Вероятно, его собеседником в Гарсингтоне был сам Бертран Рассел. А после возвращения в Лондон переводчик из "The New Age" Морис Беринг свел Гумилева с другим "живым класииком" – Гилбертом Честертоном. Этот июньский вечер запомнился германской воздушной атакой, происшедшей в разгар литературного застолья в особняке леди Дафф. Небеса разверзлись, бомбы сыпались на Мейфэр, стоял адский грохот от разрывающейся где-то у Гайд-парка и Оксфорд-стрит шрапнели, прямо над Белгрейв-сквер истошно ревели моторы крылатых машин, проносившихся над самыми крышами и заглушавших голоса.
– Короли и магнаты, – орал Гумилев, воздевая свой бокал к грозному небу, – или народные толпы способны столкнуться в слепой ненависти друг к другу, люди же пера не поссорятся никогда! Став владыками мира, поэты или по крайней мере писатели, никогда не ошибутся, поскольку всегда смогут найти между собой общий язык…
"Говорил он по-французски, – вспоминал Честертон, – совершенно не умолкая, и мы притихли; а то, что он говорил, довольно характерно для его народа. Многие пытались определить это, но проще всего сказать, что у русских есть все дарования, кроме здравого смысла. Он был аристократ, помещик, офицер царской гвардии, полностью преданный старому режиму. Но что-то роднило его с любым большевиком, мало того – с каждым встречавшимся мне русским. Скажу одно: когда он вышел в дверь, казалось, что точно так же он мог выйти в окно. Коммунистом он не был, утопистом – был, и утопия его была намного безумней коммунизма. Он предложил, чтобы миром правили поэты. Как он важно пояснил нам, он и сам был поэт. А кроме того, он был так учтив и великодушен, что предложил мне, тоже поэту, стать полноправным правителем Англии. Италию он отвел д’Аннунцио, Францию – Анатолю Франсу".
Себе он оставлял Россию.
В отличие от литературной стороны двухнедельного пребывания Гумилева в Лондоне, деловая часть его командировки, как и полагается, не афишировалась, но, разумеется, исполнялась. В сохранившейся лондонской записной книжке "корреспондента" сохранились некие невыясненные имена и адреса, никак не связанные с миром лондонских писателей и художников ("Петр Михайлович Ногаткин, India House, Шифровальное отделение", "Джорж Бан, англ. арт. на Сал." и т. п.). К середине месяца (или к 26–27 июня, по европейскому григорианскому календарю) встречи были завершены, и Гумилев мог продолжить путь. Из Лондона он прибыл в порт Соутгемптон и на пароходе пересек Солентский пролив, направляясь к западному, не тронутому военной тревогой побережью Франции:
Мы покидали Соутгемптон,
И небо было голубым,
Когда же мы пристали к Гавру,
То черным сделалось оно.
Я верю в предзнаменованья,
Как верю в утренние сны.
Господь, помилуй наши души:
Большая нам грозит беда.
XX
Русская военная миссия в Париже и события в Ля Куртин. Елена Дю Буше. Михаил Ларионов и Наталья Гончарова. "Русский балет" С. П. Дягилева. "Византийское либретто". Альма Полякова и Анна Сталь. Знакомство с Е. И. Раппом и новое назначение. Катастрофа Восточного фронта. В парижском Комиссариате экспедиционных войск. Командировка в Ля Куртин. Переговоры с мятежниками. Разгром куртинцев.
В отличие от Англии, воевавшей на морях и на территориях других государств, Франция с самого начала войны приняла на себя прямые удары неприятеля. В августе 1914-го германские армии едва не достигли Парижа, и к концу года все пространство между французской столицей и Северным морем превратилось в арену боевых действий. За кампанию 1915 года фронт практически не изменился, хотя в Артуа и Шампани шли ожесточенные бои, перемоловшие более 300 000 французских и английских солдат. Затем последовали десятимесячная "верденская мясорубка" и кровавая битва на Сомме – с гранатометами, огнеметами, химическими снарядами, 1 370 000 трупов союзников, и с тем же "ничейным" результатом. Лишь к началу 1917 года, после русских триумфов над австрийцами, открытия фронта в Румынии и вступления в войну США, французы ощутили, наконец, за собой победный перевес. Но тут грянул февральский переворот в Петрограде, смешавший все планы грядущей кампании.
