- Хоть плачь, - повторил Михаил, как бы с трудом оторвавшись от невеселой картины. - Ну вот в такой-то момент и прознали про эти запчасти у фрица. Не помню уж, кто там разведал, что наш "Ил-четвертый", сбитый давно, лежит за траншеей, в низинке. Ну сговорились техники все вшестером - такой случай! Инженера уговорили. Тот с пехотой связался, хорошие люди попались, согласились в случае чего огоньком прикрыть. Проводили через свои заграждения, указали в немецких минных полях проходы, как посты охранения обойти. Ночью ключами работать мы были привычны, машину знали, как собственную ладонь. Фрицы ракетами нам светили... Сняли, что кому надо, договорились не жадничать, обратно ведь предстояло без провожатых идти. Стоит кому оступиться, завалиться в воронку с грузом-то, загреметь... После жалели, конечно. Как недостанет чего, так и ругаешь себя на чем свет: вот ведь в руки само просилось...
- Тебе дай волю, ты бы и весь самолет прикатил! - сквитался за дырки Саша. - Ладно, кончай про железо, расскажи про того старичка в музее...
- Ну в музей-то и сам ты катался, - в свою очередь не остался в долгу Михаил.
- Так то ж на серьезе треба. А я бильш про фрица... Узкая специальность!
Михаил, однако, не торопился. Вынул кисет, закурил.
- Здорово выручила нас та прогулка. Теперь-то жить можно, снабжают кой-чем, слава богу, а там... Так [169] ведь бывало, что если пробоины все замерить на плоскостях, то и как бы не больше по площади их оказалось, чем самого дюраля...
Это для нас с Володей. Загладить нечаянный свой упрек. Не от Жуковца же зависят пробоины, в самом деле...
- Что за музей? - торопливо перебивает Володя.
Михаил еще ждет с минуту. Проверяет, дошло ли его извиненье до нас.
- Ну это вначале, только что прибыли на маяк... Комиссар рассказал нам в порядке политбеседы о Севастопольской обороне. Той, что со школы известна еще. Ну и, должно быть, проговорился, что и сейчас там работает знаменитый музей. Это под носом у фрица! Как же не побывать, если здесь оказались, тем более что не придется, может, уж никогда... Пристали к начальству - нож к горлу. И комиссар наш, Стешенко, поддержал. Выбрали день, когда на ночь планировались полеты. Боеприпасы к нам подвозились исключительно в темное время, строжайший приказ. А тут днем надо. Добились. И ничего, два раза всего обстреляли. Шофер молодец попался, между воронок крутился ужом! Целы остались все и машина... Приехали рано, музей пустой. Один старичок, сторож, что ли. Сухонький, седенький, сам вроде как экспонат. Нет, смотрим, не сторож, - указку берет. Интеллигентный дедок, очкастый. А как рассказывать принялся... Ну точь-в-точь будто сам между ядрами теми крутился, штурмы те страшные отбивал... Не могло быть, по хронологии соображаем, в крайнем случае мог лишь родиться тогда. И все равно впечатление сбить не можем. Прямо какой-то гипноз! Не то что Нахимова там или Тотлебена, но и матросов всех в лица, по именам... И нас вместе с ними - братишки. Словно и мы там участвуем... "Отстоите, - кричит, - братишки, наш героический город?" Ну, мы...
Михаил задержался, чтобы передохнуть. [170]
- Вернулись, я заявление в партию подал, - неожиданно оборвал рассказ.
* * *
Вот ведь казалось, что знаю своих подчиненных. На деле знал. И по работе, и по анкете. О Севастополе, что Беляков там обслуживал самолет Пашуна. Знаменитый на флоте летчик! Как и штурман его - Алексей Зимницкий. Унаследовать техника из такого экипажа - большое дело.
Летчик и техник.
