Продолжение горячего августа
Как бы там ни было, и как бы ни было это неприятно, а на работу выходить надо было. Шебаршин постарался, чтобы день двадцать второго августа был у него расписан так же плотно и жестко, как и все предыдущие дни.
Едва Шебаршин уселся в кресло, как пошли звонки, звонки, звонки, только успевай поворачиваться: несколько звонков из Вильнюса, в том числе и от заместителя председателя правительства, звонок этот был очень тревожным – блокированы два районных отдела КГБ, сотрудники находятся в зданиях, милиция демонстративно отказывается приходить на помощь, обстановка опасная, что делать?
"А я откуда знаю, что делать? – записал Шебаршин в дневнике. – Даю тот же стандартный приказ – оружия не применять, вступать в переговоры, договариваться о передаче зданий и имущества, оформлять все описями и протоколами".
Люди растеряны, раздавлены, размяты. Наверное, такое было и в семнадцатом году, в те революционные дни – и в феврале семнадцатого, и в ноябре.
В это время прошло сообщение о том, что какая-то разгоряченная толпа собралась штурмовать Лефортовский изолятор.
– А что в Лефортово? – спросил Шебаршин.
– Там сидит Новодворская.
– Вот те раз, совсем не думал, что эта старая революционерка находится у нас.
– У нас она…
– Так выпускайте ее ко всем чертям. Кто об этом может распорядиться?
– Мы сами.
– Выпускайте!
Едва решили вопрос об освобождении Новодворской, как кабинет начали заполнять люди, пришло человек тридцать пять, все руководящие сотрудники КГБ. Как жить дальше? Привычной фигуры Дзержинского, украшавшей площадь, уже нет – казнили и увезли. Пока непонятно, куда увезли – нет сведений.
Сам собой стал вопрос о закрытии в КГБ партийной организации. Что делать с парторганизацией в КГБ? Ясное дело – закрывать.
В городе, в родной Москве, тем временем разные служивые люди продолжали опечатывать райкомы партии, районные отделы КГБ. Хорошо, что все происходило без драк, без битья стекол и обычного, положенного в таких случаях мордобития – для России, увы, типичного.
Что же касается руководителей партийных организаций в КГБ, то они тут бывали самые разные, было много толковых, настоящих людей, а были и обыкновенные пустышки.
Были такие, что могли говорить на любую тему – при первой же возможности открывали рот и с большой скоростью неслись вперед очень напористо и громкоголосо, чтобы не дать никому даже и слова вставить – и могли так говорить без передыха, полтора-два часа. Потом закрывали рот, смолкали, и люди начинали соображать, даже вспоминать, а о чем же, собственно, этот деятель говорил?
Оказалось, ни о чем. Школа Горбачева Михаила Сергеевича. Ни одного слова потом – кроме неправильно произнесенных – вспомнить было невозможно.
Один из таких секретарей приехал как-то в "Лес", на заседание командного состава ПГУ, и с ходу, с колес, начал учить разведчиков азам разведки – примерно на уровне детского сада… Шебаршин послушал, послушал его, а потом взял в руки толстый красный карандаш – командный – и постучал им по столу. Озадаченный таким необычным звуковым сигналом секретарь парторганизации КГБ смолк. А Шебаршин спокойно и жестко произнес:
– Вы чего нас учите? Кто вам дал такое право? Лучше посидите и послушайте, что говорят другие.
Секретарь парторганизации едва собственным языком не подавился.
Обсуждать вопрос о том, быть парторганизации в КГБ или нет, особо не стали – все было ясно без всяких обсуждений, поэтому поставили вопрос на голосование. "За" департизацию органов (и это после семидесяти двух лет вдалбливания в головы лозунга: "Чекисты – это вооруженный отряд партии") выступили все собравшиеся, "против" проголосовал только один человек – секретарь парткома Назаров Николай Иванович. Честная позиция, кстати, которую нельзя не уважать.
