Покрывала эти клетчатые - пледы - у барчуков! На поверку вышло, клетка на них нанесена все тою же преисподней смесью: основа - сера, уток - фосфор и оттого возгорается вмиг все, к чему они прикоснутся!
Говорили, государь никак не велел торговать спичками - опоили государя, вырвали указ!
Но еще страшнее был слух, рвавшийся из глубины души вот уже с год и сдерживаемый лишь страхом:
- Барчуки за волю, дарованную народу, лишают царя столицы!
Подметные письма весь год этот ходили по господским рукам, грамотные люди сами видели, что в тех письмах. Писаны по-немецки, с ушкуйным клеймом - две руки одна другую жмут, как сговариваются: по счету три - начинай! В черных книгах вычитано: быть зною и жаре к вознесенью, а по тем зною и жаре ждите остатнего подметного письма!
И - диво! Ровно за три дни до пожаров появилось то: письмо: жечь город! И в том огне убить царя и всю августейшую фамилию, чтоб народ оказался без головы. И сказано в той дьявольской грамоте, чтобы жгли и убивали студенты за то, что он-де, государь, повелел pacпустить сих злодейских вьюношей по домам, прикрыв их средоточие - университет. И про военных тоже сказано. чтоб, не мешкая, изменили государю и отступились от присяги, потому что все равно - смерть императорской семье!
Адом горел Санкт-Петербург.
И напуганные, изумленные бессмысленной жестокостью знающие люди бежали уговаривать Николая Гавриловича, умолять, чтоб унял своих юношей, чтобы вспомнил бога, который един для всех…
Дроздов рассказывал, сидя на железной арестантской кроватке, в камере Петра Заичневского, стараясь передать, что видел, но - не умел. Память держала виденное сильно, четко, однако речь не умела выхватить, а слова изобразить выхваченное. Ужас, теперь уже неопасный, теперь уже восстанавливаемый памятью, все равно был ужасом.
Здесь, в камере Тверской части, где не нужно было ни растаскивать баграми, ни обмывать ожоги, ни выносить на носилках, ни отбиваться от дикой толпы, ни втолковывать полоумным квартальным: здесь, в арестантском доме, где у высокого окна, глядя на небо, спокойно стоял Петр Заичневский, он, Дроздов, ощущал саднящую жгущую истину.
- Петр… Этот Стебницкий только хотел разобраться - кто… Его не слушали! Он никого не обвинял… Но он писал в проклятой "Северной Пчеле", и этого было достаточно, чтобы его прокляли.
Заичневский стоял во весь рост и, подняв выше, чем надо, голову, расставив длинные ноги в сапогах, умяв кулаки в поясницу под чудным своим кафтаном.
- Ну правильно, - проговорил Заичневский. - "Северная Пчела" есть "Северная Пчела"… Изучать ее экивоки некогда и нет смысла… Есть линия, отделяющая нас от не нас… И кто не с нами, кто даже только пытается взять нас под сомнение - тот против…
- Петр, - сказал Дроздов, осторожно рассматривая широкую спину, - я бы хотел, чтобы ты это увидел…
Заичневский не обернулся. Он выстраивал в воображении сбивчивый рассказ Дроздова.
Первыми объединились в дружины для правильного противостояния стихии студенты. Но именно их толковая сплоченность добавила ужаса и толпе, и полиции. Измазанные гарью, оборванные, обсмоленные, как черти в аду, студенты что-то делали в огне - раскидывали рундуки, выбивали окна, гнали людей. Студенты валили их на носилки, чем-то мазали, и люди орали, кричали, звали о помощи.
На пылающем Толкучем рынке городовые разгоняли, оттаскивали студентов медико-хирургической академии. Вырывали йод, бухали в огонь пробирки со спиртом, посуда вспыхивала, как бомбы. Толпа кинулась на подмогу. Белоглазый очумевший квартальный схватил длинного, размахивающего марлей, как флагом, длинный отбивался;
- Идиоты! Уймитесь! Дайте работать!
- Р-разойд-и-и-ись!..
- В участок его, в участок!
- В о-о-ого-о-нь его-оо!
