Пролеткультовцам выделили огромное здание Благородного собрания на Малой Садовой улице. Тут имелись своя сцена, библиотека, издательство и множество помещений для всевозможных творческих студий, где и творились шедевры пролетарского искусства, мало отличавшиеся от лубочных графоманских и кустарных поделок. Впрочем, среди руководителей студий встречались и подлинные мастера. Именно в Пролеткульте в полной мере раскрылся талант выдающегося режиссера Александра Мгеброва и его жены, актрисы Виктории Мгебровой-Чекан. Продолжая традиции своего учителя Евреинова, Мгебров работал над формами уличного, балаганного и карнавального театрального действа, нашел себя сначала руководителем театрального кружка рабочих на Балтийском заводе, а затем возглавил "Художественную Арену Петропролеткульта". По сценариям писателей-самоучек он ставил грандиозные героические мистерии, действующими лицами которых были Коммунар, ведущий страждущий пролетариат через пустыню в Царство Свободы, Мудрец, Мысль, Счастье, Сын Земли, а также – Зло, Вампир и полчища врагов, строящих коварные козни. Все это очень напоминало декадентские театральные примитивы евреиновского "Старинного театра", но цензоры Наркомпроса пока не вмешивались.
Мгебровы и их пролеткультовское окружение были связующим звеном между стихийными творцами-коммунарами и петроградской творческой интеллигенцией. Даже непримиримый к "красным хамам" Федор Сологуб, помнивший актерскую чету по "Бродячей собаке" и "Привалу комедиантов", вежливо раскланивался при встречах, хоть и морщился:
– Как Вы могли, Александр Авельевич, Вы, художник, пойти работать в Пролеткульт?
– Я пошел туда… учиться, – обычно отвечал Мгебров, лучезарно улыбаясь.
Любопытный и демократичный Корней Чуковский одним из первых проник в пролетарскую цитадель на Малой Садовой. "Палачам красоты" он прочел небольшой цикл лекций – о Некрасове, Горьком и американском классике Уолте Уитмене – и был приятно удивлен заинтересованным вниманием рабочей аудитории. Вслед за Чуковским во Дворце Пролеткульта оказался и Гумилев – на представлении очередной литературно-поэтической "героической мистерии". Мордатый Илья Садофьев, заседатель петроградского трибунала, славил со сцены "Именины Пролетарской Революции":
Вулканится радостью сердце коллективное,
Лавы раскаленной огнеликих масс…
Города салютуют трелью переливною,
Возглашая Революции именинный час.
Громовые звуки "Марсельезы", "Интернационала"
Фонтанно льются, окрыляя дерзанья…
Огненными зорями пылают полотна ярко-алы,
Озаряя гремящий путь всемирного восстанья…
Под арками – кружево человеческих сцеплений…
Над ними реет Святая Пролетарская Троица:
Отец – бессмертный Маркс, сын – великий Ленин
И дух – Коммуна, в знаменах узорится…
В антракте Гумилев, оставив Анну Николаевну в зрительном зале, изучал рабочую публику, а вернувшись, увидел в своем кресле развалившегося Садофьева.
– Извините, но это место занято.
– А мне плевать… буржуй!
– Послушайте, Садофьев, – загремел Гумилев командирским голосом, – если бы Вы не были поэтом, я бы за такие слова дал Вам по физиономии!!.
Эскапада произвела на пролетариев неожиданное действие. Гумилева окружили и… пригласили прочитать лекцию по стихосложению. К пролетарским поэтам в качестве оруженосца-телохранителя его вызвался сопровождать студент Николай Оцуп, новый участник университетского "Ариона", большой поклонник гумилевских стихов.
– Синдик "Цеха поэтов", – представился Гумилев. Суровая аудитория уважительно затихла, но тут же прозвучал вопрос о политических убеждениях гостя.
– Я монархист.
Вновь повисло молчание.
– Так нет же теперь никакого царя! – вспылил Садофьев.
– Царя нет, – согласился Гумилев, – но когда нет царя, тогда есть (он истово перекрестился) Царица:
Тогда я воскликну: "Где Ты,
Ты, созданная из огня?
Ты помнишь мои обеты,
В веру Твою в меня?
Делюсь я с Тобою властью,
Слуга Твоей красоты,
За то, что полное счастье,
Последнее счастье – Ты".