А далее некоторые руководящие товарищи, у которых имелось желание стать еще более руководящими, предложили немедленно создать комиссию по расследованию деятельности КГБ 19-21 августа, и тут за горло взял всех присутствующих заместитель председателя КГБ Российской Федерации Поделякин Владимир Андреевич – видимо, сказалась накачка, сделанная демократами, что-то еще. В своем дневнике Шебаршин написал, что "Поделякин внес в обстановку тревожную принципиальную нотку, проявил открытую принципиальность революционных времен. Пахнуло холодком, как из подвальной двери".
Говорят, что Поделякин хотя и был человеком горячим, но честным – он, кстати, неплохо проявил себя в Чернобыле, на разборке завалов, схватил там такую дозу радиации, после которой люди просто не живут. Через пару лет Поделякина не стало – Чернобыль добил его…
В половине второго на столе у Шебаршина зазвонила вертушка. В трубке – голос Горбачева:
– Появитесь у меня через полчаса! – приказал тот.
И вот Шебаршин в приемной на третьем этаже. Там уже вызванные генерал армии Моисеев, председатель Совета Министров России Силаев, Баранников, которому надлежало стать министром внутренних дел СССР, – лица у всех встревоженные.
Первым из этой тройки вызвали Моисеева Михаила Алексеевича. Пробыл он за дверями комнаты заседаний (ранее там проходили совещания Политбюро ЦК КПСС) совсем немного, примерно полминуты. Вернулся в приемную. Подошел к окну, за которым были видны ухоженные крыши кремлевских зданий, выкрашенные в светловато-зеленый цвет, постоял несколько секунд в глубоком молчании – в приемной сделалось тихо, будто на дне морском, никто не мог сказать, что произошло с боевым генералом; потом произнес спокойно, негромко и четко – слышно было каждое слово:
– Все, я больше не заместитель министра обороны и не начальник Генерального штаба…
Люди, находившиеся в приемной, продолжали молчать.
В это время в зал вызвали Шебаршина.
В зале народу было немного. Горбачев, Ельцин, руководители некоторых республик. Вместе со всеми сидел и Бакатин, которого Шебаршин знал еще по той поре, когда тот был первым секретарем обкома партии.
Горбачев поправил очки, отчего глаза у него сделались глубокими – даже очень глубокими, как у слепца.
– Я назначил председателем КГБ товарища Бакатина, вы все знакомы с ним, – и к Шебаршину: – Отправляйтесь сейчас вместе в комитет, представьте его…
Шебаршин потом признался, что у него будто бы с плеч свалилась тяжелейшая ноша. Даже дышать сделалось легче. Он не выдержал, улыбнулся:
– Большое спасибо! Сегодня ночью буду спать спокойно.
В ответ Горбачев произнес очень хмуро, без всяких улыбок:
– Ну, спать спокойно еще рано.
На эти зловещие слова Шебаршин поначалу не обратил внимания, а потом прокрутил их в голове и удивился очень недоброму смыслу, который таился в них.
С Бакатиным договорились, что в пятнадцать ноль-ноль тот приедет на Лубянку, и Шебаршин прилюдно сдаст ему свой командный пост.
Человеком в КГБ Бакатин был, конечно, чужим, работу не знал, людей тоже не знал, самым лучшим было бы оставить в этом кресле Шебаршина – тогда многое бы обернулось по-другому; но решение было принято то, которое было принято.
Иваненко Виктор Валентинович уже много лет спустя, когда готовилась эта книга, рассказал, что Горбачев назначил Шебаршина председателем КГБ единолично, без согласования с Ельциным. Ельцин же, узнав об этом, не замедлил показать свой крутой характер:
– А почему со мной не согласовали?
И Горбачев тут же дал "обратный ход", подписал указ об освобождении Шебаршина – должность предстояло передать другому человеку, которому Ельцин доверял. Таким человеком оказался Бакатин.