Началась свалка, драка кулаками, кирпичами, обугленными головешками… Раненные, обгорелые, брошенные на носилках кричали, выли. Студенты отбивались, уговаривали:
- Да вы же видите, что мы делаем! Мы медики, мы врачи! Мы лечим! Спасаем!
Но обезумевшая страхом, неведеньем, яростью, бессмыслием толпа, распаленная уже не пожаром - местью, кинулась хватать, бить, валить. Длинный студент с марлей взлетел в дымный воздух. Ухнулось что-то в огонь, вскинулись искры, сбилось на миг пламя и вспыхнуло, и оттуда, из огня, последний крик:
- И-ди-о-ты!.. Идиоты-ы-ы! О господи…
Толпа отхлынула, будто осознала, чего наделала, квартальные рванулись к огню, будто осмыслили неосмысленное, студенты разгребали огонь, но человеческое тело уже трещало в костре. Беспомощные слезы размывали копоть на лицах.
Заичневский обернулся.
- Вот она - толпа! Звереет, когда ее боятся, и смиряется, когда чувствует твердую руку.
- Какую руку? - закричал Дроздов. - Они кинули в огонь человека так же искренне, как искренне бросились спасать его! Это совсем не то, Петр! Здесь нет никакого механизма - чувствует, смиряется… Ты не видел! Это - стихия!
…И вдруг в багровой ночи - ликующий, набожный, осатанелый крик:
- Госуда-а-рь! Госуда-а-арь!
Толпа хлынула к воротам государственного банка. Там на ступенях, окруженный свитою, возник царь Александр Второй. Он стоял перед грандиозным зрелищем. Он не распоряжался, он смотрел. И никто из его свиты не бросался в огонь с распоряжениями. Лица были разгоряченны, любопытны, сюртуки расстегнуты (жара!), что было и вовсе непривычно для свитских. А толпа грохнулась на колени, крестясь размашисто, истово, самозабвенно.
Ветер дунул дымом, искрами по Садовой. Вмиг как из-под земли явились экипажи, и все стихло, как и не было. Толпа, не поднимаясь с колен, крестилась вслед исчезнувшему видению. Какой-то студент, размазывая по лицу слезы горя и гари, все-таки сострил:
- Нерон?
Другой, стоя на коленях перед извивающимся обожженным мастеровым, всхлипнул, разрывая зубами марлю! - Не злитесь, коллега… Работайте…
- Петр! - резко вскрикнул Дроздов. - Упаси бог! Этого нельзя! Человек трещит, когда горит!
Заичневский прошелся по камере, остановился. Он был бледен, темные глаза его припухли. Дроздов встал:
- Это… Нельзя… К этому нельзя звать… Дикие люди уже готовы к этому… Это первое, на что они способны… они мешали полиции, пожарным, они не давали…
- Какой полиции? Ты же говоришь, что квартальные…
- Нет, Петр! Были герои! Я видел и солдат, и городовых… Они нам помогали… Ты бы видел их в огне!
- Тебя не разберешь! То они кинули в огонь, то они сами тушили пожар. Одно что-нибудь!
Дроздов захлопал глазами, замотал головой, будто разгоняя видение:
- Петр! Когда горит город, нельзя думать, где свои, где чужие! Надо тушить! Нельзя спихивать вину на чужих и нельзя присваивать истину своим! В огне не может быть противостояния! Огонь не разбирает! Погиб генерал - восемьдесят лет… Забыл фамилию… Герой отечественной войны…
- Ну-у! - протянул Заичневский. - Это - сантименты! Старик и так был…
- Но он жил! Жил! Петр! Веселые люди ездили в Кронштадт любоваться оттуда заревом! А среди них были студенты и курсистки!
- Послушай! Ты можешь выстроить картину без этих путаных подробностей? То у тебя власть не в состоянии, то у тебя студенты едут в Кронштадт… Точнее!
- Точнее - огонь! - закричал Дроздов. - Смерть! Всеобщая для всех! И в этой смерти люди были, как были! Сообразно своим свойствам! Были славные городовые и подлецы студенты, и наоборот! Были болтуны, фаты, трусы, герои, жертвы, хамы, дикари! Все было! Были барышни, визжавшие от счастья, как на фейерверке… - и зло, резко, обвинительно: - Заичневский! Я не видел линию, отделявшую императорскую партию от народной! Я ее не видел! Этой линии нет, когда горит земля!