В зале недоуменно переглядывались – поэтический синдик оказался шутником. А Гумилев уже рассказывал о том, как ударные и безударные слоги, чередуясь в человеческой речи, превращают ее в стихотворные периоды:
– Наука проста – сами имена поэтов подсказывают, как это происходит. Смотрите: Ни-ко-лáй Гу-ми-ле´в, два слога безударных перед ударным. Такой стих называется анапестом. А вот, наоборот: Áн-на Ах-мá-то-ва, ударный и два безударных. Это – дактиль…
После лекции восхищенные слушатели провожали Гумилева гурьбой по улице. Вскоре в Пролеткульте сформировалась регулярная литературная студия, где четыре раза в неделю шли занятия по теории словесности, теории драмы, истории литературы и материальной культуры. На первом же месте, как сообщал пролеткультовский журнал "Грядущее", стояли "лекции тов. Гумилева по теории стихосложения".
– И Вы туда же, Николай Степанович! – сетовал Сологуб.
– Я уважаю их, – отвечал Гумилев. – Они пишут стихи, едят картофель и берут соль за столом, стесняясь, как мы сахар…
Пролеткультовцы напоминали ему древних варваров, готов или гуннов, начинавших новую европейскую цивилизацию на обломках разрушенной ими же Римской Империи. Нечто подобное утверждал и Блок, докладывавший о крушении гуманизма и либерализма на одном из последних мартовских заседаний "Всемирной литературы":
– Если мы будем говорить о приобщении человечества к культуре, то неизвестно еще, кто кого будет приобщать с большим правом: цивилизованные люди – варваров или наоборот: так как цивилизованные люди изнемогли и потеряли культурную цельность; в такие времена бессознательными хранителями культуры оказываются свежие варварские массы.
"Гумилев говорит, что имеет много сказать, и после закрытия заседания развивает мне свою теорию о гуннах, которые осели в России и след которых историки потеряли, – записывал Блок в дневнике. – Совдепы – гунны".
14 апреля, в день тридцатитрехлетия Гумилева по "новому стилю", Анна Николаевна родила девочку, которую счастливый отец назвал Еленой – "в честь самой красивой женщины на земле, из-за которой греки осаждали Трою". Став впервые в жизни главой и кормильцем большой семьи, Гумилев неожиданно обнаружил патриархальное чадолюбие, удивлявшее домашних. На Ивановской он с удовольствием играл с семилетним сыном и его соседскими приятелями, читал им вслух книжки с картинками, которыми затем одаривал детвору, льнувшую к "доброму дяде Коле". Нового ребенка он ждал с нетерпением, вслух мечтая о дочке, – передавая кулек с новорожденной, ординатор Петербургского родовспомогательного заведения Борис Иванович Ахшарумов заметил:
– Вот Вам ваша Мечта!
К моменту рождения Елены семья проживала уже по новому адресу. Домкомбед (домовой комитет бедноты) на "Социалистической улице" постановил вселить в брошенную хозяевами "буржуйскую" квартиру каких-то местных прачек и обязал непонятных постояльцев "освободить площадь". Возразить было нечего – хорошо, что по-знакомству удалось быстро снять освободившееся в семействе историка Штюрмера жилье на Преображенской улице. Новая квартира не могла сравниться с просторными апартаментами Маковского, но и домочадцев у Гумилева убавилось. Брат Дмитрий, чудом выживший голодной зимой, весной вновь встал на ноги и, по словам жены, "получил назначение в Петергоф" (возможно, это была обычная для тех дней военно-трудовая повинность). Не хотела оставаться в голодном, воюющем городе и Анна Ивановна, настоятельно рекомендовавшая сыну переправить ее, при первой возможности, с кормящей невесткой и внуками в тыловой Бежецк, не знавший ни массовых расстрелов, ни хлебных пайков. Из учетно-регистрационной книги дома № 5/12 по Преображенской улице следует, что новые жильцы квартиры № 2 Анна Ивановна и Анна Николаевна Гумилевы с детьми убыли из Петрограда 2 июня 1919 года и в означенной квартире, помимо приходящей прислуги, единственным проживающим остался Николай Степанович Гумилев.
На побережье Финского залива, у Ораниенбаума и Кронштадта, в эти дни шла стрельба. Неделей позже в Копорье гарнизоны форта Красная Горка и укрепленной береговой батареи на мысе Серая Лошадь перешли на сторону наступавших добровольческих отрядов Северного корпуса, над Петроградом вели разведку английские аэропланы. Большинство завсегдатаев "Дома Литераторов" с нетерпением ожидало штурма города и падения большевиков. За "кооперативным" обеденным столом вполголоса уже обсуждались планы возмездия. "Мечты были очень кровожадными, – вспоминал Георгий Иванов. – Заговорили о некоем П<учкове>, человеке "из общества", ставшем коммунистом и заправилой "Петрокоммуны". Один из собеседников собирался душить его "собственными руками", другой стрелять "как собаку" и т. п.