Есть поговорка: крылья у нас одни. Броско сказано и красиво! И убедительно - для ума. Но у меня о душе тогда мысли возникли. Как и теперь вот, когда пишу эти строки, под влиянием тех же, разбуженных памятью, чувств. Единодушие - слово есть. Тоже, впрочем, холодноватое, от слишком частого употребления, не всегда к делу.
Сколько с тех пор миновало лет, сколько людей прошло сквозь душу! А он и сейчас в ней, мой техник Миша. И в памяти - как живой. Невысокий, но ладный, в неизменном, в любую погоду, комбинезоне, с гаечными ключами в карманах, с какой-нибудь непослушной деталью в бесчувственных к стуже руках...
Как бы ни был уверен в себе пилот, а в воздухе только тогда может быть спокойным, когда техник не знает покоя, ожидая его на земле. Беспокойство, которое разве с родительским можно сравнить. С материнским, если бы речь шла не о мужчинах. И та же преданность, гордость, вера, даже и нежность - и этого слова не побоюсь.
Говорят, что, уходя в воздух, летчик оставляет в залог технику свою жизнь. Но кому из них легче? Вспоминая о Мише, могу с уверенностью сказать: самое большее, чего он желал бы тогда попросить у судьбы, - это чтобы он сам мог вручить уходящим в небо друзьям свою жизнь как гарантию безотказной работы машины. [171]
И так понимая несправедливость судьбы, он не мог никогда знать покоя.
Вечная озабоченность, где-то на самом дне глаз, даже когда все мы были вместе. А как жаль, что нельзя было видеть это лицо в те часы, когда не было нас на земле, в те секунды, когда в появившемся над горизонтом крестике Михаил узнавал по каким-то ему самому неизвестным признакам свою родную "пятерку", летящую ровно и с ровным гулом обоих моторов, и с выпущенным благополучно шасси...
Зато сколько раз приходилось мне видеть, как в глазах этих вспыхивали благодарные огоньки, как сквозь каленый загар на щеках проступал по-девичьи счастливый румянец.
"Материальная часть работала безотказно, Миша!"
Сколько я себя заклинал, чтобы не упустить, не забыть сказать эти слова при очередном возвращении из полета - как бы ни был измотан, какие бы огорчения в себе ни держал...
Неужели забыл хоть однажды?
Михаил Беляков в юности мечтал летать. Но получилось иначе: не прошел, пришлось поступить в авиатехническое.
- Не жалеешь? - как-то спросил я, не очень подумав.
Но, оказалось, вопрос был решен.
- Уже нет, - ответил Михаил спокойно. - Тут нашел свое место.
С того дня всякий раз, подруливая к стоянке, я так и видел его - стоящим на своем месте. В ладном комбинезоне, с ключами в карманах, с пытливым взглядом вечно озабоченных глаз...
Под комбинезоном у Михаила скромная, но весьма почетная награда - медаль "За отвагу". Не так легко было заслужить ее в первые годы войны на его должности. Подготовленные им машины около двухсот раз поднимались [172] в воздух, экипажи обрушивали смертоносный груз на врага в Констанце, Сулине, Плоешти, Бухаресте, громили технику и живую силу на подступах к Одессе, Керчи, Новороссийску...
* * *
И самое незабываемое - Севастополь...
Третий штурм врага был особенно яростным. Грохотала артиллерия, ревели моторы, пушечные и пулеметные очереди раздирали воздух, свистели и рвались снаряды и бомбы, с громом обрушивались здания, стонала сама земля...
- В одну из ночей в первых числах июня, - рассказывал Михаил, - закончили работу пораньше, легли с расчетом отдохнуть часика три-четыре. Вдруг крики, сигналы тревоги... Все выбежали на смотровую площадку маяка. Видим, на месте города - море огня. "Гады! Подожгли Севастополь!" Горела земля по всему горизонту. "Термитные бомбы!" - догадался кто-то. Побежали тушить. К счастью, самолеты не пострадали. А на рассвете смотрим - и город как был! Прямо глазам не верим, казалось - все погибло...