Во Францию, как и на Балканы, в преддверии решающих сражений российское командование направило две Особых бригады. Это была пехота, дислоцированная первоначально в военном лагере в Шампани близ города Шалон-сюр-Марн (Châlons-sur-Marne). В ходе боевых действий русские подразделения придавались французским армиям и прекрасно зарекомендовали себя вплоть до весны 1917 года. Даже после известия о перевороте обе бригады сохранили боевой дух и доблестно сражались вместе с французами в ходе апрельского наступления под Реймсом, обеспечив тактический успех в бою за местечко Курси, превращенное германцами в укрепленный пункт. Однако в целом попытка французского командования прорвать "линию Гинденбурга" сложилась неудачно. Генерал Робер Нивель приказом в стихах (!) "L'heure est venue. Confiance. Courage et vive la France" поднял на штурм германских укреплений весь Шампанский фронт, пытаясь, как Брусилов под Ковелем, действовать не умением, а числом. Французская общественность возмутилась количеством потерь, на военных эшелонах стали появляться надписи "A la Boucherie!" ("На скотобойню!"), начались забастовки и демонстрации. Горячий Нивель вынужден был уступить место Главнокомандующего более рассудительному генералу Пэтэну.
Наступление бессильно остановилось. Эта неудача озлобила русские войска, потерявшие до 30 % личного состава (особое возмущение вызвали неумелые действия французской артиллерии, по ошибке накрывшей позиции 1-й Особой бригады шквальным огнем). К тому же действовали агитаторы, социалисты-"ленинцы" и анархисты-"махаевцы", расписывая крестьянским мужикам в шинелях, как их односельчане, "сбросив бар, делят землю". Полномочный представитель Керенского в Париже Евгений Рапп "весьма доверительно" информировал русское и французское командование: источником существенного недовольства солдат является "вызванное тоской по родине и тяжелыми последними боями желание вернуться на родину или быть смененными новой частью из России". Ненадежных русских смутьянов едва успели вывести из прифронтовой Шампани в Лимузьен, как в новом лагере в коммуне Ля Куртин вспыхнул уже настоящий мятеж. В первых числах июля начались открытые вооруженные столкновения между солдатами и офицерами. Офицерский состав и нижние чины, сохранившие верность командирам, покинули лагерь и стали походным биваком в местечке Фелетин (позднее их перевели в аквитанский лагерь Курно близ Аркашона). Оставшиеся же в казарменном городке куртинцы теперь допускали к себе парижских военных начальников только для переговоров, постепенно переходя на положение мятежной вольницы.
Гумилев прибыл из Гавра в Париж 1 июля (по европейскому календарю), когда первые известия о вооруженных беспорядках в Ля Куртин уже достигли русской военной миссии. Едва отрекомендовавшись по прибытии, он оказался затем на несколько недель предоставлен самому себе. Обеспечить его дальнейшее следование в Салоники было попросту некому – все руководство миссии во главе с Представителем Временного правительства при французской армии генерал-майором Занкевичем срочно убыло в Лимузьен. В ожидании начальства Гумилев поселился в гостинице "Галилей" на rue Galilée (неподалеку от дома русского военного представительства) и стал заводить знакомства среди изменившейся за время его отсутствия российской части Парижа.
По-видимому, первой из новых знакомых стала переписчица тылового управления русских войск во Франции Елена Карловна Дю Буше, которую Гумилев мог встретить, осваиваясь в незнакомых ему офисах служб миссии в районе Трокадеро. Она была дочерью американского француза, хирурга Чарльза Винчестера Дю Буше, и одесской студентки-медички Людмилы Орловой. Родители ее познакомились в Сорбонне. Чарльз Дю Буше некоторое время имел практику в Одессе, но во время революционных волнений 1905 года переехал во Францию. Зная русский язык, он пользовал многих русских парижан и был особенно популярен среди круга политэмигрантов. Жена постоянно ассистировала ему. Что же касается их дочери, то Елена Карловна, в отличие от родителей, увлекалась литературой и журналистикой. Наследница трех национальных культур, она выросла в Париже, работала во время войны в российском военном бюро и была просватана за американца – о чем и объявила новому русскому знакомому во время их первой парижской прогулки. Реакцией Гумилева на эту новость стало сочиненное тут же, на японский манер, трехстишие:
Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца.
Зачем Колумб Америку открыл?!
Выслушав, Дю Буше заинтересовалась журналистом "Русской воли" – свидания, несмотря на американского жениха, продолжились. Можно предположить, что именно Елена Карловна, хорошо знавшая русскую публику, обитавшую у Трокадеро, обратила внимание своего спутника на знаменитую чету художников Михаила Ларионова и Натальи Гончаровой, занимавших апартаменты в отеле "Кастилья", в двух шагах от временного пристанища Гумилева на rue Galilée.
О Ларионове и Гончаровой Гумилев был, разумеется, наслышан:
Восток и нежный и блестящий
В себе открыла Гончарова,
Величье жизни настоящей
У Ларионова сурово.