– А вы, Николай Степанович, что бы сделали?
Гумилев постучал папиросой о свой огромный черепаховый портсигар:
– Я бы перевел его заведовать продовольствием в Тверь или в Калугу. Петербург ему не по плечу".
Во второй половине июня "белые" войска отошли от Петрограда к эстонской границе, фронт стабилизировался, и наступило затишье.
V
Триумф "Всемирной литературы". Литературная студия в "Доме Мурузи". Шилейко и Ахматова. Зиновий Гржебин. Переводы и редактура для "Всемирной литературы". В Институте Истории Искусств. У пролеткультовцев. Посещение Царского Села. Возвращенная библиотека. Версальский мир. Поход 14 государств. Штурм Петрограда.
10 июня 1919 года в доходном доме князя А. Д. Мурузи на Литейном, в огромной, с отдельным парадным входом хозяйской квартире, где в первые годы революции заседал районный штаб левых эсеров, а затем – действовал тайный игорный притон, возобновила работу литературная студия издательства "Всемирная литература". Распря Горького с чиновниками Комиссариата просвещения и Петросовета завершилась неожиданно. В Москве был создан Госиздат РСФСР, поглотивший, наряду с другими советскими и кооперативными издательствами ЛИО Наркомпроса, главного конкурента "всемирников". Между тем упрямому Горькому удалось отстоять "Всемирную литературу", вошедшую в Госиздат на правах широкой автономии. "Мы даем новый перевод Библии, а кроме того, тюбингенское критическое издание ее, даем литературу Китая, Японии, Тибета, Монголии, Персии, арабов, Турции и т. д., вплоть до индусской, египетской и ассирийского эпоса, – писал Горький главе Госиздата Вацлаву Воровскому. – Это – огромная работа, и, конечно, она хорошо поставит Советскую власть в глазах интеллигенции Западной Европы. Но еще более крупным я считаю агитационное значение "Всемирной литературы", которая охватывает в нашем плане все, что создано европейской мыслью от Вольтера до Анатоля Франса, от Свифта до Уэллса, от Гете до Рихарда Демеля и т. д. На днях будет готов наш проспект, напечатанный по-английски, по-немецки и по-французски, мы посылаем его во все страны: в Германию, Францию, Америку, Италию, Англию, скандинавам и пр. Как видите – задача грандиозная, и никто еще до сей поры не брался за ее осуществление, никто в Европе. Этому делу власть должна энергично помогать, ибо пока – это самое крупное и действительно культурное предприятие, которое она может осуществить".
Журналист и дипломат Воровский проникся горьковским пафосом и ходатайствовал за "Всемирную литературу" перед Совнаркомом. Вновь заработали печатные машины в бывшей типографии петроградской газеты "Копейка" – и переводы из Мопассана, Анатоля Франса, Мирбо и Габриэля Д’Аннунцио появились, наконец, летом 1919 года под маркой "Всемирки" на российских книжных прилавках. Угрюмый Зиновьев нехотя приказал шефу милиции Борису Каплуну выкинуть воровскую "малину" из мавританских хором на Литейном и передать их под аудитории для горьковской мелкобуржуазной сволочи. Помимо того, редколлегия издательства должна была вскоре получить для постоянной работы Строгановский особняк на Моховой улице.
Открытие Литературной студии для двух сотен молодых слушателей, составивших три отдельные специализированные группы (поэзии, прозы и критики), стало триумфальным праздником "Всемирной литературы". Исхудавшие и потрепанные после голодной и холодной многомесячной нищеты сотрудники "Всемирки", поднявшись по мраморной лестнице, осматривали парадный зал, напоминавший дворцовые дворики Альгамбры – с пестрыми витыми колоннами, поддерживавшими арочные своды, галереями и фонтаном – и бесконечные анфилады комнат с каминами и лепниной.
– Да ведь он из серебра! – с простодушным восторгом твердила юная студийка, поглаживая спинку одного из металлических стульев, выставленных перед небольшой эстрадой. – Из чистого серебра!
– Ошибаетесь, сударыня, – серьезно поправил ее Гумилев. – Не из серебра, а из золота. Из посеребренного золота. Для скромности. Под стать нам. Ведь мы тоже из золота. Только для скромности снаружи высеребряны.