Херсонесский маяк мы оставили в самый последний момент. Вся площадка была усеяна воронками. Все же взлетали... В последнее утро у меня страшно ломило голову после очередной контузии. Пришли Пашун с Зимницким. "Как, Миша, машина?" Молча показываю. Вся топливная система разворочена - баки центральные, трубопроводы, патрубки... Только обшивку да тросы успели восстановить. "Спасибо, - Пашун говорит. - Через два часа взлететь сможет?" Ну ясно, больше времени, значит, нет. Исправные машины уже на Кавказ улетели. "Сможет", - не веря себе, говорю. Посмотрел он в глаза мне, я понял: иначе бросать самолет придется, вернее, сжечь. "Лишь бы взлететь, - говорит, - а, Миша? - И такая тоска в глазах. - Родная машина, сколько раз выручала..." [173]
Вылил я на больную башку последнюю воду, что оставалась, полезли с механиком под капот. Перевязали трубопровод изолентой с резиновыми пластырями, дыры в консольных баках с обеих сторон заложили кусками протектора, подперли клиньями. Центральные баки залили топливом меньше чем наполовину, чтобы в полете подпитывать их из консольных, тоже худых, залитых тоже до половины...
Через два часа приходит Пашун. "Сможет, - докладываю, - взлететь, командир". Ну и сам полез в нее первый.
Еще две отремонтированные машины взлетали с нами. Первую тут же сбили "мессеры". Мы немного обождали, взлетели, без набора высоты ушли в море, прижимаясь к самой воде. За нами - Беликов. Догнал нас, полетели парой. И ничего, дотянули. "Ну вот, - говорит на земле Пашун, - прав я был, Миша? Нам только взлететь..."
Летчик Иван Арсеньев
На войне люди гибнут не только в бою. Но, как правило, все потери считаются боевыми. А как бы иначе назвать, например, гибель летчика Пашуна, если бы не дотянула до побережья Кавказа наспех залатанная машина? Ясно, что смертью храбрых.
Война - напряжение всех человеческих сил. Перенапряжение. И возможностей техники тоже. Без потерь тут не обойтись. Особенно в авиации, где и в мирное время жизнь экипажа порою зависит от состояния самолета.
Все это так. И все же...
Все же хочу еще раз выразить вечную благодарность Мише Белякову и Ивану Варваричеву - моему технику в тридцать шестом, и другим беззаветным труженикам, истинным побратимам моим, которым - пусть не так [174] явно, как это бывает в бою, но не менее несомненно - обязан я жизнью.
Перенапрягаются люди, перенапрягаются самолеты. У тех и других есть предел. Предел самолета определенней и прямо зависит от человеческого предела. Так что если и говорил Пашун: "Родная машина, сколько раз выручала", - то выручал его все-таки человек. Тот, что вот вылил последнюю воду на гудящую от контузии, как он выразился, башку и нашел в себе на два часа еще сил.
И Пашун долетел.
А Арсеньев...
Не помню, кто готовил к полету машину младшего лейтенанта Ефимовича, летчика-новичка, с которым Арсеньев летел инструктором.
Это случилось 2 марта. Ранний весенний рассвет. Погода в районе аэродрома - лучше не придумаешь. Под ногами похрустывает прихваченная ночным морозцем земля, солнце еще за горой, но вот-вот выкатится, ослепит...
Мы готовились заступить на дежурство. Проверили самолет, подвеску торпеды. Затем я построил экипаж, поставил задачу, дал указания по готовности к вылету. И потянулись часы...
Около полудня на стоянку приехал заместитель командира полка по летной подготовке майор Иван Васильевич Арсеньев. Приняв мой доклад, порекомендовал:
- Уж больно хороша погода. Если скомандуют вылет, иди к цели на малой высоте. Внезапная атака - твой союзник.
