Оба поэта входили в "ректориат" некой "Академии Эго-поэзии", проявившейся в начале года. Их издательство "Петербургский глашатай" публиковал газетные листки и "альманахи" с невразумительными статьями о "самосожжении во имя "Ego", ответственного за весь мировой процесс" и особыми "скрижалями эгофутуризма": "Человек – дробь Бога", "Рождение – отдробление от Вечности", "Жизнь – дробь от Вечности", "Смерть – воздробление" и т. п. Разумеется, подобные "скрижали" каждый мог толковать как хотел. Георгий Иванов подражал (талантливо!) Михаилу Кузмину, а "Грааль" истово перепевал Гумилева:
Я тебе расскажу (ты забудь наши хмурые дни?!)
Про далекие страны, где жрицами черные девы…
Странная "Академия" уже разваливалась. Чтобы ее укрепить, Иванов и Петров задумали соединиться с "Цехом поэтов" и сводили теперь Гумилева с главой "эго-поэзии" Игорем-Северяниным, чью брошюру "Интуитивные краски" ("Вонзите штопор в упругость пробки, – / И взоры женщин не будут робки!..) некогда публично бранил сам Лев Толстой. В отличие от покойного великого старца, Гумилев относился к выходкам европейских и русских последователей Маринетти очень серьезно:
– Мы присутствуем при новом вторжении варваров, сильных своей талантливостью и ужасных своей небрезгливостью.
Бессвязный бред "футуристических" брошюр и листовок, набранный по диковинным правилам, со строчными и заглавными буквами вперемешку, с иероглифами и математическими символами, казался иногда бормочущим голосом одряхлевшего до потери рассудка европейского мира, гибнущего на глазах:
Истертому стереотипа тип истерию истории Астория Австрия Австрией Вера суеверия на штыке штуки тюком вокзалезала отправления правлению право правда прав да Верю сегодня день автра не верю заутреня Утро России три копђйки ђ е? копье монета казнь казна
На юге Европы уже лилась кровь. Разгромленную Италией Турцию сотрясали внутренние смуты. В Качанике и Щипе македонские террористы атаковали турок бомбами, вызвав в ответ жуткие погромы христианских кварталов. На границе с Черногорским королевством турецкие каратели сожгли тринадцать мятежных сербских деревень, школу, церковь в Беране и зарезали много женщин и детей. В ответ черногорские и сербские отряды делали боевые вылазки в Беранскую казу. 16 (29) сентября Стамбул отдал приказ об общей мобилизации; 17 (30) сентября общую мобилизацию объявили София, Белград, Афины и Цетинье.
Счет до начала войны пошел на дни.
Казалось, что природа тоже сходит с ума: холод повсюду стоял зимний, в Петербурге в сентябре валил снег. Ночью метель накрыла Царское Село. Ветер еще завывал, когда Ахматова перебудила домашних:
– Кажется, надо ехать в Петербург!..
Толчки опередили расчеты ученых акушеров, и теперь до василеостровского Александрийского родовспомогательного приюта, где Ахматову ожидали на днях, приходилось добираться немедленно, первым утренним поездом. В поезде, а затем в трамвае роженицу "растрясло", чем дальше, тем хуже. Последнюю часть пути к больничному корпусу на перекрестке Большого проспекта и 14-й линии перепуганные супруги шли пешком, с передышками – Гумилев растерялся настолько, что мысль об извозчике не пришла в голову. Сдав Ахматову на руки врачам, он в первую половину дня периодически заходил справляться, затем, без утешительных известий, коченея от ветра и снега, отправился через Николаевский мост к Дмитрию Кузьмину-Караваеву на Ново-Исаакиевскую улицу. Брошенный муж, вернувшись из Борисково, вновь пребывал в угнетенном состоянии. Выпив с ним после холода, Гумилев протелефонировал в родовспомогательный приют, помрачнел и выпил вновь. Роды тянулись нескончаемо долго. Гумилев, возможно, первый раз в жизни испытал приступ панического ужаса. Кузьмин-Караваев все подливал. После очередного безрезультатного звонка Гумилев почувствовал, что его мысли начинают мешаться. За окном в наступающих сумерках вновь, кружась вихрями, заводила метель. Гумилев еще выпил. Очнулся он на следующий день в каком-то притоне, где бессонный Кузьмин-Караваев, салютуя очередной бутылкой, был, как дома. Гумилев ужаснулся, наскоро привел себя в порядок и ринулся на Большой проспект. Караваев увязался следом. В Александрийском приюте у Ахматовой были уже Анна Ивановна, Александра Сверчкова, Срезневская. Гумилев ворвался с букетом.
– Мальчик!
От стыда и счастья Гумилев стушевался вконец. Спутник его бодро завел околесину о совместном пребывании с "троюродным братом" на… всенощном бдении в Новодевичьем монастыре. Срезневская живо вытолкала непрошеного лжесвидетеля в коридор:
– Подвернись другой приятель, менее подверженный таким "веселиям", – и поехали бы в монастырь, мужской или женский, и отстояли бы там монастырскую вечерню с переполненным умилением сердцем. Молчите уж…
В Слепневе старики долго рассказывали внукам:
– Еще в "мирное время" слепневские крестьяне жили бедно и были много должны барыне за аренду земли. В семье у барыни ждали ребенка и заранее объявили крестьянам: если родится наследник, то им будут проценты и долги прощены. И, действительно, родился наследник и был назван – Лев. На сходе, собранном по этому случаю, было объявлено, что долги мужикам прощаются, и состоялось угощение яблоками. Были вынесены большие лукошки, из которых раздавали яблоки, всем хватило по одному, по два…
Рыжий львеныш
С глазами зелеными,
Страшное наследье тебе нести!
