С тех пор они встречались часто. Вот тут-то и выяснилось, что, вполне возможно, они принадлежат к одному родовому гнезду: все Шебаршины вышли из поселка Работки Горьковской области. Оттуда Шебаршины переместились и в Крым, и в Дагестан, и в Эстонию, и в Сибирь – в разные города и веси некогда огромной страны. А корень все-таки один: Средняя Волга, земля тамошняя, и народ мастеровой, населяющий те края.
Более того, в один момент двое Шебаршиных, Леонид и Владимир, решили съездить в Работки, но что-то не срослось, не получилось – не поехали. А жаль – поездка та могла дать много нового.
В конце концов, Наталья – жена Алексея Леонидовича, сына Шебаршина, которая занималась изучением генеалогического древа рода Шебаршиных, сказала Владимиру Владимировичу:
– Вы с Леонидом Владимировичем – троюродные братья. Это абсолютно точно.
Впрочем, не столь важно было, братья они или нет, важно совсем иное – Шебаршины ощущали потребность друг в друге, необходимость встречаться, общаться, обсуждать события, касающиеся их семей, – и не только эти события, было много других тем для разговоров.
Иногда было достаточно просто зайти в кафе, выпить по стопке водки за здоровье друг друга, потом повторить под нехитрый бутерброд с колбасой, сказать несколько слов друг другу на прощание и разойтись. Этого было вполне достаточно, чтобы подкрепиться энергией, что ли, почувствовать, что они – не одни в этом непростом мире, именуемом "диким капитализмом", поправить себе настроение.
Я спросил у Владимира Владимировича, какие черты характера Шебаршина показались ему наиболее приметными, отличительными, скажем так, – в ответ, конечно, прозвучал известный перечень, который нам уже хорошо известен, но два пункта были новыми – о них я раньше не слышал.
Леонид Владимирович Шебаршин никогда не позволял себе обсуждать других людей, давать им оценку, пресекал любого другого человека, если тот неожиданно начинал заниматься этим. Авторитеты, чины, звания, количество звезд на погонах, популярность для него в таких случаях не существовали.
Это первое. И второе – железная воля, качество для интеллигентного человека, как ни странно, очень редкое.
– Леонид Владимирович был человеком очень сильной воли, – сказал Владимир Владимирович, – очень… Слабый бы не застрелился.
И еще: Шебаршин был верующим человеком. Когда он узнал, что Владимир Владимирович – некрещеный (все-таки отец его был партийным выдвиженцем, любой шаг в сторону церкви строго наказывался, можно было потерять партийный билет, что считалось равносильным потере чести, а кое-кому даже и жизни), то укоризненно покачал головой:
– Это не дело, Володя, – сказал он, – пошли в церковь.
И они пошли в церковь. Шебаршин показал, где какие иконы в иконостасе располагаются, как надо ставить свечки любимым святым, какие молитвы необходимо знать, и через некоторое время стал крестным отцом Владимира Владимировича. За это младший Шебаршин был очень благодарен Шебаршину-старшему – не будь Леонида Владимировича, он вряд ли когда забрался бы в церковную купель.
А сейчас ощущает себя совсем по-иному, силы откуда-то берутся, чувствовать стал лучше, бодрее, дни для него стали светлее, и вообще работать хочется, хотя раньше было много дней серых, пасмурных, и работать совсем не хотелось…
Среди друзей Шебаршина Аркадий Африканович Масленников всегда занимал особое положение – был он очень приметным, шумным, широким… Такие в разведке обычно не работают. А Масленников, собственно, и не стремился там работать, скорее наоборот. У него была своя стезя, своя судьба, своя профессия.
Он учился в МГУ на экономическом факультете, был членом комитета ВЛКСМ, Горбачев – будущий президент СССР – в студенческую пору был его подчиненным по комсомольской линии и часто получал головомойки.
В пятьдесят первом году, еще при Сталине, один уважаемый профессор, член парткома, сказал Масленникову:
– Аркадий, вам пора вступать в партию.
На это Масленников ответил следующее:
– Я всей душой с партией, но чувствую себя еще не готовым к этой роли…
Профессор посмотрел на него с удивлением и ничего не сказал. В результате Масленников вступил в партию лишь в двадцать девять лет, когда, как сам заметил, "забыл, что когда-то учился в МГУ". Чуть позже Масленников выступил против отправки студентов на целину, и это ему здорово аукнулось при распределении. Имея в дипломе одни пятерки, он был распределен на должность преподавателя в торговый техникум в город Умань. Предмет, который он должен был вести в далекой районной Умани, – экономика торговли.
Но в Умань ехать не пришлось. На том же распределении к нему подошел степенный старик, одетый в добротный шерстяной костюм с академическим значком на лацкане, и произнес неторопливо, веско:
– Я предлагаю вам поступать в аспирантуру Института экономики Академии наук СССР.
