Родной, срывай сердце, наполненное мною. Не мучься. Живи. Не смущайся женой и сыном. Даю тебе полное отпущение от всех и вся. Бери все, что можешь - пока еще хочется брать!
Вспомни о том, что кровь старше нас, особенно у тебя, семита. Не приручай ее. Бери все это с лирической - нет, с эпической высоты!
Пиши или не пиши мне обо всем, как хочешь, Я, кроме всего, - нет, раньше и позже всего (до первого рассвета!) - твой друг.
М. [8; 262–265]
Марина Ивановна Цветаева. Из письма Р. Н. Ломоносовой. Париж, Медон, 13 февраля 1931 г.:
С Борисом у нас вот уже (1923 г. - 1931 г.) - восемь лет тайный уговор: дожить друг до друга. Но Катастрофа встречи все оттягивалась, как гроза, которая где-то за горами. Изредка - перекаты грома, и опять ничего - живешь.
Поймите меня правильно: я, зная себя, наверное от своих к Борису бы не ушла, но если бы ушла - то только к нему. Вот мое отношение. Наша реальная встреча была бы прежде всего большим горем (я, моя семья - он, его семья, моя жалость, его совесть). Теперь ее вовсе не будет. Борис не с Женей, которую он встретил до меня, Борис без Жени и не со мной, с другой, которая не я - не мой Борис, просто лучший русский поэт. Сразу отвожу руки.
Знаю, что будь я в Москве - или будь он за границей - что встреться он хоть раз - никакой З. Н. бы не было и быть не могло бы, по громадному закону родства по всему фронту: СЕСТРА МОЯ ЖИЗНЬ. Но - я здесь, а он там, и всё письма, и вместо рук-Рукописи. Вот оно, то "Царствие Небесное" в котором я прожила жизнь. <…>
Потерять - не имев [9; 329].
Марк Львович Слоним:
После писательского съезда в июне 1935 года в Париже она в кулуарах виделась и разговаривала с неожиданно приехавшим Пастернаком. Когда я спросил ее об этом свидании, она сказала с горечью, которой я никогда не забуду: "Это была "невстреча"", - и потом вдруг повторила - не закончив - последнюю строфу своих стихов к Блоку:
Но моя река - да с твоей рекой,
Но моя рука - да с твоей рукой
Не сойдутся…
[1:317]
Борис Леонидович Пастернак (1890–1960), поэт, прозаик, переводчик:
Цветаева была женщиной с деятельной мужской душой, решительной, воинствующей, неукротимой. В жизни и творчестве она стремительно, жадно и почти хищно рвалась к окончательности и определенности, в преследовании которых ушла далеко и опередила всех [1; 286].
1923. "Бюллетень болезни" (Александр Бахрах)
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. В. Бахраху. Мокропсы, 30 июня 1923 г.:
Милый Александр Васильевич!
Передо мной двенадцать неотвеченных писем (Ваше последнее, Вам первому).
Ваше письмо разверстое как ладонь, между Вами и мной ничего (никакой связи!) - ничего (никакой преграды!) кроме этого исписанного листа. Ваше письмо - душа. Как же мне не отбросить все счета (благодарности, вежливости, давности и прочих достоверностей!)
Но это не все! Незнакомый человек - это вся возможность, тот, от кого всего ждешь. Его еще нету, он только завтра будет (завтра, когда меня не будет!) - Человека сущего я предоставляю всем, имеющее быть - мое. (NB! Вы, конечно, существуете, но для меня, чужого. Вас конечно еще нет. X для Y начинается в секунду встречи, - будь ему хоть 100 лет!)
Теперь о Вашем письме, о первом слове Вашего письма и целой страницы к нему пояснений. Вы пишете человеку: дорогой. Это значит, что другой, чужой, Вам дорог. Что же на это может возразить другой? Быть дорогим, это ведь не наш выбор, и не наше свойство, и не наша ответственность. Это просто не наше дело. Это наше - в данный час - отражение в реке, страдательное (т. е. обратное действенному!) состояние. Я же не могу сказать: "я не дорогая!". Это не свойство - слово неизменное и незаменимое, я употребляю его и в сравнительной степени, так, часто, говоря о человеке "Он такой дорогой!" (Что, кажется, основательно разрушает все только что мною сказанное!)