Затем направился к машине Ефимовича, у которого должен был проверить технику пилотирования. Младший лейтенант заметно волновался, вид у него был неважный. Заняли места, инструктор летел в штурманской кабине. [175]
Самолет вырулил на старт, стал по центру бетонной полосы. Дежурный взмахнул белым флажком, задержал его в направлении взлета. Ефимович взял разбег. По звуку моторов чувствовалось: пилот робко выводит обороты на полную мощность. Машина рыскала по сторонам. Было заметно, когда в управление вмешался Арсеньев: самолет уверенно оторвался от земли, пошел в набор высоты.
Проводив его взглядом, я отвернулся.
- Смотри, командир! - тут же услышал крик Володи.
Самолет резко снижался, накренившись вправо. Внизу было море. Через мгновение, задев крылом воду, машина врезалась в нее и разломилась на части. Когда опал фонтан брызг, на поверхности остался только горящий островок бензина...
Мы буквально остолбенели. Что произошло? Никто не стрелял, прекрасная погода, опытнейший инструктор...
Через несколько минут к месту падения подскочил катер, долго бороздил воду вокруг, но кроме одного всплывшего колеса ничего не обнаружил.
Случилось несчастье. Погибли заслуженный боевой летчик майор Иван Васильевич Арсеньев, воздушный стрелок-радист старший сержант Василий Ильич Гришин и молодой пилот младший лейтенант Алексей Григорьевич Ефимович.
В результате расследования было определено, что причиной катастрофы явился отказ правого мотора и ошибка пилота, выполнявшего разворот в сторону неработающего мотора.
Погибших похоронили близ аэродрома. Друг Арсеньева, инспектор военно-воздушных сил Черноморского флота, майор Николай Александрович Наумов выполнил над похоронной процессией каскад фигур, отдавая последнюю почесть замечательному летчику... [176]
Едва ли кто в полку пользовался таким авторитетом, как Иван Васильевич Арсеньев. Талантливый летчик с большим опытом, он еще до войны был назначен командиром второй эскадрильи 2-го минно-торпедного авиационного полка. Эскадрилья была укомплектована молодыми летчиками, окончившими Ейское училище в 1939 году, и большими успехами не отличалась. Люди привыкли к этому - твердая середина, о чем еще беспокоиться.
Новый командир был иного мнения. Как и комиссар эскадрильи старший политрук Аркадий Ефимович Забежанский, внимательный, вдумчивый воспитатель молодежи.
Началось с того, что капитан Арсеньев первым в полку освоил бомбардировщик ДБ-3Б. Командир понимал, что надо добиться психологического перелома в коллективе, и мобилизовал на это своих помощников, инструкторов. Комиссар, в свою очередь, нацелил на ту же задачу коммунистов и комсомольцев эскадрильи.
Наметив конкретный план действий, Арсеньев трудился с утроенной энергией. Тщательно разобрался в планировании учебы, изучил индивидуальные качества и уровень подготовки летчиков, поставил перед каждым конкретные задачи.
Финская кампания прервала начатую работу. Экипаж капитана Арсеньева вместе с тремя другими наиболее подготовленными экипажами полка был направлен на фронт. Безупречное летное мастерство командира, отличная слаженность его группы проявились в первых же боевых вылетах. За отвагу и мужество в боях с белофиннами капитан Арсеньев был награжден орденом Красного Знамени.
Вернувшись в родной полк, продолжал совершенствовать боевое мастерство подразделения. На предвоенных маневрах Черноморского флота его эскадрилья продемонстрировала [177] высокую выучку и организованность, значительные успехи в овладении новой машиной.
Всегда спокойный, немногословный, чуточку ироничный, комэск завоевывал сердца молодых летчиков постоянным дружелюбным вниманием к ним, умением в каждом найти его сильную сторону и тем самым внушить уверенность в успехе.
