Украинские, финские, польские и прибалтийские сепаратисты, получившие по условиям Брест-Литовского мирного договора независимость от метрополии, воодушевившись, увлекали победоносные германские войска "против банд Великороссии" – на Белгород, Курск, Воронеж, Смоленск, Псков, в Крым, Восточную Карелию и на Кольский полуостров. К торжествующей Германии срочно примкнула и Румыния, устремившаяся против своего бывшего военного союзника в Бессарабию и Причерноморье. А под Карсом, Батумом и Баку войска самопровозглашенной Закавказской федерации уже под собственными знаменами безуспешно пытались остановить турецкое наступление.
Сам председатель Совнаркома, переместившийся из ненадежного приграничного Петрограда в московский тыл, называл заключенный им мир с Германией "похабным", но оправдывался тем, что, как истинный коммунист-большевик, руководствовался при переговорах в Брест-Литовске не интересами России, а стратегией Мировой Революции. Эти откровения Ленина уже никого не удивляли. Его предшественник-социалист Керенский тоже постоянно, устно и письменно разъяснял, что думать следует прежде всего о свободе, а уж потом – о России. Получалось, что если кто и мыслил о России за минувший фантастический год, так это непонятно кем и для чего свергнутый Государь. Но Александровский дворец в Царском Селе уже давно опустел – сразу после военного разгрома Керенский предусмотрительно отправил царскую фамилию в малонаселенные сибирские просторы, откуда вестей не доходило. И потому, выживая, каждому теперь приходилось рассчитывать только на самого себя.
Гумилев, оказавшись на руинах былой жизни, без дома, без семьи, с несколькими десятками фунтов в кармане, принялся устраивать новое, советское житье чрезвычайно энергично. Ему очень повезло. Сергей Маковский, покинувший Петроград "до лучших времен" (он уехал сразу после февральского переворота), передал ключи от своей квартиры Лозинскому с поручением использовать пустующее жилье на благо "аполлоновцев". Таким образом, через несколько дней после возвращения Гумилев смог переехать из гостиницы в роскошные апартаменты pápá Makó на углу Ивановской и Николаевской – с библиотекой, кабинетом, антикварными безделушками и дорогой старинной мебелью. Празднуя новоселье, Гумилев уверенно заявил Георгию Иванову:
– Теперь меня должна кормить поэзия!
– Может быть, и должна, – печально ответил Иванов, – только вряд ли она тебя прокормит.
"Красный Петроград" весной 1918 года населяли преимущественно безработные. Разогнаны были министерства, закрыты банки, опустели присутственные места и казармы гвардейских полков, остановились фабрики и заводы. Процветала лишь уличная торговля, превратившая городские площади в огромную барахолку, где на продажу выставлялось все – от рваных онуч и дверных ручек до столового золота, китайского фарфора и полотен европейских живописцев из дворцовых художественных галерей (лозунг "Грабь награбленное!", провозглашенный на II Всероссийском Съезде Советов донским казаком Шамовым, нашел многочисленных приверженцев и в Петрограде). Впрочем, куда выгоднее сбыта вещей, своих и ворованных, была продуктовая спекуляция – пайковые карточки, выручавшие горожан в прошлом году, теперь отоваривались с трудом. Те же из петроградцев, которые еще обнаруживали способность к производительному труду, пытались объединяться во всевозможные профессиональные союзы и создавать при них собственные кооперативные предприятия.
Спустя неделю после возвращения Гумилев вступил в "Союз деятелей художественной литературы", только что созданный ветераном русского символизма Федором Сологубом. Начинанию покровительствовал "сам" Анатолий Луначарский, незаметный ранее литератор и журналист, состоявший теперь в правительстве Ленина наркомпросом (народным комиссаром просвещения). Интерес к СДХЛ – всевозможные сокращения стали настоящей словесной эпидемией революционных лет! – проявлял и Максим Горький, главный литературный авторитет среди новых правителей-большевиков. В бывшем купеческом особнячке на 11-й линии Васильевского острова вместе с патриархом отечественной юриспруденции Анатолием Федоровичем Кони и фронтовым корреспондентом Турецкой, Японской, обоих Балканских и Великой войн Василием Ивановичем Немировичем-Данченко вопросы культурно-просветительской и издательской политики в революционной России обсуждали короли новейшей беллетристики Александр Куприн, Юрий Слезкин и Виктор Муйжель, хитроумный Зоил из "Нивы" и "Речи" Корней Чуковский, автор изощренных литературных гротесков Евгений Замятин, поэты-символисты Александр Блок и Владимир Пяст. Заняв пост товарища председателя в этой странной курии, Гумилев сразу обрел общественный статус и смог быстро получить в одной из типографий кредит на издания книг под испытанной маркой "Гиперборея". Помимо того, с издательством "Прометей" был заключен контракт на переиздания прежних гумилевских сборников стихов в новой авторской редакции. Готовя наборные рукописи, Гумилев сутками просиживал за рабочим столом в бывшем кабинете Маковского и через месяц смог сдать в печать новую книгу стихов "Костер", поэму "Мик", свод переводов из китайской и корейской поэзии "Фарфоровый павильон", а также отредактированные заново "Романтические цветы" и "Жемчуга".