* * *
Ваш голос молод, это я расслышала сразу. Равнодушная, а часто и враждебная к молодости лиц, люблю молодость голосов. Вот эпиграф к одной из моих будущих книг: (Слова, вложенные Овидием в уста Сивиллы, привожу по памяти:) "Мои жилы иссякнут, мои кости высохнут, но ГОЛОС, ГОЛОС - оставит мне Судьба!" (Сивилла, согласно мифу, испросила Феба вечной жизни, забыла испросить себе вечной молодости! Heслучайная забывчивость!)
Так вот, о голосе, Ваш голос молод, это меня умиляет и сразу делает меня тысячелетней, - какое-то каменное материнство, материнство скалы. Слово "за всю мою недолгую жизнь" меня как-то растравило и пронзило, не знаю как сказать. Есть такие обнаженные слова. В них говорящий сразу беззащитен, но беззащитность другого делает беззащитным и нас! Итак, за "всю недолгую жизнь" ни одного стиха? Дитя, дитя, да ведь это похоже на бескорыстную любовь, т. е. на чудо [8; 560–561].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма А. В. Бахраху. Мокропсы - Прага, 14–15 июля 1925 г.:
Дружочек, у меня так много слов (так много чувств) к Вам. Это - волшебная игра. Это полное va banque - чего? - И вот задумалась: не сердца, оно слишком малое в моей жизни! - может быть его у меня вовсе нет, но есть что-то другое, чего много, чего никогда не истрачу - душа? Не знаю, как его зовут, но кроме него у меня нет ничего. И вот этим "последним"…
* * *
Дружочек, это свобода сна. Вы видите сны? Безнаказанность, безответственность - и беззаветность сна. Вы - чужой, но я взяла Вас в свою жизнь, я хожу с Вами по пыльному шоссе деревни и по дымным улицам Праги, я Вам рассказываю (насказываю!), я не хочу Вам зла, я не сделаю Вам зла, я хочу, чтобы Вы росли большой и чудный, и, забыв меня, никогда не расставались с тем - иным - моим миром! <…> Я хочу, дитя, от Вас - чуда. Чуда доверия, чуда понимания, чуда отрешения. Я хочу, чтобы Вы, в свои двадцать лет, были семидесятилетним стариком и одновременно семилетним мальчиком, я не хочу возраста, счета, борьбы, барьеров.
Я не знаю, кто Вы, я ничего не знаю о Вашей жизни, я с Вами совершенно свободна, я говорю с духом. Друг, это величайший соблазн, мало кто его выдерживает. Суметь не отнести на свой личный счет то, что направлено на Ваш счет - вечный. Не заподозрить - ни в чем. Не внести быта. Иметь мужество взять то, что так дается. Войти в этот мир - вслепую [8; 566].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма А. В. Бахраху. Мокропсы, го июля 1923 г.:
Милый друг,
Это хороший душевный опыт, не Ваш лично или мой, а проверка души, ее могущества, ее зоркости и - ее пределов.
Давайте на совесть: ведь сейчас между нами - ни одной вражды и, ручаюсь, что пока письма - ни одной вражды не будет. Вражда, следственно, если будет, придет от тел, от очной ставки тел: земных примет, одежд. (Тело отнюдь не считаю полноправной половиной человека. Тело в молодости - наряд, в старости - гроб, из которого рвешься!)
Может статься, мне не понравится Ваш голос, может статься - Вам не понравится мой (нет, голос понравится, а вот какая-нибудь повадка моя - может быть - нет) и т. д. Ведь тела (вкусовые пристрастья наши!) бесчеловечны. Психею (невидимую!) мы любим вечно, потому что заочное в нас любит - только душа! Психею мы любим Психеей, Елену Спартанскую мы любим глазами (простите за "мы", но я тоже люблю Елену!) - чуть ли не руками - и никогда наши глаза и руки не простят ее глазам и рукам ни малейшего отклонения от идеальной линии красоты.
