Анна Энгельгардт жила с родителями и младшим братом на перекрестке Бассейной и Эртелева переулка, напротив знаменитой на всю Россию газетно-журнальной твердыни "Товарищества А. С. Суворина "Новое время"". В "Новом времени" печатался ее отец, популярный беллетрист и критик, автор двухтомной "Истории русской литературы XIX столетия". В писательском мире Николай Энгельгардт слыл неисправимым чудаком-романтиком. Он изъяснялся на высокопарном языке журнальных патриотов времен наполеоновских войн, мог в припадке умиления бросить в кружку церковных пожертвований золотой брегет, был падок на всевозможную мистику – да так, что неделями, оставив дела, не выходил из кабинета, исследуя китайскую "царственную таблицу 214-ти ключевых знаков". О его браке со скандальной красавицей Ларисой Гарелиной, первой женой Бальмонта, ходили легенды: якобы, влюбившись внезапно без памяти, Энгельгардт совершил с другом-поэтом матримониальный "обмен", уступив собственную невесту прямо во время помолвки. Так или иначе, но новорожденная Анна Энгельгардт, действительно, была "записана" на Бальмонта, пока ее настоящему родителю не удалось выправить щекотливое положение и "переписать" дочку на собственное имя. Сын Бальмонта также вырос у отчима, однако, достигнув совершеннолетия, при первой возможности поспешил отделиться. Судя по всему, детям в доме романтика жилось не сладко.
– Никс говорит, что у нас настоящая "пошехонская старина", как у Салтыкова. Скандалы, ссоры… Я теперь тоже хочу жить у Никса, да младший, Шура, захворал. Еле выходили.
Вернувшись в царскосельский госпиталь полуночником, Гумилев переждал возмущение местного начальства, два дня строго придерживался всех врачебных предписаний, а на третий, упросив смущенную сиделку, телефонировал по дежурному аппарату на квартиру Арбениной.
– Сегодня? Сегодня я никак не могу, – голос даже сквозь обычные эфирные помехи звучал смело и насмешливо. – Но я не отказываюсь. Увидимся завтра.
Гумилев пожал плечами и, вновь запросив телефонистку, достал другую карточку с номером.
Форма сестры милосердия очень шла Анне Энгельгардт. Кружась с Гумилевым по аллеям Летнего Сада, она неспешно рассказывала про сестринские курсы и свой госпиталь ("Прямо на нашей улице, так повезло"). Говорила, впрочем, что с трудом выносит службу и, когда война окончится, непременно попробует другое – танцы, например, театр или музыку. Вновь беззлобно жаловалась на домашних. Отец, кроме своей китайской грамоты, ничего знать не хотел, не занимался ни доходным домом в Смоленске, ни имением в Финляндии, мало заботясь, что семья еле сводит концы с концами. Мать, постарев и подурнев, совсем помешалась на ревнивых подозрениях. Поскольку муж-затворник не давал предлога для супружеского гнева, она повадилась вымещать все на его книгах, самовольно вызывая букиниста и сбывая ненавистные тома целыми корзинами.
– И смех и грех. А меня они почти не замечают. И никогда не замечали. Вот и выходит, что нет у меня ни отца, ни матери.
Беседовать плавно и даже увлекательно ей удавалось, лишь когда речь шла о предметах, прямо касающихся ее непосредственных жизненных забот. В другом она моментально терялась, краснела, отвечала невпопад и "мямлила". Между тем она была начитана, водила знакомства в "Студии" Мейерхольда, посещала вместе с братом литературные вечера, с восторгом вспоминала о Бальмонте-père, с которым впервые виделась прошлой осенью и который обещал непременно позаботиться о ее будущем танцовщицы или актрисы:
– Обещал словно бы заново меня удочерить!
Прохожая публика задерживала взгляд на великолепной паре – блестящий офицер-александриец и изящная сестра милосердия, сошедшие с недавних открыток военной Пасхи. Встречались знакомые. Гумилев церемонно раскланивался. Вдруг он застыл: "синдика № 1" весело приветствовал "цеховик" Всеволод Курдюмов.
Под руку с ним была Ольга Арбенина.
"Мужчины поговорили, – вспоминала Арбенина. – Аня имела вид смущенный, девический и счастливый, а я собрала все свое нахальство и какой-то актерский талант и переглянулась с Гумилевым, как в романах Мопассана". На следующий день, едва увидев забавницу, Гумилев, без особых церемоний, пошел в решительную атаку, вручил "Жемчуга" с надписью: "Оле – "олé"! Отданный во власть ее причуде юный маг забыл про все вокруг…" – и пообещал, что немедленно примется за такую же объемную книгу, обращенную лично к ней.
– На днях я написал послание великой княжне Ольге Николаевне Романовой. Но теперь моя принцесса, моя царица – Вы, и все мои стихи отныне посвящены только Ольге Николаевне Арбениной!