Понимая, что это единственный (на ту минуту) шанс избежать трехлетнего пребывания в Умани (по закону после окончания высшего учебного заведения выпускник должен был отработать три года в месте, в которое его распределили), Маслеников подал заявление в аспирантуру и поступил в нее. Тень провинциальной Умани, в которой можно было застрять надолго, отползла в сторону.
В канун защиты диссертации – до защиты Масленников должен был съездить в Индию, уточнить кое-какие детали, – он выступил на комсомольском собрании. Выступил так, что незамедлительно сделался невыездным гражданином, командировка в Индию была отменена, а диссертацию он защитил лишь через шесть лет после этой истории…
Вот так Масленникову "везло". Не получалось у него и с жильем, хотя и комнаты, и квартиры ему давали несколько раз – в паспорте его не было штампа о московской прописке (до войны он был прописан в Москве, потом прописку потерял; последнее жилье, которое ему выделили, была двадцатитрехметровая комната в доме, расположенном около кинотеатра "Ударник", в самом центре Москвы; он эту комнату в конце концов обменял на квартиру в Московской области, на станции Железнодорожная, где и поселился).
Несмотря на запреты, он все-таки очутился в командировке за границей – на Цейлоне, где помогал местной компартии создавать программу. Масленников приглянулся и посольским работникам, и партийному руководству Цейлона, и ему предложили поработать там подольше – директором Советского дома дружбы.
Предложение Масленникову понравилось, он помчался в Москву собирать вещи – на Цейлоне надо быть "упакованным", вещей понадобится много…
Между сборами повидался с академиком Виктором Леонидовичем Тягуненко, заместителем директора Института мировой экономики, рассказал ему о своем житье-бытье.
Тот внимательно выслушал Масленникова, фыркнул:
– Судьба, на мой взгляд, незавидная – кандидату наук быть заведующим сельским клубом. Вот что, друг Аркадий… В газете "Правда" освободилась вакансия корреспондента по Индии. Поезжай-ка ты туда, это будет лучше.
Так Масленников очутился в Индии, и одно из первых знакомств, которые он завел там, было знакомство с Шебаршиным. Произошло это в середине шестидесятых годов.
Шебаршин сразу понравился ему – пришелся по душе без всяких притирок, прикидок и так далее. Именно Масленников привил Леониду Владимировичу любовь к охоте. Вместе ездили на озера, стреляли уток и гусей.
Когда поехали в первый раз – вчетвером, – Масленников снял четыре гуся, пятый подранок ушел, а напарники, приехавшие с ним на машине, не взяли ни одного, – и Масленников разделил свою добычу на всех.
Ходили и на зайцев, но зайцы в жаркой Индии не то, что у нас – они там мелкие, тощие, облезшие, незавидные, поэтому заячьей охоте посольские охотники предпочитали гусиную.
Но иногда, как они говорили, на них "накатывало" – не хотелось ни охотиться, ни бродить по болотам, где можно было запросто наступить на змею, чей яд был смертелен, хотелось чего-нибудь "большого и чистого".
"Большое и чистое" они вскоре нашли. Это было местечко, которое называлось "Сурадж Кунд", в переводе на русский – "Пруд солнца".
Проехать на машине в "Сурадж Кунд" было невозможно – не пускали густые заросли, деревья, переплетенные лианами, колючие кусты, сдирающие с машины краску, а вот пройти можно было – в "Пруд солнца" вела тоненькая, едва приметная тропка, ловко огибающая наиболее сложные непроходимые места.
Поэтому машину бросали на дороге, загнав ее в тень какого-нибудь большого дерева, а сами по тропке углублялись в густые джунгли.
Там, в джунглях, находилась древняя постройка, очень похожая на римский театр, где и представления давали, и за боями гладиаторов следили. Вполне возможно, что "Сурадж Кунд" был сооружен древними римлянами или греками.
В некоторых местах гигантская постройка уже обвалилась, поползла, в некоторых сохранилась очень хорошо. Низ здания был облицован мастерски отесанным темным гранитом… Хоть и была наполовину разрушена постройка, хоть и заросли окна и входы буйной зеленью, а исходило от здания ощущение некой обжитости, спокойствия, чего-то такого, что рождало в душе тепло; одновременно в этом месте хорошо думалось, человек понимал, что он не одинок в этом мире, а нитями невидимыми связан с другими людьми, если же он останется один, то очень скоро погибнет…
И Шебаршин, и Масленников очень любили сюда приезжать. Особенно когда в душе был раздрай, работа не клеилась, из рук все падало, дома покоя тоже не было – что-нибудь случалось и так далее. Посидишь в "Сурадж Кунде" полчаса, посозерцаешь окрестности, полюбуешься старыми развалинами, буйной зеленью, птицами, небом, золотым от солнца, и внутри все успокоится, жизнь обретет совсем иные краски, потянет к делу… И работа быстро наладится, и дома все уже в норме, ну словно бы само собою образовалось, а друзья успели приготовить какой-нибудь приятный сюрприз.