Психея вне суда - ясно? Елена непрестанно перед судьями.
* * *
Есть, конечно, предельная (т. е. - беспредельная!) любовь: "я тебя люблю, каков бы ты ни был". Но каковым же должно быть это ты! И это я, говорящее это ты. Это, конечно, чудо. В любовной стихии - чудо, в материнской - естественность. Но материнство, это вопрос без ответа, верней - ответ без вопроса, сплошной ответ! В материнстве одно лицо: мать, одно отношение: ее, иначе мы опять попадаем в стихию Эроса, хотя и скрытого. (Говорю о любви сыновней. - Вы еще следите?) Итак, если при встрече (ставке) мы так же оттолкнемся, - а может быть отклонимся - друг от друга, как ныне притягиваемся, - вывода два: или душа - ложь, а "земные приметы" - правда, или душа - правда, а "земные приметы" - ложь, но ложь-сила, тогда как душа - правда-слабостъ. (Соединительное тире!) [8:568]
Марина Ивановна Цветаева.Из письма А. В. Бахраху. Мокропсы, 25 июля 1923 г.:
Дружочек, встреча со мной - не любовь. Помните это. Для любви я стара, это детское дело. Стара не из-за своих 30 лет, - мне было 20, я то же говорила Вашему любимому поэту М<андельшта>му:
- "Что Марина - когда Москва?! "Марина" - когда Весна?! О, Вы меня действительно не любите!" Меня это всегда удушало, эта узость. Любите мир - во мне, не меня - в мире. Чтобы "Марина" значило: мир, а не мир - "Марина".
Марина, это - пока - спасательный круг. Когда-нибудь сдерну - плывите! Я, живая, не должна стоять между человеком и стихией. Марины нет - когда море!
Если мне, через свою живую душу, удастся провести вас в Душу, через себя - во Всё, я буду счастлива. Ведь Всё- это мой дом, я сама туда иду, ведь я для себя - полустанок, я сама из себя рвусь!
* * *
Дружочек, это все не так страшно. Это все, потому что Вы там, а я здесь. Когда Вы увидите меня, такую равнодушную и такую веселую, у Вас сразу отляжет от сердца. Я еще никого не угнетала и не удушала в жизни, я для людей - только повод к ним самим. Когда это "к ним самим" - есть, т. е. когда они сами - есть, - ВСЁ ЕСТЬ.
Над отсутствием я бессильна [8; 574].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма А. В. Бахраху. 27 августа 1923 г.:
Дитя моей души, беру Вашу головку к себе на грудь, обнимаю обеими руками и - так - рассказываю.
Я за этот месяц исстрадалась. Вы действительно дитя мое - через боль. Достоверности следующие: ни на одно из своих последних писем я не получила ответа, мое последнее письмо (опущенное мною лично, в Праге, 28-го июля) пропало, как Ваше последнее. Станьте на секунду мной и поймите: ни строки, ни слова, целый месяц, день за днем, час за часом. Не подозревайте меня в бедности: я друзьями богата, у меня прекрасные связи с душами, но что мне было делать, когда из всех на свете в данный час душ мне нужны были - только Вы?! О, это часто случается: собеседник замолк (задумался). Я не приходо-расходная книга и, уверенная в человеке, разрешаю ему все. Моя главная забота всегда: жив ли? Жив - значит, мой! Но с Вами другое: - напряжение мое к Вам и Ваше ко мне (?) было таково (о, как я не знаю, не знаю, не знаю других!) что молчание здесь было явно-злой волей: злой, п. ч. мне было больно, волей, п. ч. этого другой и хотел. Я много думала, я ни о чем другом не думала, о Вы не знаете меня! Мои чувства - наваждения, и я безумно страдаю!