Заседания СДХЛ Гумилев старался не пропускать. Из разговоров, которые велись в особняке на 11-й линии, он мог составить ясное представление о положении дел в неведомом советском мире. Несмотря на покровительство наркопроса, все жили надеждой на скорое падение ленинских комиссаров, которых считали главными виновниками нынешних бед. Керенского, напротив, вспоминали с сочувствием, сожалея, что тот не обнаружил осенью минувшего года достаточной решительности в борьбе с большевиками и анархистами. Источником же самых горьких сожалений было Учредительное собрание, разогнанное Лениным и Львом Троцким, за которых горой стояли балтийские матросы.
Гумилев после Ля Куртин тоже считал большевиков и анархистов бандитами и каторжниками, но упрямая приверженность интеллигентных собеседников к идее "народоправия" изумляла его. Опыт российской демократии после февральского переворота свидетельствовал лишь об одном:
– Народ без царя – что скотина без пастуха: и вокруг все изгадит, и себя погубит!
Поэтому если и оставалась у России надежда, то лишь на реставрацию монархии. Так Гумилев прямо и говорил петроградским интеллигентам, которых от его слов бросало в холодный пот. "Суждения его о революции были неинтересны, – жаловался один из гумилевских конфидентов. – Жил в его душе армейский гусарский корнет со всей узостью и скудностью своего общественного размаха и мировосприятия, чванливостью кавалерийского юнкера, мелким национализмом, скучным кастовым задором".
Однако главным возмутителем либеральных петроградских умов был не монархист Гумилев, а новоявленный большевик Александр Блок, провозгласивший, что ленинская Мировая Революция – есть "музыка, которую имеющий уши должен услышать":
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови,
Господи, благослови!
Тут уж интеллигентных петроградцев бросало не в холод, а в жар. Гумилев убедился в этом на первом же литературном утреннике (вечерние представления и концерты теперь были небезопасны для посетителей), куда попал недели две спустя после возвращения из-за границы. Этот "Вечер поэтов" (начало – в час пополудни!) проводило общество "Арзамас" – очередное литературно-художественное предприятие "Жоржиков". Гвоздем программы было исполнение скандальной поэмы Блока "Двенадцать" его женой, выступавшей под обычным сценическим псевдонимом Любовь Басаргина. После художественной декламации –
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь -
в зале Тенишевского училища поднялся невероятный содом. Часть публики неистово аплодировала, но большинство свистело, визжало и топало ногами. Побледневший Блок отпрянул от выхода на сцену:
– Я не пойду, я не пойду!
Губы у него тряслись. Публика продолжала неистовствовать. Гумилев, оценив ситуацию, только вздохнул:
– Эх, Александр Александрович, написали, так и признавайтесь, а лучше бы не написали!
Не обращая внимания на улюлюканье и свист, он сам двинулся на эстраду. "От его стихов и от него самого разлилась такая магическая сила, что чтение его сопровождалось бурными аплодисментами, – свидетельствует поэт Леонид Страховский. – После этого, когда появился Блок, никаких демонстраций уже больше не было".
– Конечно – гениально, спору нет, – говорил впоследствии Гумилев о "Двенадцати". – Но тем хуже, что гениально. Соблазн малым сим. Дьявольский соблазн.
"Монархизм" Гумилева имел успех. Поклонницы, замирая от восторженного страха, спрашивали: правда ли, что он желает для России возобновления императорской власти?
– Да, – отвечал Гумилев, – особенно если на троне будет красивая императрица… Такая, как Вы!