Заичневский вглядывался в побелевшие глаза Дроздова, пытаясь понять - известно ли там, в Питере, кто писал прокламацию? Дроздов замотал головою: нет!
- Я не боюсь, - небрежно взял папиросу со столика Заичневский, - а ты - трусишь.
- Это сейчас, Петр, - всхлипнул Дроздов, - сейчас. Там я не боялся. Там я делал, что мог… А сейчас я боюсь… Потому, что я задумался.
Заичневский сел на койку рядом (скрипнула досками).
- Покури.
Дроздов сдавил зубами папиросу. Заичневский, усмехаясь, зажег спичку, поднес. Огонек сверкнул на залоснившемся лице Дроздова.
- Не могу, - Дроздов ткнул папиросой в железную полосу койки. - Не могу… Пахнет паленым… Я сойду с ума, Петр…
- Власть ничего не умеет, - сказал Заичневскнй. - Все, что ты рассказываешь, - власть ничего не умеет…
Дроздов изумился:
- Но как же не умеет? Я же тебе рассказываю! Но ты слышишь только то, что тебе нужно! Пожар ведь погашен!
Заичневский не слышал:
- Она сплочена дикостью… Ей нужно противопоставить организацию - тысячу, может быть - две, но - организацию… Успокойся… Революция, которая боится зайти слишком далеко, - не революция, ее и начинать не надо… И знаешь, что я тебе скажу? Надо было бы поддержать версию "Северной Пчелы"! Да, господа! Студенты! Молодежь! Военные! Старообрядцы! Они жгут Питер потому, что вышли в бой с императорской партией!
- Я тебя не понимаю, Петр, - опешил Дроздов и даже отступил к стене.
- Очень жаль… Уходи. Мне надо поразмыслить…
V
- Чего поволите, барин?
- Братец, ты уж послужи… А то у меня - сенная лихорадка… Внизу там скажи - лекарь, мол, столичный… Так ты уж пусти…
- Так ведь не велено…
Заичневский и сам знал, что не велено. После петербургского пожара о нем как будто забыли. Только солдатик этот и ходил в нумер. Что-то происходило там, на воле, куда уже не велено было выходить, даже в "баньку". Визиты тоже кончились. Не велено. Внизу пожарные прогуливали желто-пегих битюгов.
- Держи-ка пятачок, братец, помолись за меня.
- И, барин, - принял беленькую монетку солдат, - молиться за вас еще не время! Премного благодарен! Не нынче завтра батюшка за вами тройку пришлют и - шабаш! Вас ли судить? А университет - бог с ним! Кто без ума, тому и профессоры вроде тетеревов: токуют-токуют, а все как горох!
Знают в Петербурге, кто писал прокламацию? Знают или не знают? Если знают - как обойдется? А вдруг - спросят? Как же не спросят? Видели же эту прокламацию здесь! Черт возьми, не тюрьма, а проходной двор…
Заичневский взял папиросу, солдатик кресанул кремнем на трут, поднес тлеющий гриб. Заичневский приложил папиросу к тлению. Запах был не ветошный, чистый, без вони. Раскурил, пустил струйкой пряный синеватый дым.
Чемодан с прокламациями вез Дроздов, и эта фурия Александровская увязалась. Знала она, что везет Дроздов? Так и не спросил Дроздова. А Перикл предостерегал от нее. Да нет, пустое… Психопатка и все… А если - не психопатка? Да нет, пожалуй, давно бы уже был здесь какой-нибудь потаповский…
- Ступай, братец, скажи…
Солдатик вздохнул, вышел.
