд ли выжила бы в обреченной стране.
Почитайте письма Феликса Дзержинского той поры. В них много светлых страниц.
Шебаршин написал в своем дневнике: "Заставлял себя смотреть. Испытываю ли горе? Нет. Все происходящее закономерно – расплата за близорукость, за всесилие, за корыстность вождей, за нашу баранью бездумную натуру. Конец эпохи. Но и начало другой эпохи. Краны взревели, толпа зашумела. Вспышки сотен блицев – и Железный Феликс, крепко схваченный за шею (он был обвязан канатами, но процедура казни подсказывает детали), повис над площадью, а под чугунной шинелью лишь обозначилась смертная судорога чугунных ног. Не за то дело отдал свою первую земную жизнь Феликс Эдмундович?! Посмертно ответил за прегрешения потомков?!".
Было горько, пусто, обидно, когда Шебаршин выходил из огромного здания КГБ; оно было совершенно пустынно, на месте оставались только несколько сотрудников комендантской службы, все входы и выходы были заперты наглухо, заблокированы. Мало ли чего можно было ждать от революционно настроенных дураков?
Холодно. От родного города, который Шебаршин так любил, вырос в нем, многое знал и испытал, веяло холодом, чем-то враждебным, чужим, словно бы и не Москва это была. В голове судорожно колотились невесть откуда взявшиеся блоковские строчки: "ночь, улица, фонарь, аптека…", заставляющие своим равнодушным пересчетом сочиться слезы. Слезы, рожденные внутри, невидимые.
Неужели все повторяется?
Да, слезы эти были внутренними. Их никто не видел, даже шофер. Какие ошибки сделал в эти тяжелые августовские дни он, Леонид Владимирович Шебаршин, – что допустил неверное, у кого пошел на поводу, какой приказ не выполнил, а его надо было выполнить обязательно, и почему не выполнил, сейчас уже сказать никто не может – многих действующих лиц той тяжелой августовской поры уже нет в живых.
В том числе и Шебаршина, в том числе и Крючкова.
Здание КГБ было заперто глухо, забаррикадировано, словно крепость, приготовившаяся к осаде – ни одни ворота не будут открыты, ни одна дверь. Транспорт, имевшийся в КГБ, также был спрятан внутри.
Хорошо, что одна дежурная машина, "Волга", стояла на Кузнецком мосту, вне здания. Но до нее еще надо было добраться, да и она могла уехать. На улице почти никого, редкие прохожие пугливо неслись к станции метро, которая вот-вот должна была закрыться, если уже не закрылась. Шебаршин заметил также небольшую группу мрачных неразговорчивых милиционеров. Все верно: тут невольно будешь неразговорчивым. То, что они увидели сегодня, увидишь нечасто.
Дежурная машина находилась на месте. На ней Шебаршин и поехал домой.