В общем, и такая трактовка ходит в народе – и вполне логично объясняет, почему Леонид Владимирович пробыл на своем посту всего сутки и три часа.
На первой же встрече с комитетскими генералами Бакатин сказал:
– Я человек не военный. У меня даже воротничок на рубашке как-то не так застегнут.
Держался он просто, с некой душевной раскованностью, что Шебаршин не замедлил отметить в своих записях. Шебаршина, как своего предшественника, Бакатин посадил по правую руку, речь держал недолгую, но очень внятную и впечатление произвел довольно приятное. Но это было первое впечатление – всего лишь.
Когда зашла речь о кадровых перестановках – этого момента ждали все, – Бакатин небрежно тронул Шебаршина за плечо:
– Первый заместитель у нас уже есть.
– А кто согласовывал это со мною? – спросил Шебаршин, начал громко и решительно протестовать, в конце тирады произнес:
– Я приму решительные меры.
– Какие же? – с участливо-доброжелательной улыбкой спросил Бакатин.
– Совершу государственный переворот!
Шутка, конечно, и, вполне возможно, не самая лучшая шутка, но она помогла разрядить обстановку, дальше разговор пошел нормально и вскоре закончился – совещание Бакатин закрыл, – а вот осадок недобрый от совещания остался.
Поначалу Шебаршин подумал, что состояние это временное, скоро все выпадет в осадок, забудется, время внесет свои поправки, все зарихтуется, сгладится, но это оказалось не так.
Народ по-прежнему продолжал толпиться около здания КГБ, на косо сдвинувшемся (или это только казалось) постаменте памятника Дзержинскому сидели, стояли, подпрыгивали, орали, размахивали бумажными лозунгами какие-то серые личности. Взять монолитное здание КГБ штурмом они уже не решались, хотя кто знает, что варилось в их пустых черепушках.
"Удалось немного приглядеться к новому начальнику, поговорить, а вернее, послушать его указания по телефону. Впечатление – абсолютно компетентен даже в тех вопросах, о которых имеет приблизительное представление, абсолютно категоричен, привычно груб. Тон разговора – строевой сержант с туповатым рядовым из отдаленного национального округа.
Говорят, что секретарь обкома – это не должность, а перманентное состояние души.
Во всяком случае, телевизионный облик заметно отличается от оригинала. Печальный факт печальной действительности".
В прошлом Бакатин Вадим Викторович был первым секретарем обкома партии – кажется, Кировского.
Сдав свои высокие полномочия Бакатину, Шебаршин переместился в привычное место – в Ясенево, в "Лес". Как ни странно, здесь уже здорово запахло осенью. И не потому, что начали стремительно желтеть листья на деревьях, нет – сами деревья, березы и осины, сделавшиеся за годы родными, дорогими, стали выглядеть очень печально, они словно бы что-то почувствовали, предугадывали изменения. Ведь той жизни, что была раньше, уже не будет.
Хотя, как заметил Шебаршин, какие-то механические движения ее – заученные заранее, выработанные годами, – продолжались.
По указанию Горбачева Шебаршин написал справку, что же он делал в дни девятнадцатого – двадцать первого августа. Запечатал ее в конверт вместе со справками других заместителей, председателя КГБ, и отправил Горбачеву лично – пусть читает.
Вскоре стало известно, что был вызван в кремлевскую комендатуру и там задержан Грушко – первый заместитель Крючкова.
Добрых ноток в настроение это, конечно же, не добавило. Настроение было, извините, поганое, подавленное совершенно, его нечем было поправить. Даже вечерней стопкой водки, настоянной на рябине, когда Шебаршин с соседом Леоновым сели играть в шахматы и решили немного подбодрить себя.
Нет, не подбодрили.
В голове все время мелькала одна назойливая мысль: "Надо подавать рапорт об уходе и прощаться со службой". И чем дальше, тем чаще эта мысль приходила в голову.