Участники скандальных выставок русских авангардистов, Ларионов и Гончарова тяготели к искусству экзотического примитива, любимому Гумилевым со времен абиссинских живописных коллекций (после знакомства он получил в подарок "амхарскую" стилизацию Н. С. Гончаровой с надписью: "Береги Вас Бог, как садовник розовый куст в саду"). Художники оказались в Париже по приглашению великого импресарио Сергея Дягилева, который теперь проводил свой 11-й "Русский сезон" – по случаю военного времени, один из самых скромных. Тем не менее именно в 1917 году Леонид Мясин вместе с Жаном Кокто, Пабло Пикассо и Гийомом Аполлинером поставил у Дягилева сюрреалистический "Парад" на музыку Э. Сати, открыв новую эпоху в российской и мировой хореографии. По словам Ларионова, "все полтора месяца, пока балет был в Париже, мы брали Николая Степановича каждый вечер с собой в театр "Шатле", где давались русские спектакли". Гумилев тут же предложил Ларионову создать с дягилевской труппой хореографическую версию "Гондлы", а для Гончаровой вызвался написать либретто балета о византийской императрице Феодоре (и, действительно, засел за "Тайную историю" Прокопия Кесарийского и исторические труды Клемента Юара и Шарля Диля).
Неизвестно, пересекался ли Гумилев в "Шатле" с Кокто и Пикассо, но с Аполлинером он, точно, возобновил знакомство и был вместе с ним в театре "Мобель" на Монмартре, где шла одна из аполлинеровских пьес. Вероятно, тогда же на Монмартре Гумилев и Аполлинер наткнулись на полубезумного от наркотиков и алкоголя Амедео Модильяни, который устроил скандал – всех русских французы после событий в Ля Куртин считали изменниками. Отдавал ли Модильяни отчет, что встреченный русский, которого он частит за trahison, – Гумилев, – история умалчивает.
Гончарова и Ларионов представили Гумилева "львицам" местных политических салонов Альме Поляковой (вдове известного банкира) и Анне Марковне Сталь. Первая пользовалась расположением пылкого "революционного" генерала Михаила Ипполитовича Занкевича, вторая же имела большое влияние среди русских политических эмигрантов, вроде Евгения Раппа, оказавшихся после февральского переворота в России хозяевами положения. Таким образом, к моменту возвращения Занкевича и Раппа в Париж Гумилев уже приобрел заметный вес в их ближайшем окружении. Это произвело неожиданные результаты. Рапп, получив 23 июля официальное извещение о своем назначении на должность комиссара экспедиционных войск, в тот же день телеграфом просил у Керенского назначить офицером для поручений создаваемого Комиссариата "прапорщика 5 Александрийского полка Гумилева, командированного Генеральным Штабом в Салоники". В свою очередь, генерал Занкевич известил ГУГШ, что своей властью оставляет означенного прапорщика при Комиссариате и "ходатайствовал это узаконить". Корреспондент "Русской воли" Николай Гумилев вновь менял штатское платье на военную форму. Столь крутой поворот в судьбе посланца ГУГШа стал возможен не только из-за кадрового голода в парижской военной миссии, но и вследствие утраты петербургским Генштабом способности и воли к планомерным действиям – российская военная машина на глазах разваливалась.
Главнокомандующий Алексеев, мучительно завидовал успехам своего предшественника Николая II – было даже изобретено невероятное название "Брусиловский прорыв", чтобы заставить россиян позабыть, кто на самом деле осуществлял верховное руководство армией в победном 1916 году. В июне войска Юго-Западного фронта, несмотря на очевидное падение боеспособности, получили приказ наступать на Львов. Временный успех авангарду генерала Л. Г. Корнилова принесла впечатляющая артподготовка (из стратегических запасов, созданных Государем, разумеется). Но 6 (20) июля германцы нанесли контрудар, обернувшийся для всего российского фронта невиданной катастрофой и полным крахом "алексеевской" военной политики. "Армия обезумевших темных людей, не ограждаемых властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит, – сообщал генерал Корнилов. – На полях, которые нельзя даже назвать полями сражения, царит сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия не знала с самого начала своего существования". К 12 (25) июля германцы заняли всю Буковину с Червонной Русью и начали наступление на Ригу – их роты обращали в бегство целые русские дивизии, беспорядочно откатывающиеся за Двину. Впрочем, анархия безвластия охватила летом 1917 года не только русский фронт, но и тыл. В Петрограде необыкновенно умножились приверженцы Ленина, "неисчерпаемая казна" которого, как оказалось, была германского происхождения. Оглашение этих данных газетами ни самого Ленина, ни его большевиков не смутили – они были сторонники всеобщей Мировой Революции, а как, где и на какие "буржуйские деньги" она начнется, их заботило мало. В июле, под панические слухи о катастрофе на фронте, Ленин попытался взбунтовать Петроград, но демонстрации разогнали. Тогда вождь большевиков затаился в подполье, ожидая своего часа.
В том, что час этот непременно настанет, кажется, уже мало кто сомневался.
В подобной ситуации Генштаб мог лишь рекомендовать генералу Занкевичу действовать "по обстановке", равно как и Керенский не стеснял своего полномочного представителя. А Евгений Иванович Рапп оказался человеком деятельным и, в отличие от многих бывших отечественных диссидентов, – толковым.