Может быть, Грек был прав? Черт подери! Почему не спросил Дроздова? Слушал всякие страсти, а не спросил? Стал думать об Александровской. Она засиживалась дольше других, а когда бывала на людях, подчеркивала свое особенное право на дружбу с ним. Однажды, когда все ушли (демонстративно дождалась, покуда выйдут), она бросилась к Заичневскому:
- Мой повелитель! Я вся твоя!.. Ты молод, ты чист… Я знаю, что оскверню тебя… Но я твоя раба… Вспомни Магдалину… Осквернив тебя, я очищусь! Спаси меня…
Заичневский испугался. Периклес Емельянович (находился еще тут, в части) вошел бесшумно (ходил он вообще тихо, будто не касался земли), увидел висящую на Заичневском Александровскую, сказал спокойно:
- Варвара Владимировна, присядьте, вам будет удобнее…
Александровская прижалась сильнее и вскрикнула:
- Он мой!
И вдруг резко выскочила из камеры. Огонек свечи метнулся вслед и едва не погас. Аргиропуло засмеялся тихо, необидно, даже сочувственно.
- В качестве Магдалины она должна была прижиматься ко мне. А к тебе - только в качестве персидской княжны. Так что брось-ка ее в воду - и дело с концом. Отделайся от нее. Подари ей что-нибудь, что ли… Кроме шекспировской страсти, которая, разумеется, облагораживает ее, не испытывает ли она к тебе, я бы скачал, некоторый казенный интерес? Остерегайся ее.
Александровская исчезла (говорили, была арестована) и вдруг появилась снова в начале апреля. Появление ее после ареста насторожило Заичневского, и он поспешил сделать, как советовал Перикл. Заичневский поднес ей фотографию свою с ни к чему не обязывающей надписью: "Варваре Владимировне Александровской oт Петра Заичневского. 1862 г. Апреля 4". Александровская не приняла - схватила карточку, прижала к груди, поцеловала и прослезилась. Слезы были натуральны, они смутили Заичневского: шут ее разберет, эту чертову бабу! Может быть, действительно - втрескалась? Когда юноше нет еще и двадцати лет, а дама, которой уже - все тридцать, называет его своим повелителем, ему, юноше то есть, никак не хочется думать о том, что к слезам этой дамы присоединен, кроме благородной страсти, еще и казенный интерес. С чего он это взял, умный Грек?
Александровская… Да черт с нею! Что она может знать и что она может сказать? Заичневский прилег на скрипучую койку и стал соображать, кто знает? Ах, как много народу знает! Ему показалось, что знают все, а если не знают - догадываются. Выходило - не было человека на этой суетной земле, кто бы не знал сочинителей прокламации "Молодая Россия"! Озоровали, шумели, веселились, когда сочиняли. Послали Ильенко с этим солдатиком - для конспирации! Можно было что угодно внести - вынести, но с конспирацией было веселее! Дроздов ездил во Владимир, вез рукописную…
Вошел высокий человек лет тридцати по крайней мере: при молодом округлом лице в темной бороде белые нити, Петр Заичневский с юношеской придирчивостью оценивал возраст, уже заранее ощущая готовность противостоять или сразу нападать. Ему всегда хотелось спора, возражений, которые он был готов разбить безо всякой пощады.
Гость поклонился дружелюбно, осмотрел камеру, увидел обнаженную дранку на обвалившемся потолке и почему-то глянул на пол - куда должна была грохнуться штукатурка. Заичневский заметил, сказал вальяжно:
- Штукатурку вымели! Обвалилась…
- И никого не задело? - спросил гость.
- Вообразите! Возвращаюсь с прогулки - куча алебастра! Садитесь, Александр Александрович. Вот сюда - кровать, почетное место.
Щеколда так и не звякнула за гостем. В незапертую дверь сунул стриженую голову солдатик:
- Барин… Не велено более одного… А там изволят Иван Иванович…
- Проси!
- Так ведь не велено, беда…
- Грех тебе, право! Иван Иванович невелик, кто увидит?
- Упекут нас с вами, не дай бог…
- Проси!
- Воля ваша… Вы хоть не гремите на всю часть…
Появился Гольц-Миллер - тощий, с нездоровой краснотою щек, с темными мягкими волосами по плечам. Щеколда захлопнулась. Гольц-Миллер узнал Слепцова, посмотрел на Заичневского: кстати ли он, Иван Гольц-Миллер, явился? Заичневский присел на подоконник:
- Прошу вас, Александр Александрович! Не желаете ли папиросу?