Он снова был в центре внимания читателей. Издания Гумилева, выходившие летом 1918 года одно за другим, оживленно раскупались.
– Вот видишь, – наставлял он Георгия Иванова, встреченного в буфетном фойе Мариинского театра, – хожу в балет, покупаю бутерброды с икрой – и все это на доходы с моих книг.
Рядом с Гумилевым счастливая Анна Энгельгардт скромно кушала миндальное пирожное – высшую гастрономическую роскошь тех дней. Сразу после объяснения с Ахматовой у Срезневских Гумилев отправился в Эртелев переулок, вызвал Анну Николаевну и, не тратя лишних слов, объявил о своем намеренье жениться как можно скорее.
– Нет, я не достойна такого счастья! – всплеснув руками, закричала она, упала на колени и заплакала. На правах невесты Энгельгардт сопровождала теперь Гумилева во время торжественных выходов "в свет". Впрочем, в литературных собраниях его часто видели и в сопровождении других очаровательных спутниц – начинающей поэтессы Ирины Куниной или присмиревшей за месяцы разлуки Маргариты Тумповской, которая в недавнем № "Аполлона" поместила большую хвалебную статью о гумилевских стихах.
С Ахматовой Гумилев был подчеркнуто любезен, а по отношению к Владимиру Шилейко усиленно демонстрировал прежнее дружеское расположение. Он даже позаимствовал у шумеролога антикварный французский перевод клинописи "Гильгамеша" – мысль о русском стихотворном переложении вавилонского эпоса не оставляла его после памятного морского перехода из Ньюкасла в Мурманск. Ахматова наигранно радовалась воцарившемуся миру и мучительно ревновала. "Очень тяжелое было лето, – вспоминала она. – Когда с Николаем Степановичем расставались – очень тяжело было". Гумилев, взявший на себя хлопоты по разводу (после отмены в революционной России церковного брака это превратилось в бюрократическую процедуру), по мере приближения назначенной даты мрачнел и пускался в странные воспоминания:
– У меня ведь были кто бы с удовольствием пошел за меня замуж: вот, Рейснер, например… Она с удовольствием бы…
Ахматова сообщила ему, что Лариса Рейснер теперь не только сама комиссарит где-то, но, по слухам, замужем за комиссаром. В конце июня оба обреченно поехали в Бежецк – готовить домашних к грядущим переменам. Там, видя, как радуется пятилетний Лева, разбирая новые игрушки, Гумилев внезапно поцеловал руку жены и грустно спросил:
– Ну, зачем ты все это выдумала?!
Ахматова не ответила. Вернувшись в Петроград, Гумилев оповестил всех знакомых о грядущей свадьбе с Анной Энгельгардт и познакомил с новой родней приехавшую вслед за сыном Анну Ивановну Гумилеву. Чудаковатый профессор Энгельгардт, живущий в мире своих китайских рукописей, был очарован "прелестной старушкой, рожденной Львовой". Он галантно беседовал с будущей кумой об ее "собственном двухэтажном доме в Царском Селе, недалеко от гимназии и парка" (конфискованном) и "фамильном имении в Тверской губернии, с усадьбой, полной воспоминаний, портретов и книг еще XVIII века" (захваченной и разоренной крестьянами). Анна Николаевна без умолку радостно щебетала, и Гумилев в конце концов нежно заметил:
– Дорогая, когда ты молчишь, ты становишься вдвое красивее!
Об Ахматовой он говорил теперь коротко:
– Она все-таки не сумела сломать мне жизнь!
Анна Ивановна, оказавшись в апартаментах pápá Makó, была удивлена неожиданным процветанием сына. Гумилев и сам думал, что бури и несчастья остались позади и его собственная жизнь и жизнь покалеченной и разоренной страны войдет, так или иначе, в какое-то новое, уверенное русло. Петроград летом 1918 года оказался почти изолированным от внешних известий. Газеты страдали из-за цензурных нововведений и сообщали о происходящем вокруг скупо и невнятно. Впрочем, было ясно, что в Европе продолжалась, как и раньше, с переменным успехом война, германцы и турки, заняв западные и южные рубежи бывшей Империи, остановились, предоставив покоренной, обезоруженной России самой решать свои внутренние революционные дела. В Москве большевики ссорились с анархистами и эсерами, не принявшими Брестский мир. Что происходило далее Москвы – доподлинно никто не знал вовсе. Петроградцы привычно разъезжались на пригородные дачи, надеясь, как водится, на лучшее. В жизни Гумилева этот краткий период счастливого неведенья завершился 19 июля, когда, прогуливаясь в компании Ирины Куниной по Садовой, он услышал крик мальчишки-газетчика:
– Убийство царя в Екатеринбурге!!