Вот такой силой обладал "Пруд солнца".
Нижняя часть здания, кстати, была залита водой – непонятно было, то ли изначально так задумывалось и конструкция "Сурадж Кунда" была построена именно на идее воды, пруда, озера, то ли постаралось время, из-под земли на поверхность выбился ключ и затопил первый этаж.
Пруд буйно зарос лотосами, необыкновенно крупными, имеющими идеальную форму, будто цветы были вырезаны художником, очень красивыми; был густо заселен змеями и лягушками. Спускаться к воде было опасно: из любого пучка травы могла выскочить змея и тяпнуть за ногу.
А Шебаршину с Масленниковым, собственно, и спускаться к воде не надо было, ни змеи, ни резные лотосы их не интересовали, интересовало другое. Нечто более высокое и мудрое.
Индия была тем самым местом, где на каждом шагу их могло ждать открытие.
Раз в неделю обязательно старались выехать на охоту. Причем, повторяю, охотились только на уток и гусей, на крупную добычу не ходили, к облавам и прочим серьезным охотничьим забавам относились отрицательно.
Посольские сотрудники, промышлявшие охотой, посмеивались над ними:
– Ну что, на дикого буйвола сходить слабо?
Да не слабо было, совершенно не слабо, просто и Шебаршин, и Масленников считали, что всякая добыча на охоте должна иметь равные шансы с добытчиками – она должна иметь столько же шансов спастись, сколько охотник имеет шансов убить ее. А идти с каким-нибудь крупнокалиберным убойным штуцером на здоровенного быка, в которого невозможно не попасть, – это не охота, а убийство.
Долгими лиловыми вечерами, навевающими грусть, воспоминания и тоску по родному дому, посольские работники собирались у Шебаршина на чай.
Дочь Шебаршиных Танюша, как вспоминает Масленников, была очень живой, смуглой, своенравной, пыталась втянуть взрослых в свои бойкие игры, но в девять часов вечера ее отправляли спать.
А в десять из-за стола поднимался сам Шебаршин, объявлял собравшимся:
– Извините меня, я встаю очень рано, поэтому вынужден откланяться, мне тоже, как и Таньке, пора спать. Вы же оставайтесь, сколько хотите, – в вашем распоряжении все, вплоть до бара.
Шебаршин делал общий поклон и демонстративно уходил в спальню, увидеть его можно было только на следующий день…
И лишь много лет спустя Масленников узнал о том, что Шебаршин не спать уходил – он покидал дом через другую дверь и уезжал на встречу со своими тайными агентами. Такова была его профессиональная жизнь, оперативная работа считалась превыше всего.
А встречался он с очень многими людьми, в том числе и с теми, кто принадлежал к высшему руководству Индии.
Аркадий Масленников поработал в Индии очень неплохо, потом, подводя итог, подсчитал, сколько же статей дал в "Правду". Оказалось – 1350.
Более того, он стал в Дели президентом Ассоциации журналистов стран Юго-Восточной Азии, а это более двух тысяч человек только одних членов ассоциации… Тьма!
Когда приехал в Индию Косыгин, то первым делом захотел посетить металлургический комбинат в Бхилаи, который возвели советские строители. Масленников, естественно, сопровождал его: Косыгин был членом Политбюро ЦК КПСС, а Масленников работал в партийной газете.
Несмотря на свой мрачноватый вид, Косыгин много шутил, был очень остроумен, подвижен… Это сейчас современные публицисты, – считает Масленников, – стараются превращать наших прежних лидеров в тупоголовых технарей, исполнявших так называемую "волю партии", а это было не так, и Косыгин – яркий тому пример.
Но было немало людей, которые откровенно невзлюбили его. В той же Индии – народ ведь всякий есть, в каждом городе обязательно найдется "всякой твари по паре", – так и в Дели с Бхилаи.
В Бхилаи, на комбинате, Косыгин шел по длинному цеху, проход этот был с двух сторон обнесен решетками. Это сделали хозяева, для каких целей сделали – неизвестно. За решетками виднелись лица рабочих.
Масленников обратил внимание, как один американский журналист пытается поймать Косыгина объективом фотоаппарата в кадр на фоне решеток. А за решетками – рабочие…
Позже, на заседании ассоциации, при большом стечении народа, он сказал американцу:
– Вы вели себя неприлично, сударь. Настоящие журналисты не ловят глав государств на какой-нибудь неловкости либо оплошности, их собственной или чужой…
Американец пожал плечами и пробурчал:
– Что хочу, то и делаю.