Вначале это был сплошной оправдательный акт: невинен, невинен, невинен, это злое чудо, знаю, ручаюсь, верю! Это жизнь искушает. - Дождусь. Дорвусь. Завтра! - Но завтра приходило, письма не было, и еще завтра, и еще, и еще. Я получала чудные письма - от друзей, давно молчавших, и совсем от чужих (почти), все точно сговорились, чтобы утешить меня, воздать мне за Вас, - да, я читала письма и радовалась и отзывалась, <но> что-то внутри щемило и ныло и выло и разъярялось и росло, настоящий нож в сердце, не стихавший даже во сне. Две недели прошло, у меня появилась горечь, я бралась руками за голову и спрашивала: ЗА ЧТО? <…>
Друг, я не маленькая девочка (хотя - в чем-то никогда не вырасту), жгла, обжигалась, горела, страдала - все было! - но ТАК разбиваться, как я разбилась о Вас, всем размахом доверия - о стену! - никогда. Я оборвалась с Вас, как с горы.
Последние дни я уже чувствовала к Вам шутливое презрение, я знала, что Вы и на это письмо мне не ответите.
* * *
Я получила Ваше письмо. Я глядела на буквы конверта. Я ничего не чувствовала. (Я не из плачущих, слез не было ни разу, не было и сейчас.) Я еще не раскрыла письма. Внутри было - огромное сияние. Я бы могла заснуть с Вашим письмом на груди. Этот час был то, к чему рвалась: в сутках 24 ч., а дней всех 32 = 768 часов, о, я не преувеличиваю, Вы еще меня мало знаете: знайте! Это письмо было предельным осуществлением моей тоски, я душу свою держала в руках. - Вот. -
* * *
Думаю о бывшем. Дитя мое, это был искус. Одновременная пропажа двух писем: два вопроса без ответа. В этом что-то роковое. (Принято: "роковая случайность", но может и быть: случайный рок, рок, случайно зашедший в наши 20-го века - двери!) Жизнь искушала - и я поддалась. Вы, мое кровное, родное, обожаемое дитя, моя радость, мое умиление, сделались игроком, почти что приказчиком, я вырвала Вас из себя, я почувствовала омерзение к себе и неохоту жить. Я была на самом краю (вчера!) другого человека: просто - губ. Целый тревожный вечер вместе. Тревога шла от меня, ударялась в него, он что-то читал, я наклонилась, сердце обмерло: волосы почти у губ. Подними он на 1/100 миллиметра голову - ябы просто не успела. Провожала его на вокзал, стояли под луной, его холодная как лед рука в моей, слова прощания уже кончились, руки не расходились, и я: "Если бы"… и как-то задохнувшись: "Если бы…" (…сейчас не была такая большая луна…) и, тихоньковысвободив руку: "Доброй ночи!"
Изменяем мы себе, а не другим, но если другойв этот час - ты, мы все-таки изменяем другому. Кем Вы были в этот час? Моей БОЛЬЮ, губы того - только желание убить боль.
Это было вчера, в 12-том часу ночи. Уходил последний поезд. <…>
У меня есть записи всего этого месяца. "Бюллетень болезни". Пришлю Вам их после Вашего следующего письма.
Убедите меня в необходимости для Вас моих писем - некая трещина доверия, ничего не поделаешь [8; 583–585].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма А. В. Бахраху. 28 августа 1923 г.:
Милый друг,
Выслушайте меня как союзник, а не как враг. Мне предстоят трудные дни. Расстаюсь с Алей и отправляю ее в гимназию (в Моравию). <…>
До отъезда своего из Праги, мне необходимо от Вас настоящее письмо, с ним, в Моравии, буду счастливой, без него буду томиться и рваться, о я еще далеко не вылечилась, мне необходимо сильное средство, какое-то Ваше слово, не знаю какое.
Я сейчас - Фома Неверный, этот последний месяц подшиб мне крыло, чувствую, как оно тащится.
Убедите меня в своей необходимости, - роскошью быть я устала! Не необходима - не нужна, вот как у меня. Но, дитя, до слова своего - взвесьте.
После такой боли, как весь этот месяц напролет - немножко боли больше, немножко меньше… Ведь я еще не ввыклась в радость, покоя и веры у меня еще нет.
Я сейчас на внутреннем (да и на внешнем!) распутье, год жизни - в лесу, со стихами, с деревьями, без людей - кончен. Я накануне большого нового города (может быть - большого нового горя?!) и большой новой в нем жизни, накануне новой себя. Мне мерещится большая вещь, влекусь к ней уже давно, для нее мне нужен покой, то есть; ВЕСЬ человек - или моя обычная пустота.
Не будьте моим врагом, не вводите в обман, не преувеличивайте чувств и слов, вслушайтесь.
Могут ли все мои мысли и все мои чувства и каждый мой стих и каждый мой сон, вся я (а где мне - конец?!) идти к Вам домой?
Вот вопрос, на который я жду ответа.
* * *
Достоверно же - так:
Скорее всего в первых числах (около 5-го) поеду в Моравию и пробуду там до 15-го. Адрес свой тотчас же по приезде сообщу, пишите мне в Моравию о том, как жили в Prerow, о том, как сейчас живете, мне все дорого о Вас. Если я там буду с Вашим настоящим письмом (к<отор>ое хочу получить еще в Праге) я буду очень счастливой, буду неустанно о Вас думать и брать Вас с собой всюду, Вы будете моим неизменным гостем и спутником, моей тайной радостью. Вернувшись в Прагу, опять-таки напишу Вам. Только сообщите: не пристраивают ли к Вашему дому - еще этажа?
* * *
- Удивлены? - Теперь, дружочек, слушайте. Разгон у меня был взят. Камень летел с горы и ничто не могло его остановить. За месяц (миг!) он пролетел… но что считать, когда дна нет?! Ваше отсутствие, затемнив мне Вас - ко мне, уяснило мне себя - к Вам. Душа шла гигантскими шагами, одна, в темноте. Вы же не можете не видеть разницы тона и темпа в тех письмах - и в этих.
"Пусть все это игра - и притом
Может выйти - игра роковая…"(Фет)
- Все мои игры таковы. -
* * *
Из Праги перед отъездом вышлю Вам "Бюллетень болезни", Вам он необходим, как известный переход. Это - точная запись, почти что - час за часом.
* * *
Забыла сказать, что у меня к Вам целая стая стихов [8; 586–588].
Бюллетень болезни
9-го августа 1923 г.
(NB! Письма не читайте сразу, оно жилось и писалось - месяц.) Переписываю это письмо почти без всякой надежды его отослать, так, "на всякий случай" (на случай чуда!). Это - записи многих дней, и перенося их на этот лист бумаги, я занята скорее приведением в ясность своей души, нежели чем-нибудь другим. Итак - на всякий случай! - слушайте.
* * *
26-го июля.
А! Поняла! Болевое в любви лично, усладительное принадлежит всем. Боль называется ты, усладительное - безымянно (стихия Эроса). Поэтому "хорошо" нам может быть со всяким, боли мы хотим только от одного. Боль есть ты в любви, наша личная в ней примета. (NB! Можно это "хорошо" от всякого не принять.) Отсюда: "сделай больно", т. е. скажи, что это ты, назовись.
Верно? Кажется, да.
* * *
Смогу ли я, не считаясь (с чужим расчетом) быть с Вами тем, кто я есмь. Вы в начале безмерности.
* * *
Помните, что Вы должны быть мне неким духовным оплотом. "Там, где все содержание, нет формы" - это Вы обо мне сказали. И вот, эта встреча чужого отсутствия (сплошной формы) с моим присутствием (содержанием) - словом, в Б<ерлине> у меня много неоконченных счетов, я должна иметь в Вас союзника, некий оплот против собств<енной> безмерности (хотя бы стихии Бессонницы!) Стихи мои от людей не оплот, это открытые ворота, в которые каждый волен. Я должна знать, что я вся в Вас дома, что мне другого дома не нужно.
* * *
(Вы наверное думаете, что я страшно торгуюсь: и собакой (слепого!) будь, и оплотом (сильного!) будь. Деточка, м. б. все выйдет по-другому, и я от Вас буду искать оплота?! - Шучу. -)
* * *
Знайте, что я далеко не все Вам пишу, что хочу, и далеко еще не все хочу, что буду хотеть.