С первых дней войны Арсеньев почти ежедневно водил свою эскадрилью в бой, громил военные объекты в Бухаресте и Плоешти, был активным участником обороны Одессы, Севастополя, Керчи, Новороссийска. Бомбоудары возглавляемых им групп по скоплениям вражеских войск и техники, аэродромам и кораблям, железнодорожным узлам и переправам вошли в историю полка как примеры высокой организованности и тактического мастерства.
О некоторых из них мне рассказал Петр Иванович Буданов, бывший в начале войны штурманом эскадрильи и летавший вместе с Арсеньевым.
Однажды над Констанцей, при подходе к цели, эскадрилья была встречена шестеркой "мессершмиттов". "Держать строй!" - последовала команда ведущего. Завязался неравный бой. Не сумев разбить строй бомбардировщиков, "мессершмитты" сосредоточили огонь на головном самолете. Одна из очередей срезала киль, повредила элерон. Командир продолжал вести эскадрилью. Плотным огнем экипажи отбивали одну атаку за другой. По всему чувствовалось, что за штурвалами "мессеров" сидели матерые пилоты. Арсеньев ровным Голосом повторял одну и ту же команду: "Держать строй!"
Один из обнаглевших гитлеровцев неосторожно вышел из атаки над боевым порядком группы. Несколько очередей, и "мессер" перевернулся, потянув за собой черный хвост. Такая же участь постигла второго. Истребители [178] отвернули в сторону, их атаки сменились ожесточенным зенитным огнем.
Маневрируя и упорно идя к цели, Арсеньев повторял: "Держать строй!"
Перед носом его самолета сверкнула молния, в кабину ворвался едкий тротиловый дым. Выровняв машину, Арсеньев продолжал идти к цели.
- На боевом, - доложил после нескольких доворотов Буданов.
По ведущему отбомбилась вся эскадрилья.
Удар фугасными был исключительно эффективен: бомбардировщики уничтожили транспорт, повредили док.
Все самолеты возвратились на свой аэродром...
* * *
Памятными были вылеты на Плоешти - нефтепромышленный центр Румынии, основной источник снабжения германской армии горючим. Город был хорошо замаскирован и прикрыт мощным заслоном зенитной артиллерии; в воздухе круглосуточно барражировали истребители. Пробиться к объекту казалось невозможным.
В июле 1941 года Арсеньеву было приказано первым нанести удар по Плоешти и обозначить цель. Летный состав эскадрильи тщательно готовился к дальнему ночному рейду.
Наконец поступила команда на вылет.
Напутствуя группу, комиссар полка Иван Алексеевич Водянов сказал:
- Вам доверено самое ответственное задание из всех, которые выполнял до сих пор полк. Возвращайтесь только с победой!
Арсеньев вел группу на высоте более семи тысяч метров. В кабине - тридцать семь градусов ниже нуля. Буданову то и дело приходилось засовывать руки в унты, работая с картой и приборами. Полет над морем прошел благополучно. Когда до цели осталось пятьдесят минут [179] лету, слева по курсу показались огромные вспышки огня, в небе замелькали сполохи. Наши самолеты бомбили Констанцу под интенсивным зенитным огнем и лучами прожекторов...
Дальнейший маршрут над сушей прошли, непрерывно наблюдая огонь зениток. Они били в разных направлениях, по небу то и дело шарили прожектора. Но вот все утихло. Внизу проплыла чуть поблескивающая лента Дуная...
Машина перешла на планирование, медленно теряя высоту. Моторы работали на малых оборотах, почти бесшумно, без выхлопов пламени из патрубков.
- Вижу барражирующие истребители, - доложил начальник связи эскадрильи лейтенант Покревский, летевший в качестве стрелка-радиста. - Мелькают фары...
Один вражеский самолет подошел совсем близко. Покревский сунулся к пулемету, но тут же услышал спокойный голос Арсеньева:
- Огня не открывать!
Пройдя некоторое время параллельным курсом, истребитель отвернул.