Гумилев опешил, затем рванулся, бросился за газетчиком, схватил за рукав, вырвал из его рук номер "Известий", позабыв заплатить. Огромные буквы сообщали:
РАССТРЕЛ НИКОЛАЯ РОМАНОВА
ПРЕЗИДИУМ УРАЛЬСКОГО ОБЛАСТНОГО СОВЕТА ПОСТАНОВИЛ РАССТРЕЛЯТЬ НИКОЛАЯ РОМАНОВА, ЧТО И ПРИВЕДЕНО В ИСПОЛНЕНИЕ 16 ИЮЛЯ. ЖЕНА И СЫН НИКОЛАЯ РОМАНОВА ОТПРАВЛЕНЫ В НАДЕЖНОЕ МЕСТО.
Белый как мел Гумилев опустил левую руку с газетой, медленно, проникновенно перекрестился и, помолчав, сдавленным голосом сказал:
– Царство небесное… Никогда им этого не прощу!
Испуганной Куниной показалось, что сейчас он заголосит по-бабьи: "На кого ты нас, сирот, оставил!.."
И она испугалась еще больше.
Оба не знали, что расстрелян был не только император – расстреляна была вся, до единого человека, его семья, и даже слуги и врач, сопровождавшие августейшую чету в сибирских мытарствах. Впрочем, обычным расстрелом то, что творилось в доме екатеринбургского купца Ипатьева в ночь с 16 на 17 июля 1918 года, назвать сложно. Палачи долго и неумело убивали мучеников пулями и штыками, потом глумились над бездыханными трупами, свалили их, обнаженных, в грузовые автомобили и телеги и повезли за город в местечко Ганина Яма. Там, у заброшенной шахты, около двух суток (!) тела закапывали и вновь извлекали, расчленяли, взрывали гранатами, жгли на кострах и поливали серной кислотой. А на стене обагренной царской кровью подвальной комнаты Ипатьевского дома чья-то неведомая ликующая рука начертала стихи Генриха Гейне:
Belsatzar ward in seibier Nacht
Von seinen Knechten umgebracht.
II
Гражданская война и "красный террор". Развод с Ахматовой и второй брак. Болезнь Дмитрия Гумилева. Первые месяцы "военного коммунизма". Революция в Германии и завершение Мировой войны. Годовщина "Красного Октября" в Петрограде. ТЕО Наркомпроса. Детские театры. "Дерево превращений".
Екатеринбургское злодеяние было одним из тех событий трагического лета 1918 года, которые, в совокупности, ознаменовали собой начало Гражданской войны в России. К этому времени на непокорном Советам казачьем юге уже полгода действовала "белая" Добровольческая Армия, противостоящая Красной Армии Совнаркома. В апреле анархисты, обвиняя большевиков в "предательстве революции", стали бунтовать в Москве и, после кровавой бани, рассеялись по сельским просторам, вербуя в свою партизанскую Черную гвардию деревенских мужиков в Поволжье и на украинском Запорожье. Германцы в огромной оккупированной зоне от Балтийского до Черного морей и англичане, захватившие Северный край, формировали из аборигенов марионеточные "правительства". А в мае – июне бойцы Чехословацкого корпуса, воевавшего на Юго-Западном фронте, во время эвакуации из Киева во Владивосток заподозрили большевиков в намерении выдать их пленными германскому командованию, взялись за оружие и захватили, двигаясь тремя эшелонами, всю гигантскую Транссибирскую железнодорожную ветку от Волги и Урала до Тихого океана. Подчиняясь воле французского Верховного главнокомандования, чешские командиры разгоняли большевицкие Советы, содействуя возникновению либеральной власти в захваченных городах. Так возник Комитет членов Учредительного собрания ("Комуч") – в Самаре и Временное Сибирское правительство с собственной Сибирской армией – в Омске. Наступление этой армии на Екатеринбург и стало для Уральского Совета поводом к расправе над заточенным в городе императором Николаем II и его семьей.