Северный Океан и Южный
И нить жемчужных
Черных четок – в твоей горсти!
VI
Петербургский университет. Д. К. Петров и романо-германский семинарий. "Гиперборейские пятницы". Во главе литературного отдела "Аполлона". Игорь-Северянин. Годовщина "Цеха поэтов". Славянский триумф на Балканах. Николай Клюев и Павел Радимов. Обновленный "Аполлон". Ссора с Михаилом Кузминым.
Ахматова с грудничком еще лежали в Александрийском приюте, когда Гумилев подал прошение о повторном зачислении на историко-филологический факультет университета. Анна Ивановна не верила своим глазам: младший сын, ощутив бремя отцовства, образумился! Гумилев со смехом рассказывал домашним, как на экзамене по литературе, где он собирался блеснуть остротой суждений, почтенный профессор Шляпкин, издатель Грибоедова и Пушкина, после первой же фразы, поспешно перебил:
– Скажите лучше вот что… как Вы полагаете, что сделал бы Онегин, если бы Татьяна согласилась бросить мужа?
Слава "декадентского поэта" не оставляла его в университетских аудиториях. Студенты перешептывались – "Гумилев… Тот самый, "Чужое небо"…" – и разглядывали украдкой: узкоголовый, косоглазый, прямой, сухопарый, жесткий. Не в пример прошлому, в аудиториях он появлялся часто, но полного расписания все равно не высиживал. Среди обязательных семестровых курсов русской литературы (Шляпкин), языкознания (Бодуэн де Куртенэ), истории (Платонов) и философии (Введенский) Гумилев жаловал в основном литературу зарубежную и молодого профессора Дмитрия Петрова, о котором был много наслышан еще со времен первой атаки на университетскую филологию. Среди универсантов Петров слыл оригиналом, соскочившим со страниц Диккенса или Жюля Верна. Не заботясь об академической субординации, он постоянно воспламенялся какими-то безумными гипотезами, азартно спорил со студентами, вечно попадая впросак, издал сборник невообразимых "Элегий и песен" ("Из сада в сиявшие пышно палаты / Комар прилетел; / Смутился он – сумрачным страхом объятый / На все он глядел" и т. п.), а взойдя на кафедру, вдохновенно нес возвышенную чепуху:
– Если бы дать Шекспиру изобразить его жизнь, то у того не хватило бы красок на палитре!!
Слушатели фыркали, закатывали глаза и уверяли друг друга, что изобразить красками жизнь самого Дмитрия Константиновича, верно, еще трудней, чем жизнь Шекспира. При всем романо-германский семинар, который вел Петров, из года в год собирал лучших студентов факультета. Возможно, это происходило потому, что участники семинара, следуя старому доброму правилу docendo discimus, изо всех сил старались просветить незадачливого путаника-профессора. Под их горячие выступления и острые дискуссии Петров подремывал на председательском месте, благодушно кивал и жмурился, как сытый кот, взвиваясь, по своему обыкновению, внезапно:
– Вы там, сидящие на последних скамейках! Как вы смеете разговаривать между собой? Вы не можете так разговаривать, ибо это на семинаре запрещено! А ну-ка встаньте! Пусть все посмотрят на них!
Гумилев, Осип Мандельштам и Михаил Лозинский воздвиглись над аудиторией, немедленно взорвавшейся ироническими аплодисментами.
По составу романо-германский семинар мог вполне сойти за филиал "Цеха": в учениках Петрова ходили, помимо Мандельштама и Лозинского, Владимир Пяст и Василий Гиппиус. Гумилев немедленно загорелся идеей проводить тут дополнительно особые заседания "кружка изучения поэтов". По факультету, разумеется, пошли насмешливые слухи, что "синдик № 1" создает филологическую группу для изучения… самого себя. Однако Гумилева поддержали распорядитель (староста) семинара Константин Мочульский, Григорий Лозинский и Константин Вогак. Наладить работу кружка не получилось, но Мочульский, Вогак, Борис Эйхенбаум и другие университетские филологи смешались с "цеховиками", зачастив в Волхов переулок к Михаилу Лозинскому – поболтать о том, о сем. В хозяйском кабинете с желтыми кожаными креслами, толстым ковром и окнами на далекий Тучков буян получались многолюдные сборища – то ли "Цех поэтов" на отдыхе, то ли петровский семинар на выезде. Сидели на подоконниках, пили чай, курили; в красном зимнем закате чернели бесконечные ряды неподвижных парусников и барок на том берегу.
Так возникли "гиперборейские пятницы".
Лозинский, взяв на себя техническую сторону подготовки "Гиперборея", мыслил проводить в этот день недели обычные заседания редколлегии. Но вышел творческий журфикс, собиравший публику пеструю и любопытную, хотя и мало связанную с работой над журнальным номером:
По пятницам в "Гиперборее"
Расцвет литературных роз…
"Сначала приходила мелкота – совсем молодые поэты, разные студенты, "интересующиеся", но скрывающие, что "они тоже пишут", – вспоминал Георгий Иванов. – Мэтры прибывали позже, по-генеральски. Из внутренних комнат появлялся хозяин дома. Статный, любезный, блестяще остроумный, он имел дар очаровывать всех – и случайного посетителя, и важного гостя, какого-нибудь профессора или знаменитого иностранца (заплывали в "Гиперборей" и такие)". Кто-то со смехом обсуждал перспективу "дней трезвости", учреждаемых городскими властями: