* * *
Да, еще одна подробность: я о ней за всю встречу ничего не слыхала, только изредка, когда я, смеясь, спрашивала: "Чья же я преемница?" он с милейшей из усмешек отвечал:
- "Ни предшественниц, ни преемниц. Всё, что не Вы - рвань", - а несколько строк, которые я ему как-то написала, он переписал, чтобы всегда носить при себе, боясь истрепать мою записку. Сейчас они, очевидно, покоятся в одном ящике с волосами - тоже трофей, ибо, по изречению Наполеона: "La plus belle fille ne peut donner que ce qu’elle a".
Я - соседством не оскорблена, или, если оскорблена - за ту, а той, будем надеяться, Бог уже отверз иные уши и иные глаза [14; 83, 87–89].
1920. Евгений Ланн
Марина Ивановна Цветаева.Из записных тетрадей 1920 г.:
Кусочек письма:
Дружочек! - Только что расстались с Вами, на щеке всё еще чувство Вашей куртки. - Хочу быть с Вами и должна быть с Вами, - я сейчас обокрадена - Вы бы лежали и спали, я бы сидела и смотрела, я люблю Вас больше себя, мне совсем не нужно (до страсти нужно!) всё время говорить с Вами, я безумно боюсь Вашей усталости, - о, Ваше личико нежное, изломанные брови, кусочек уха под волосами, впадина щеки! - Пишу и уже чувствую теплую черноту Ваших волос под губами, на всем лице! - Я бы просто сидела рядом, Вы бы спали. - Ваши кверху заломленные руки! - Но Вы бы не заламывали рук, я бы упорно загоняла бы их под плэд. - Знаете, как я сижу? - Правая рука за Вашей спиной, левая у Вас под головой, тихонько и бережно соединяю обе. - Чувствую боком милый остов Вашего тела, такого пронзительного сквозь толщу всех плэдов и шуб! - Когда Вы, в первый раз после меня, ляжете ночью, почувствуйте, пожалуйста, меня возле себя, - я забыла, что лоб мой - на Вашем.
Обожаю Ваш лоб.
Вынула сейчас Вашу цепочку и поцеловала, - мне еще никто никогда не дарил цепочки - и как хорошо, что внутри, не на показ, так близко от души! Вспомните меня - живую! - как я сидела возле Вас (и еще буду сидеть!) - обняв - и не обняв - слушая - любуясь - отстраняясь, чтобы лучше любоваться - вспомните меня!
* * *
Завтра мы встретимся в Тео, увижу Вас в шубе: острая морда в воротнике, белые перчатки.
Потом увижу Вас вечером у Жозефа - Парижского мальчика - с двукрылыми волосами, с победоносным взлетом лба, в лиловой куртке.
Потом увижу Вас в театре: хочу в ложе, чтобы сидеть близко, - и, клянусь Богом, что это не пристрастье к шкуре (которой у Вас нет и к<отор>ую люблю нежнейше!) - а страсть к Душе.
Пишу Вашим пером. - Серебряное и летит. - Как я буду жить без Вас?!
* * *
(Конец ноября 1920 г.)
* * *
28-го русского ноября 1920 г.
- После вечера у Гольдов. -
То, что я чувствую сейчас - Жизнь, т. е. - живая боль. И то, что я чувствовала два часа назад, на Арбате, когда Вы - так неожиданно для меня, что я сразу не поняла! - сказали:
- "А знаете, куда мы поедем после Москвы?"
И описание Гренобля - нежный воздух Дофинэ недалеко от Ниццы - монастырская библиотека давно мечтал… Гренобль, где даже тень моя не проляжет!
- Дружочек, это было невеликодушно! - Лежачего - а кто так кротко лежит, как я?! - не бьют. - Понимали ли Вы, что делали, или нет? -
Рядом с Вами идет живой человек, уничтоженный в Вас - женщина (второе место, но участвует!) - и Вы в спокойном повествовательном тоне вводите ее в свою будущую жизнь - о, какую стойкую и крепкую! - где ей нет места, - где даже тень ее не проляжет!
А если не нарочно (убеждена, что нечаянно, - тем хуже!) - это дурной поступок, - ибо я и это приму.
Вы для меня растравление каждого часа, у меня минуты спокойной нет. Вот сегодня радовалась валенкам, - но - глупо! - раз Вы им не радуетесь.
- Хороша укротительница?! -
Аля про Ланна:(Записано 23-го русск<ого> янв<аря> 1921 г.)
У М<арины> был знакомый - Е. Л. Ланн: высокий, худой, военные гетры и панталоны полковника. Орлиный нос - орлиный подбородок, длинная тонкая шея, бешеные волосы, откинутые со лба, громовой голос, когда читает стихи. Вместо Бог с Вами говорил: Аполлон с Вами! - и говорил капризным (подчеркните!) голосом. Это колкое слово очень к нему подходит. Не обращал внимания и не сердился на наш быт, сидел на высоком кожаном диване, откидывая волосы и закидывая руки. Стянутая походка, узкая, стянутая узким женским ремешком, талия, лиловая куртка и любование маминым лиловым бархатным кисетом из под махорки. (В детстве они с братом лиловый цвет называли пурпур.)
Судорожно-спокойный и доводящий до исступления своей спокойностыо. Голос, когда не читает стихи, разбитый - и этим разбивающий.
Обращение с Мариной - под оболочкой. Старается говорить мягко, под голосом - молния.
Стихи человека, к<отор>ый на отвесной скале - и - сейчас!!! - упадет. Вид мученика, к<отор>ый с дерзостью принимает свои мучения. Нет ни минуты успокоения: вечные стрелы и вечные иглы. - Съел всё дерево познания добра и зла. - Каменный, к<отор>ый будет испытывать до смерти, хоть бы человек корчился в пене. - Мученик - и мучитель. - Больной орел.
В быту он не был бы ни отцом, ни мужем, - только сыном. На суду Божьем будет капризен, будет стоять на подобающем ему - по его мнению - месте и не будет раскаиваться.
- Никогда не будет женщиной, - хотя и не мужчина.
Он-оно.
* * *
В жизни был беспомощен и на всё махал руками. Церковь Вознесенья называл Никитским Собором, когда ел Маринины лепешки и Марина начинала разговор, вопил:
- "Нет, нет, я уж дорвался до этого!"
- Ничего не вспоминал, как будто у него никакого прошлого, кроме сегодняшнего дня, не было. Жена - по моему впечатлению - смертная.
По вечерам пил черный (Маринин) кофе, по утрам - собачий. В любви к Марине тоже был - оно. К нему шел бы плащ и дождь. Таинственность прихода.
Из породы - Гостей Оттуда, оставляющих только след плаща.
* * *
Я - к Ланну:
Ваша главная забота - не здесь - никогда. Отсюда - неуловимость. Наступаю на тень, - человек уже далёко.
Даже не наступаю на тень.
1920. "Большевик" (Борис Бессарабов)
Марина Ивановна Цветаева.Из письма Е. Ланну. Москва, 19 января 1921 г.:
От Ильменя - до вод Каспийских -
Плеча рванулись в ширь.
Бьет по щекам твоим - российский
Румянец-богатырь.
Дремучие - по всей по крепкой
Башке - встают леса.
А руки - лес разносят в щепки,
Лишь за топор взялся!
Два зарева: глаза и щеки.
- Эх, уж и кровь добра! -
Глядите-кось, как руки в боки,
Встал посреди двора!
Весь мир бы разгромил - да проймы
Жмут - не дают дыхнуть!
Широкой доброте разбойной
- Смеясь - вверяю грудь!
И земли чуждые пытая,
- Ну, какова мол новь? -
Смеюсь, - все ты же, Русь святая,
Малиновая кровь!18 русск<ого> января 1921 г.
* * *
18 л<ет>. - Коммунист. - Без сапог. - Ненавидит евреев. - В последнюю минуту, когда белые подступали к Воронежу, записался в партию. - Недавно с Крымского фронта. - Отпускал офицеров по глазам. - Сейчас живет в душной - полупоповской полуинтеллигентской к<онтр>р<еволюционной> семье (семействе!) - рубит дрова, таскает воду, передвигает 50-типудовые несгораемые шкафы, по воскресеньям чистит Авгиевы конюшни (это он называет "воскресником"), с утра до вечера выслушивает громы и змеиный шип на сов<етскую> власть - слушает, опустив глаза (чудесные! 3-летнего мальчика, к<отор>ый еще не совсем проснулся!), - исполнив работу по своей "коммуне" (всё - его терминология!), идет делать то же самое к кн<язьям> Шаховским, - выслушивает то же, - к Скрябиным - где не выслушивает, но ежедневно распиливает и колет дрова на четыре печки и плиту! - (наконец, поставили!) - к Зайцевым и т. д. - до поздней ночи, не считая хлопот по выручению из трудных положений - знакомых и знакомых знакомых.
Слывет дураком. Наружность: богатырская. Малиновый - во всю щеку - румянец, вихрь неистовый - вся кровь завилась! - волос, большие блестящие как бусы черные глаза, прэлэстный невинный маленький рот, нос прямой, лоб очень белый и высокий. Косая сажень в плечах, - пара - донельзя! - моей Царь-Девице.
Необычайная - чисто 18-тилетняя - серьезность всего существа. - Книги читает по пяти раз, доискиваясь в них СМЫСЛА, о котором легкомысленно забыл автор, чтит искусство, за стих Тютчева в огонь и в воду пойдет, - любимое - для души - чтение: сказки и былины. Обожает елку, службы, ярмарки, радуется, что еще есть на Руси "хорошие попы, стойкие" (сам в Бога не верит!).
Себя искренно и огорченно считает скверным, мучится каждой чужой обидой, неустанно себя испытывает, - все слишком легко! - нужно труднее - трудностей нет, берет на себя все грехи сов<етской> власти, каждую смерть, каждую гибель, каждую неудачу совершенно чужого человека! - помогает каждому с улицы - вещей никаких! - всё роздал и всё рассорил! - ходит в холщовой рубахе с оторванным воротом - из всех вещей любит только свою шинель, - в ней и спит, на ногах гетры и полотняные туфли без подошв - "так скоро хожу, что не замечаю!" - с благоговением произносит слово "товарищ" - а главное - детская беспомощная тоскливая исступленная любовь к только что умершей матери.
* * *
Наша встреча. - Мы с Т. Ф. у одних ее друзей. Входит высокий красноармеец. Малиновый пожар румянца. Представляется - и - в упор: "Я читал Ваши стихи о Москве. Я Вас сразу полюбил за них. Я давно хотел Вас видеть. Но мне здесь сказали, что Вы мне и руки не подадите". - ? - "П. ч. я - коммунист".
- "О, я воспитанный человек! Кроме того (невинно!) - коммунист - ведь тоже человек?" - Пауза. - "А о каких стихах о Москве Вы говорите?" - "О тех, что в Весеннем Салоне Поэтов". - Я: - "А-а"… (Помните?) - Пауза. - Он: - "Как мне Вас звать? Здесь Вас все зовут Марина". - Кто-то: - "Когда с человеком мало знакомы, его зовут по имени и отчеству".
Я: - "Зовите, как Вам удобнее - приятнее". - Он: - "Марина - это такое хорошее имя - настоящее - не надо отчества!"
Пошел меня провожать. Расстались - Ланн, похвалите, - у моего дома. На следующий день у Скрябиных читала ему Царь-Девицу. Слушал, развалясь у печки, как медведь. Провожал. - "Мне жалко Царевича, - зачем он все спал?" - "А мачеху?" - "Нет, мачеха дурная женщина".
У подъезда - Ланн, хвалите - расстались.
На следующий день (3-я встреча - все на людях!) - кончала ему у меня Царь-Девицу. Слушал, по выражению Али, как 3-летний мальчик, к<отор>ый верит, п. ч. няня сама видала! - На этот раз - Ланн, не хвалите! - тоже расстались у подъезда, - только часов в восемь утра.
Ночь шла так: чтение - разговор о Царь-Девице - разговор о нем - долгий. Моя бесконечная осторожность, чтобы не задеть, не обидеть, - полное умолчание о горестях этих годов - его ужас перед моей квартирой - мое веселье в ответ - его желание рубить - мой отказ в ответ - предложение устроить в Крым - мой восторг в ответ.
Его рассказ о крымском походе - как отпускал офицеров (ничего не зная обо мне! о С<ереж>е!) - как защищал женщин - бесхитростный, смущенный и восторженный рассказ! - лучший друг - погиб на белом фронте. - Часа в два, усталая от непрерывного захлебывания, ложусь. - Через 5 мин<ут> сплю. Раскрываю глаза. - Темно. - Кто-то, чуть дотрагиваясь, трясет за плечо:
"М. И.! Я пойду". - "Борис!" - "Спите, спите!" Я, спросонья: - "Борис, у Вас есть невеста?" - "Была, но потеряна по моей вине". - Рассказ. - Балерина, хорошенькая, "очень женственная - очень образованная, - очень глубокая… и такая - знаете - широ-окая!"
Слушаю и в темноте кусаю себе губы. - Знаю наперед. - И, конечно, знаю верно: у балерины, кроме мужа, еще муж, и еще (все это - почтительным и чуть ли не благоговейным тоном) - но Б<орис> ей нужен, п. ч. он ее не мучит. Служит ей два года (с 16-ти - по 18 лет!) в итоге видит, что ей нужны только его ну? - ну - некоторые материальные услуги… - Расстаются.
Потом - хождение по мукам: мальчик стал красавцем и коммунистом, - поищите такого любовника! И вот - в вагоне - на фронте - здесь на службе - все то же самое: только целоваться! А в это время умирает мать. -
Ланн! - Я слушала, и у меня сердце бешенствовало в груди от восторга и умиления. А он, не замечая, не понимая, вцепившись железными руками в железные кудри - тихо и глухо: - "Но я гордый, Мариночка, я никого не любил".
Курим. - Стесняется курить чужое. - "О, погодите, когда мне вышлют из Воронежа шубу…" - "Вы мне подарите сотню папирос 3-го сорта". - "Вам - 3-го сорта?!" - Глаза, вопреки на полнейшую темноту загораются так, что мне - в самом мозгу - светло. -
"Мне же все равно, кроме того - Вы же сейчас у меня курите 3-й - здесь всё 3-го - кроме меня самой!"
* * *
Часа четыре, пятый. - Кажется, опять сплю. - Робкий голос: - "М. И., у Вас такие приятные волосы, - легкие!" - "Да?" - Пауза - и - смех! - Но какой!!! -
- "Ради Бога, тише, Алю разбудите! - Что Вы так смеетесь?" - "Я дурак!" - "Нет! Вы - чудесный человек! Но - все-таки?" - "Не могу сказать, М. И., слишком глупо!" - Я, невинно: - "Я знаю. Вам наверное хочется есть и Вы стесняетесь. Ради Бога вот спички - там на столе хлеб, соль на полу у печки, - есть картофель". И - уже увлекаясь: - "Ради Бога!" Он, серьезно: - "Это не то!" Я, молниеносно: - "А! Тогда знаю! Только это безнадежно, - у нас все замерзло. Вам придется прогуляться, - я не виновата, - советская Москва, дружочек!"
Он: - "Мне идти?" - Я: "Если Вам нужно". Он: - "Мне не нужно, может быть Вам нужно?" - Я, оскорбленно: - "Мне никогда не нужно".
Он: - "Что?" - Я: - "Мне ничего не нужно - ни от кого - никогда".
- Пауза. - Он: - "М. И., Вы меня простите, но я не совсем понял". - "Я совсем не поняла". - "Вы это о чем?" - "Я о том, что Вам что-то нужно - ну что-то - ну, в одно местечко пойти - и что Вы не знаете, где это - и смеетесь!" - Он, серьезно: - "Нет, М. И., мне этого не нужно, я не потому смеялся". - "А почему?" - "Сказать?" - "Немедленно!" - "Ну - словом - (опять хохот) - я дурак - но мне вдруг ужжжасно захотелось Вас погладить по голове". Я, серьезно: - "Это совсем не глупо, это очень естественно, гладьте, пожалуйста".
Ланн! - Если бы медведь гладил стрекозу - не было бы нежнее. - Лежу, не двигаясь. -
Гладит долго. Наконец - я: - "А теперь против шерсти - снизу вверх - нет, с затылка - обожаю!" - "Так?" - "Нет, немножко ниже - так - чудесно!" - Говорим, почти громко. Он гладит, я говорю ему о своем отношении - делении мира на два класса-брюха - и духа.
Говорю долго, ибо гладит - долго.
* * *
Часов пять, шестой.
Я: - "Борис, Вы, наверное, замерзли, если хотите - сядьте ко мне". - "Вам будет неудобно". - "Нет, нет, мне жалко Вас, садитесь. Только сначала возьмите себе картошки". - "М. И., я совсем не хочу есть". - "Так идите". - "М. И., мне очень хочется сесть рядом с Вами, Вы такая славная, хорошая, но я боюсь, что я Вас стесню". - "Ничуть". - Садится на краюшек. Я - галантно - отодвигаюсь, врастаю в стену. - Молчание. -
- "М. И., у Вас такие ясные глаза - как хрусталь - и такие веселые! Мне очень нравится Ваша внешность".
Я, ребячливо: - "А теперь пойте мне колыбельную песнь" - и - заглатывая уголек: - "Знаете, какую? - Вечер был - сверкали звезды - на дворемороз трещал… Знаете? - Из детской хрестоматии…" (О, Ланн, Ланн!)
- "Я не знаю." - "Ну, другую, ну хоть Интернационал, - только с другими словами - или - знаете, Борис, поцелуйте меня в глаз! - В этот!" - Тянусь. - Он, радостно и громко: - "Можно?!" - Целует, как пьет, - очень нежно. - "Теперь в другой!" - Целует. - "Теперь в третий!" - Смеется. - Смеюсь.
Так, постепенно, как помните, в балладе Goethe "Der Fischer": "Halb zog sie ihn, halb sank er hin…" Целует легко-легко, сжимает так, что кости трещат. Я: - "Борис! Это меня ни к чему не обязывает?" - "Что?" - "То, что Вы меня целуете?" - "М. И.! Что Вы!!! - А меня?!" - "То есть?" - "М. И., Вы не похожи на других женщин!"
Я, невинно: "Да?" - "М. И., я ведь всего этого не люблю".
Я, в пафосе: - "Борис! А я - ненавижу!" - "Это совсем не то, - так грустно потом". - Пауза. -
- "Борис! Если бы Вам было 10 лет…" - "Ну?" - "Я бы Вам сказала: Борис, Вам неудобно и наверное завидно, что я лежу. - Но Вам -16 лет?" - Он: - "Уже 18 л<ет>!" - "Да, 18! Ну так вот", - "Вы это к чему?" - "Не понимаете?" - Он, в ответ: "М. И.! Я настоящий дурак!" - Я: - "Так я скажу: если бы Вы были мальчик - ребенок - я бы просто-напросто взяла Вас к себе - под крыло - и мы бы лежали и веселились - невинно!" - "М. И., поверьте, я так этого хочу!"
- "Но Вы - взрослый". - "М. И.! Я только ростом такой большой, даю Вам честное слово партийного" -
- "Верю, - но - поймите, Борис, Вы мне милы и дороги, мне бы не хотелось терять Вас, а кто знает, я почти наверное знаю, что гораздо меньше буду Вас - что Вы гораздо меньше будете мне близки - потом. И еще, Борис, - мне надо ехать, все это так сложно…"
Он, - внезапно, как совсем взрослый человек - из глубины: - "М. И., я очень собранный".
<…> Протягиваю руки.