- Я по делу неотложному, - сказал Слепцов, взял из кармана пенсне с золотой дужкой, обеими руками надел на широкую переносицу. - Вам, разумеется, известно, что Петербург сгорел…
- Ну уж так весь и сгорел!
- Весь не весь, а беды вы наделали предостаточно.
- Кто это - мы?
Слепцов не ответил, вынул из длинного сюртука исписанную бумагу, посмотрел на нее сквозь овальные стекла, шевельнул носом, сбросил пенсне, которое повисло на черной нитке, прицепленной к пуговице жилета, и несколько раз качнулось на весу.
- Вот, - протянул Слепцов развернутую бумагу со следом сгиба крест-накрест, - надеюсь, господин Гольц-Миллер нам не помешает.
- Напротив! Поможет! Что это? - принял бумагу Заичневский и близоруко приблизил к лицу.
- Мы вам предлагаем, - сказал Слепцов, - чрезвычайно внимательно прочесть это и высказать свое мнение…
- "Предостережение", - прочел Заичневский и спросил, - да что же это? Кто кого и в чем предостерегает?
- Мы предостерегаем публику от известной вам (Слепцов подбавил голоса, но не громко) "Молодой России".
- Иван Иванович, - посмотрел на Гольц-Миллера Заичневский, - помнится, мы никого не просили предостерегать…
- Оставьте этот тон, Заичневский, - перебил Слепцов, - прочитайте внимательно и терпеливо.
Заичневский усмехнулся, стал читать вполголоса, чтобы слышал и Гольц-Миллер.
"Несколько пылких людей написали и напечатали публикацию, резкие выражения которой послужили предлогом для нелепых обвинений"…
- Не несколько молодых людей, - добродушно посмотрел на Слепцова Заичневский, а - Центральный Революционный Комитет в полном составе…
Гольц-Миллер кашлянул.
- Будет вам врать, - сухо сказал Слепцов, - это значительно серьезнее…
- Да уж куда серьезнее, - усмехнулся Заичневский, - если вы прискакали тушить пожар ко мне в камеру!.. Упустили такой шанс! Эх, революционисты!
- Вы сумасшедший, - обомлел Слопцов, - какой шанс?..
- Профукали все дело, господа "Земля и воля"!
- Да как вы смеете так говорить! Вы хотя бы прочитайте!
"Довольно прочесть эту публикацию со вниманием, - читал Заичневский, - чтобы понять чувства ее издателей: это люди экзальтированные и уже потому самому не способные иметь никаких низких намерений. Они сказали несколько опрометчивых слов, но, конечно, не придавали им смысла, какой хочет видеть в них правительство и находит петербургская публика".
- И вы хотите, чтобы мы это подписали? - насмешливо причмокнул Заичневский, - Иван Иванович! Они вообразили, что здесь - приют для маленьких шалунов!..
Слепцов вздохнул и сказал очень сдержанно:
- Заичневский… Это не по-товарищески… Вы должны прочесть до конца…
- Бене, - кивнул Заичневский и стал читать дальше: "Из их слов для нас ясно было их желание сказать только, что правительство ведет народ к восстанию и что они готовы встать в ряды народа при наступлении вооруженной борьбы. (Поднял голову, посмотрел на Гольца, пожал плечами.) Но не отстать от народа, когда он поднимается, вовсе не то, что возбуждать его к резне. Думать, что облегчение судьбы простого народа не будет слишком дорого куплено ценою революции, - вовсе не то, что поджигать жилища и лавки бедняков. Эта разница очень ясна, но теперь публике угодно было заняться сплетнями, вместо того, чтобы вникнуть в дело".
- Но это - блуд! Это мы-то - опрометчиво? При чем тут ваша публика? Что вы путаете? - спросил Заичневский. - Кто писал эту чепуху?
- Это не важно, - вдруг закричал Слепцов, но Заичневский перебил:
- Тише! Мы - в тюрьме все-таки…
- Вы можете сообразить, - вполголоса повторил Слепцов, - что вашу "Молодую Россию" нужно дезавуировать? Вы можете сообразить, сколько беды она наделала и еще наделает? Сообразите! Вашу публикацию связывают с пожарами! Это выгодно правительству! Да прочтите, в конце концов!