Непростой разговор произошел у Шебаршина с водителем Лысым Анатолием Михайловичем, с которым он проработал много-много лет. Человек очень честный, обязательный, Лысый был старше Леонида Владимировича, много повидал, много испытал, относился к тем людям, которые никогда не врут. Так Лысый сказал, что в гараже в его адрес сейчас постоянно звучат оскорбления, обещания "поговорить как следует", угрозы, – и чаще всего это звучит из уст вчерашних доброжелателей, людей, совсем недавно заискивавших перед ним… Вот как быстро научился преображаться наш народ.
Но как бы там ни было, водитель, прижав руку к груди, сказал, что несмотря ни на что, он готов работать с Шебаршиным до конца. Позже Шебаршин назвал этот момент горьким. Написал в дневнике следующее: "Говорю ему, что он должен заботиться не обо мне, а о себе и своей семье. Он волен в своих решениях, и я, если смогу, помогу ему устроиться в новой жизни. Он должен знать, что меня не обидит ни одно его действие, и он должен быть в этом абсолютно уверен".
Разговор с водителем тронул Шебаршина, встряхнул – понятно, что есть немало людей, которым так же плохо, как и ему, и которые не знают, что будет с ними завтра.
Если все они будут устроены, если на месте Советского Союза будет процветающее государство, заботящееся о своих гражданах, – дай Бог, и в таком разе Шебаршин готов успокоиться сию же секунду. Но если будет что-то нерешительное, мягкое, наполненное пустым звоном, неубедительное, робкое и одновременно заносчивое, как это всегда получалось у Михаила Сергеевича, – в таком разе как быть?
"Меня же мучит вопрос не будущего (все в руке Божьей), а настоящего и не столь отдаленного прошлого. Я чувствую себя беспредельно униженным, обманутым и ограбленным, бунтуют остатки человеческого достоинства, возмущенного надругательством над ним. Ведь не только для того я жил, чтобы сытно есть и сладко пить. Я считал себя в меру образованным, в меру разумным, в меру порядочным человеком. Казалось, что так меня и мне подобных воспринимают другие…"
А вот среди других-то было немало людей, которые считали, что им недодали в жизни лаврового листа – на околыш фуражки нечего нацепить. Появились целые группы инициативников, которые занимались расследованием того, кто как вел себя в трудные августовские дни, когда страна неожиданно оказалась на краю пропасти, – где находился? что делал? кому чего говорил? Почему не вышел на площадь перед Белым домом с плакатами, низвергающими ГКЧП? И так далее…
Шебаршин буквально ощущал физически, как раскручивается этот маховик, ему хотелось крикнуть в лицо коллегам, которые не выпускали этот маховик из рук, каждый день смазывали его, подвинчивали гайки, шурупчики, болтики, чтобы работала эта машина лучше: "Не усердствуйте! Делайте свое дело, но не слишком рьяно, не раскручивайте маховик! Все, что было у нас раньше, – это результат не только злой воли верхов, но и усердия низов. Не ищите людей, которые в годы гражданской войны меняли паровозы на шоколадные батончики, в годы Великой Отечественной отлынивали от литья взрывчатки и любили грызть леденцы, изготавливаемые на коленке из жженого сахара, а при Брежневе разбирали мосты на БАМе, чтобы фермы сдать на металлолом".
А потом, какова будет цена такому усердию? Усердствующий сотрудник получит кошелек с тридцатью сребрениками, место во властном ряду с номером на спинке стула или что-то еще?
А ведь именно Крючков, как-то говоря о людях, причастных к власти, произнес мрачно: "На том уровне, то есть в самых верхах, нет ни человеческой дружбы, ни преданности".
Развивать тему Владимир Александрович не стал – не посчитал нужным. Да и без того все было понятно.