Арбенина, ничуть не смущаясь, беспечно отвечала, что ее мечтой всегда было принадлежать поэту и будить вдохновение. Гумилев развел руками:
– Ну, тогда это сама судьба! Посудите! Бальмонт уже стар, Брюсов с бородой, Блок начинает болеть, Кузмин любит мальчиков… Вам остаюсь лишь я!
В кабинете неприметного ресторана близ Лавры, на Старом участке Невского проспекта, Арбенина одарила Гумилева поцелуями без счета. Вдруг она решительно отстранилась, порываясь уйти.
– Могу ли я хотя бы надеяться… – растерявшись, взмолился он.
– А это будет зависеть, – обернулась она в дверях, – от того, сколько германцев Вы убьете в мою честь!
Расставшись с кровожадной и страстной валькирией, Гумилев припомнил кроткую Анну Энгельгардт и подивился странной прихоти судьбы, сотворившей единый облик для такого разного человеческого содержания. В сущности, это было находкой для новой романтической пьесы – героиня, поделенная на два разных лика, дневной и ночной. А вслед за ней весь мир пьесы делился на неразрывно соединенные противоположности, искушающие главного героя – поэта, пророка, вождя:
Ах, двойному заклятью покорный,
Музыкальный магический ход
Или к гибели страшной и черной
Или к славе звенящей ведет.
На этот раз в Большом дворце с беглецом обошлись почему-то необычайно любезно, на отлучку нисколько не пеняли и просили непременно быть завтра, в Вознесение, на молебне и завтраке в уланском лазарете по случаю полкового праздника. Приветствуя перед храмом былых однополчан, он заметил приближающуюся группу высших офицеров; в глаза сразу бросилась тонкая фигура в уланской форме, слишком изящная среди матерых кавалеристов. Через секунду, различив знакомые черты императрицы, Гумилев вытянулся, как все вокруг, во фронт, приметный среди синих мундиров черным доломаном александрийского прапорщика. Во время завтрака он был представлен. Александра Федоровна благодарила его за "Послание в путешествие", как показалось, преувеличенно горячо похвалив запомнившиеся строки. Она выглядела взволнованной. Гумилев, разумеется, не знал, что во время воспетого им майского "путешествия" из Могилева в Крым императрица, по просьбе Государя, негласно побывала в Киеве и Виннице, в войсках командующего Юго-Западным фронтом генерала Брусилова, которому после всех прошлогодних поражений и длительного тревожного затишья предстояло вновь наступать. Счет шел на дни и часы. Одновременно на множестве удаленных друг от друга участках тысячеверстного фронта шла лихорадочная подготовка. Противник, видя стремительно нараставшую опасность, не знал, как распорядиться резервами, теряясь в определении места главного удара русских. Сутки спустя после того, как Гумилев в Царском Селе принимал благодарность от императрицы, на юго-западных фронтовых рубежах заговорила артиллерия, по-разному дозируя ярость на 13 обнаружившихся точках прорыва и превратившись на участке под Луцком в испепеляющее море огня. Через разбитые окопы и разрушенные заграждения в 80-километровый прорыв устремилась 8-я армия генерала Каледина, захватив на второй день наступления Луцк, а неделю спустя разгромив наголову противостоявшую 4-ю австро-венгерскую армию эрцгерцога Иосифа-Фердинанда. В это же время вспомогательные удары по остальным направлениям дырявили и расщепляли австрийскую оборону, так что весь южный фланг стал вдруг рассыпаться, как проточенная напором весеннего паводка ветхая плотина. Потери австрийцев были чудовищными, невосполнимыми и сокрушительными для военной машины Габсбургов. Луцкий прорыв вызвал всеобщее смятение в умах как врагов, так и союзников Российской Империи. "Мало эпизодов Великой войны более поразительных, нежели воскрешение, перевооружение и возобновленное гигантское усилие России в 1916 году", – писал, выражая общее настроение, главный оракул британской политики Уинстон Черчилль.
А в Царском Селе ликовали! В эти радостные дни Гумилев вновь виделся с императрицей. В форме сестры милосердия она, вместе со старшими великими княжнами, как обычно, обходила пациентов лазарета в Большом дворце. Гумилев получил портреты с автографом, Евангелие с надписью и образок Казанской Божьей Матери. Усадив собеседника на койку, Александра Федоровна опустилась рядом на табурет, странно напоминая своим белым платом и красным крестом на груди Анну Энгельгардт. Мягко, но настоятельно она советовала не спешить с выпиской, а хорошенько отдохнуть и полностью восстановить силы в новой крымской здравнице, которой, по-видимому, осталась очень довольной. Наслышанный от Гедройц про увлеченность Александры Федоровны идеей реабилитации пациентов Царскосельского эвакуационного пункта в южных санаториях, Гумилев счел ее слова за обычный минутный каприз – и ошибся:
– Что бы Вы сказали, если представится возможность командовать воздухоплавательной станцией на Аланде? Место это очень ответственное, опасное – там нужны люди смелые, решительные, талантливые и, главное, верные. Такие, как Вы, – видя изумление собеседника, Александра Федоровна улыбнулась. – У нас еще будет возможность поговорить. Подумайте. А пока набирайтесь сил, я распоряжусь насчет Крыма.