В ответ Масленников отрицательно покачал головой.
– Нет. Есть журналистская этика, есть устав ассоциации, который вы не должны нарушать…
Масленников не договорил. Американец вспыхнул и перебил его:
– Тогда я подаю заявление о выходе из вашей ассоциации!
– Это ваше право, сударь, – спокойно ответил Масленников.
Правда, того момента, когда американец выходил из ассоциации, он не помнит, да и вряд ли погорячившийся журналист будет делать необдуманный поступок – скорее всего, он остался в ассоциации, но вел себя уже осторожнее.
Кроме Индии Аркадию Масленникову пришлось поработать в Пакистане, потом в Англии – корпункты "Правды" в этих странах стали для него родным домом, а журналистика из второй профессии (по образованию он все-таки экономист, специализирующийся на экономике развивающихся стран) превратилась в первую.
А потом вернулся домой и застал Москву, взбудораженную перестройкой, надвигающимися переменами, часто бывал на заседаниях Верховного Совета СССР, которые транслировались по телевидению, и народ смотрел на эти заседания, как на спектакли, люди обсуждали их, аплодировали либо, наоборот, плакали. Создавалось такое впечатление, что страна живет по одним законам, а Верховный Совет – по другим.
Появились новые имена, о них заговорили: Собчак, Попов, Станкевич и другие, – иногда казалось, что люди эти прибыли в Россию с иной планеты. Горбачев в их окружении терялся, хотя по-прежнему говорил бойко (но безлико, ничего из его речей нельзя было запомнить, кроме неграмотных слов и выражений типа "Азебарджан"), а вид у него был растерянным.
Этот человек вел страну к беде, что хорошо понимали и Шебаршин, и Масленников, и многие другие, имевшие, извините, мозги. Шебаршин все беды и невзгоды держал в себе, переживал молча, никогда не выплескивал эмоции наружу, порою даже замыкался, а Аркадий Африканович был человеком другого склада: шумный, эмоциональный, деятельный – весь в движении, – готовый в любую секунду взобраться на трибуну и толкнуть громкую речь, – были эти люди очень разные, но за судьбу России переживали одинаково.
Масленников, бывая на заседаниях Верховного Совета, слушал ораторов и удивлялся им – уж очень речи их были, как ему казалось, бестолковыми. Он был свидетелем того, как Собчак, находясь на трибуне, клеймил руководителей страны, партии – буквально растоптал Пельше, Крючкова, еще кого-то, в противовес им привел фамилию Примакова, – есть, мол, еще руководители, к которым надо прислушиваться, они плохих советов не дадут, – а через секунду обрушился и на Примакова, ну буквально живого места от него не оставил.
В перерыве Масленников столкнулся с Собчаком в дверях, усмехнулся прямо в лицо – они были знакомы:
– Интересно у вас получается: то Примаков хороший, то плохой – какой же все-таки он?
Собчак посмотрел на него ошалело, будто выплыл из глубины реки и не ответил. Похоже, он вообще не понял, о чем шла речь.
Как все пишущие (и публикующиеся в печати) люди, Масленников всегда обязательно делал заметки впрок, наброски, кроки, зарисовки с натуры, чтобы чего-нибудь не забыть, дневниковые записи и так далее. Имел свою точку зрения на многие события и людей.
Работоспособность Шебаршина всегда восхищала Масленникова – Леонид Владимирович мог работать не по двадцать четыре часа в сутки, а по двадцать пять.
– Шебаршин в КГБ, насколько я знаю, слыл либералом – не с точки зрения политического окраса, а с точки зрения отношения к людям. И эта слава сохранилась за ним до конца дней его, – Масленников говорил напористо, в этом человеке жил оратор, легко можно было представить себе, как он крушил комсомольские устои на собраниях в университете, речь его была громкая, четко поставленная, молодая, хотя лет Аркадию Африкановичу было немало. – Я с особым уважением стал относиться к Крючкову, когда тот, например, изолировал Шебаршина от ГКЧП. Речь тут, на мой взгляд, совсем не в том, что Крючков не доверял Леониду Владимировичу, нет, в другом: он понимал, что в случае провала ГКЧП разведка попадет под асфальтовый каток, ничего от нее не останется, а ее надо обязательно сохранить для страны, вывести из-под ненужных подозрений, отстранить от разборок, что Крючков и сделал. И то, что Шебаршин на некоторое время стал председателем КГБ, было логически подготовлено самим Крючковым.
Мысль, конечно, парадоксальная, но интересная. Неожиданная.
– А потом пришел Бакатин, – сказал Масленников, – и это тоже логично, укладывается в психологическую цепочку событий…
– Вы знаете Бакатина?