Перемены в КГБ начали происходить быстро. Когда в главное здание ведомства на Лубянке приехал государственный секретарь США Бейкер, старый кабинет председателя КГБ невозможно было узнать. Изменилась внешность – расположение разномастных столов (от письменного до журнального и даже тех столиков, которые назывались ломберными) и стульев, портрет Ленина был сдан на склад либо вообще уничтожен, пропал бюст Дзержинского, а на самом видном месте красовалось изображение Горбачева – еще молодого, когда он только пришел в Политбюро, – и имелось еще что-то в интерьере кабинета, что не сразу бросалось в глаза, но очень отчетливо ощущалось.
Принимал Бейкера, естественно, сам Бакатин, который никак не отреагировал на тезис, высказанный госсекретарем, – похоже, был с ним согласен, что Штаты "неодобрительно относятся к притязаниям России на чрезмерную роль при разделе наследства бывшего Союза".
И еще. "Наша сторона настойчиво, с энтузиазмом (не видел, не было ли слез на глазах?) упирала на то, какая для нас честь видеть у себя господина Бейкера. И как пароль, как тайная масонская формула, многократно звучало имя Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе, как выяснилось, дорогого личного друга обоих собеседников.
Единственная роскошь, которую может себе позволить нищая и разоренная страна, – это, пользуясь словами Экзюпери, роскошь человеческого общения. Угодливость одной стороны (невыносимо вспоминать!) на фоне спокойной, уверенной в себе вежливости другой придает этой общечеловеческой ценности кисловатый привкус".
Вот так Леонид Владимирович описал встречу двух глав важнейших ведомств США и СССР в Москве. Впечатление о встрече осталось не то чтобы прескверное, а какое-то унизительное, иначе не определишь.
А усушка, утруска, переворачивание с боку на бок, привлечение из общей массы элементов, которые кому-то не нравятся, замена их происходят буквально каждый день. Особенно сильно трясут тех, кто занимал какие-нибудь должности, – это при Бакатине (и не только при Бакатине – при лицах, которые командовали всем государством) стало делом обычным.
Шебаршин с горечью заметил, что раньше Старая площадь и руководимая ею партия направляли свои лучшие кадры на укрепление органов госбезопасности, на деле же эти "лучшие кадры" просто оказывались теми людьми, от которых надо было избавиться. Теперь другая сила, свергнувшая партию большевиков, также посылает свои "лучшие кадры" на работу в кабинеты Лубянки.
Выдвиженцы, как правило, не приходят одни – тащат за собой своих сторонников: главное – не их профессионализм, а то, что эти люди преданы им лично. И тем "виповским" персонам, которые хозяевами ходили по ковровым дорожкам властных коридоров, – этих персон вообще надо было теперь считать своими отцами.
Поскольку, как известно, свято место пусто не бывает, на место Шебаршина в качестве первого зама председателя КГБ пришел Олейников.
Первых замов в КГБ по штату было положено двое, так "первым первым" (по мере зачисления) стал Олейников, а "вторым первым" через некоторое время пришел еще один человек, оказавшийся, слава Богу, достойным. Но об этом позже.
Причем каждый раз подчиненным давалось понять, что за новым пришедшим начальником стоят серьезные силы. Раньше ссылались на ЦК КПСС, сейчас на "серьезные силы" – при этом следовал многозначительный жест – пальцем тыкали в потолок.
Так постепенно, довольно тихо, без скандалов менялось руководство Комитета госбезопасности.
Попытались забраться и в разведку, отдать пару кресел "своим человечкам", но Шебаршин стоял твердо: руководить разведкой должны профессионалы, хорошо знающие свое дело и добившиеся работой, знаниями, умением право руководить. И никаких "тихих выдвиженцев" – особенно со ссылкой на Кремлевский холм и его обитателей.
Семнадцатого сентября собралась Государственная комиссия по расследованию деятельности КГБ в горячие августовские дни: было понятно, что комиссия эта решит и судьбу КГБ. Быть комитету или не быть?