Гумилев, разумеется, был наслышан о морской базе на Аландских островах – северном форпосте российского флота у входа в Ботнический залив. Возможно, он даже знал, что там, помимо гарнизонов, крепостей и обычных корабельных стоянок, базируются русские и английские субмарины, действующие на балтийских коммуникациях. Командный пост в таком районе был назначением незаурядным. Боевые аэростаты, следящие за морскими просторами, и аэропланы, атакующие корабли противника с воздуха, поразили воображение. Маргарита Тумповская, вновь обретенная Гумилевым в Петрограде, вспоминала, что он был "очень обрадован предложением", оживленно развивая новые и новые дерзкие планы воздушной обороны побережья.
Но Тумповскую проекты реорганизации сторожевого воздухоплаванья в Ботническом заливе не увлекали. Она ревновала и ссорилась. "Был случай, – рассказывала Тумповская, – когда я задумала с ним (Гумилевым) разойтись и написала ему прощальное, разрывное письмо. Он находился тогда в госпитале, болен воспалением легких. Несмотря на запрет врача, приехал ко мне тотчас, подвергая себя опасности любого обострения. Не знаю, разошлись ли мы с ним тогда, или сошлись еще больше…"
Впрочем, ревность Тумповской не имела оснований. Очередной телефонный звонок к Арбениной отнял все надежды – Гумилеву почему-то было наотрез отказано во встречах и даже в переписке. Анна Энгельгардт простодушно пояснила: у подруги несколько лет назад произошла грустная "история" с поэтом Чернявским.
– Оля долго не показывалась на людях, да и сейчас ходит всюду только в сопровождении бонны Амалии, а на свидания сбегает тайком. Вероятно, ее опять за что-то наказали. А вот я буду рада получать Ваши письма. Летом я с братом буду в Иваново-Вознесенске у родни. Хотите, приезжайте к нам в гости!..
Решительное вмешательство императрицы пробудило вокруг Гумилева работу штабных бюрократов. До конца месяца ему выплатили все задолженности по военному содержанию, продлили отпуск и оформили направление в "Дом Ее Величества" в Массандре "с оставлением на учете при Царскосельском эвакуационном пункте". Ожидая отправления из Царского Села очередного эшелона в Крым, Гумилев смог на несколько дней выбраться в Слепнево, поразив местных деревенских баб серебряными галунами и гусарской шапкой из мерлушки: высокий, красивый, интересный, "прямо не насмотришься". "Я была свидетельницей, – рассказывала дворовая крестьянка, – как он в саду играл со своим сыном, рассказывал ему о войне, объяснял, что такое окопы. А вечером к ним приехали гости, возможно, соседи по имению. Я их, к сожалению, не знаю. Было слышно, как кто-то играл на пианино или фисгармонии, кто-то пел". Дни стояли очень холодные, и несколько раз выпадал снег, воспетый Ахматовой в стихотворении, эпиграфом к которому стали строки Псалтири (6.7): "Утомлен я воздыханиями моими: каждую ночь омываю ложе мое, слезами омочаю постель мою":
Прозрачная ложиться пелена
На свежий дерн и незаметно тает.
Жестокая, студеная весна
Налившиеся почки убивает.И ранней смерти так ужасен вид,
Что не могу на Божий мир глядеть я.
Во мне печаль, которой царь Давид
По-царски одарил тысячелетья.
XVII
В крымском "Доме Ее Величества". Работа над "Гондлой". Знакомства в Массандре. В Иваново-Вознесенске у Анны Энгельгардт. Аудиенция у императрицы. Возвращение в полк. Полевые учения. Командировка в Николаевское кавалерийское училище. Полковой праздник. Ковельская "мясорубка". Офицерские экзамены. Второй "Цех поэтов". Лариса Рейснер. Вновь в окопах на Двине.
Самым громоздким звеном в заведенной Александрой Федоровной системе крымской реабилитации выздоравливающих была организованная транспортировка подопечных ее Особого эвакуационного пункта из Царского Села в Ялту. Для этого в Петрограде формировался специальный состав, который забирал пассажиров из главного павильона той же "царской" железнодорожной ветки Фермского парка, к которой был приписан и знаменитый "Полевой военно-санитарный поезд № 143 ЕИВ Государыни Императрицы". Гумилев, командированный в здравицу приказом от 30 мая и получивший на следующий день все положенные в таком случае "госпитальные" с дополнительными "прогонными", ожидал затем отправления около недели. 5 июня он еще находился в Большом дворце и участвовал в торжествах по случаю пятнадцатилетия Анастасии, младшей из великих княжон:
Сегодня день Анастасии,
И мы хотим, чтоб через нас
Любовь и ласка всей России
К Вам благодарно донеслась.
……………………………………
И мы уносим к новой сече
Восторгом полные сердца,
Припоминая наши встречи
Средь царскосельского дворца.