В "Отдел поэтического искусства", которым в студии руководили Гумилев и Лозинский, поступили талантливые дебютанты Владимир Познер, Ада Оношкович-Яцына, Сергей Нельдихен, Раиса Блох, Елизавета Полонская, сестра милицейского начальника Софья Каплун, дочь ректора царскосельского Агрономического Института Мария Рыкова и Николай Чуковский. Из "Живого Слова" в "Студию" перешла Рада Попова. Помимо того, на занятия к Гумилеву записались несколько поэтов из распавшегося весной университетского "Ариона" – Николай Оцуп, Екатерина Малкина, Всеволод Рождественский. Всего же постоянных слушателей у Гумилева оказалось более трех десятков. Поскольку лекции и семинарии с групповыми занятиями шли непрерывно все лето, Гумилев, отлучаясь на два-три дня проведать своих "бежечан", призывал, по старой памяти, в помощь Лозинскому Владимира Шилейко.
Шилейко, зарегистрировав брак с Ахматовой, продолжал жить в своей "учительской" комнате в северном флигеле национализированного Шереметевского дворца на Фонтанке. Большую часть времени он проводил за неторопливыми переводами древних клинописных таблиц. Это занятие поглощало его целиком, делая нечувствительным ко всему, кроме отсутствия чая и папирос. Ахматова находилась неотлучно рядом, искусно заваривала чай и переписывала набело готовые шумерские переводы. Гумилев несколько раз приводил к ней сына Льва, а иногда забегал поболтать по-дружески. Ангельская кротость новоявленных супругов изумляла его, а невозмутимый покой, царивший в их ученой келье, вызывал острую зависть:
– Живут же люди!
Сам Гумилев не знал минуты свободной, стараясь, помимо прочего, как можно лучше обеспечить приросшее семейство. Во "Всемирной литературе" он набрал невероятное количество переводов и редактур. Но "всемирным дебютом" Гумилева тоже стал шумерский перевод. Это был "Гильгамеш", купленный Зиновием Гржебиным.
Гржебин начинал общественное поприще нищим пропагандистом сионизма и художником-карикатуристом в сатирических журналах. Затем он издавал попеременно "Правду" – для революционеров, "Шиповник" – для эстетов и "Отечество" – для русских патриотов. В годы революции он увлеченно спекулировал, скупая затем за бесценок у оголодавших горожан меха, мебель, ювелирные драгоценности и произведения искусства. Скупал Гржебин и рукописи. К весне 1919 года он, по выражению Зинаиды Гиппиус, "скупил впрок всю русскую литературу на многая лета" и стремился открыть теперь под крылом "Всемирки" собственное "Издательство З. И. Гржебина", чтобы выпускать отечественные новинки и классику. Предприятие было безнадежным, ибо право издавать русские книги уже год монопольно принадлежало государству. Но Гржебин не унывал, безоглядно веруя во всемогущество Горького. Правдами и неправдами он выпустил второе издание "Гильгамеша" и не отставал от Гумилева, желая получить обещанную рукопись "Географии в стихах".
Затея Гржебина давала писателям "Всемирной литературы" призрачную надежду на собственные публикации. Сплошные переводы угнетали и оскорбляли литераторов, привыкших к творческой самостоятельности:
Не живем на свете – маемся,
Как в подполице глухой.
Вместо дела занимаемся
Подневольной чепухой.
Блок появлялся в редакции с видом грустного и покорного недоумения: "И зачем я здесь? И что вы со мной сделали? И почему тут Чуковский? Здравствуйте, Корней Иванович!.."
– Подлинный поэт не может переводить чужие стихи! Данте никогда не занимался переводами…
– Так ведь и мы, Александр Александрович, раньше никогда переводами не занимались, – парировал Гумилев, – а "Божественную комедию" все равно почему-то не написали!
Гумилев не считал переводы "подневольной чепухой" и безжалостно браковал халтурную работу, если та попадала ему на отзыв. У себя в семинарии, вовлекая студийцев в деятельность издательства, он устраивал азартные конкурсы на лучший перевод европейской стихотворной классики – "Двух гренадеров" Гейне или "Correspondences" Бодлера. Сам же, подавая пример, работал не покладая рук. За несколько месяцев с листа и подстрочников Гумилев перевел большую стихотворную сатиру Генриха Гейне "Атта Троль", "Поэму о старом моряке" Самуила Кольриджа, английские баллады о Робин Гуде и работал над эпической "Орлеанской девственницей" Вольтера. Переводил он и отдельные стихотворения для поэтических собраний. Готовя том английского романтика Роберта Саути в классических переводах В. А. Жуковского, Гумилев "от себя" добавил балладу "Предостережение хирурга", проигнорированную великим переводчиком. Горький забрал сданную рукопись домой и пришел на следующий день озадаченным:
– А нельзя ли, Николай Степанович, Вам перевести и все… остальное? Честно говоря, переводы Жуковского в сравнении с Вашим "Предостережением" несколько теряют…