* * *
Я совсем не знаю, как Вам будет лучше, легче, - совсем без меня, или со мной не-всей, взвесьте, вслушайтесь. Я Вас не бросаю, я не могу бросать живое. Ваша жизнь мне дорога, я бережна к ней. Я люблю Вас как друга и еще - в полной чистоте - как сына, Вам надо расстаться только с женщиной во мне, с молодой и совершенно потерянной женщиной. Кончился только наш час [8; 608–610].
Наталия Викторовна Резникова. В записи В. Лосской:
Была большая обида с Бахрахом. Его критика на ее стихи ей очень понравилась. Но позднее, когда он пришел к нам, вместо того чтобы вести с ним интересную беседу, она стала едко над ним издеваться. Помню, она все говорила о каком-то "boudin" - Вот купим "boudin", будем есть "boudin". А он ожидал от нее умных разговоров о поэзии. Так она дала ему понять, что больше его ни в грош не ставит. Помню, она просто говорила: "Я сама беру их из грязи, из ничтожества их выбираю, поднимаю их до себя, а потом возвращаю в грязь" [5; 152].
Марина Ивановна Цветаева.Из записной книжки:
<…> Цель моя была - только мистификация: оказаться после такого, после того лирического потока - дурой, занятой только кровавой колбасой. Словом, если не щадила его, не щадила и себя, ибо никакого разъяснения не последовало. М. б., взволнованный встречей, ничего и не заметил, кроме: много народу, разговоры не о том… [10; 227]
Александр Васильевич Бахрах (1902–1986), литературный критик:
Моя первая парижская встреча с Цветаевой - после предшествовавшей ей длительной переписки - произошла на квартире ее друзей, у которых по приезде в Париж она на короткий срок поселилась. Встреча эта произошла при многочисленных свидетелях и была окружена оттенком показной "светскости" и с бисквитами к чаю. Что-то в окружающей обстановке звучало как фальшивая нота. Сама Цветаева это сознавала и спустя несколько лет писала мне: "Я перед вами виновата, знаю. Знаете в чем? В неуместной веселости нашей встречи. Хотите другую - первую - всерьез?"
Но что-то за эти годы ушло, что-то выветрилось. Если быть суеверным, то надо признать, что Рок (одно из излюбленных цветаевских словечек, которое она всегда писала с заглавной буквы) был явно против нас, и какие-то "бесенята" вмешивались в наши дружеские отношения, которые так и не удалось наладить. Хотя почта в те дни действовала безукоризненно, цветаевские письма ко мне, как и мои к ней, пропадали или достигали меня с таким запозданием, что я никак не мог свидеться с ней в назначенный час. <…>
И так случилось, что за все ее парижские годы я побывал у нее считанное число раз - но я не хочу взваливать за это вину на почту! Вероятно, это происходило потому, что разговор с ней у меня никогда не клеился, мне казалось, что приходится подниматься на крутую гору. Хоть и был он утонченно литературен, но вместе с тем в каждой брошенной ею фразе, в любом ее полуслове мне чудился какой-то второй смысл, намек на что-то, что перегорело или, строго говоря, что было измышлено.
"Я у вас сейчас: я - переписка и я - встреча, в глазах двоюсь, хочу восстановить единство", - писала она, но, очевидно, для этого сроки были упущены [1:387]. 359
Марина Ивановна Цветаева.Из записной книжки:
Больше не писали и не пытались. Очевидно - устали оба. (NB! Назвать весь этот случай всерьез судьбою мне мешает некрупность человека. С Б. П. была бы - судьба и не дай Бог!) Тоже очевидно, не так уж было нужно: что совсем не было нужно - раз обошлись [10; 228–229].
1923–1924
"Арлекин"
(Константин Родзевич)
Константин Болеславович Родзевич. В записи В. Лосской:
Она меня выдумала. Я поддавался ее образу и очень это ценил. Но с другой стороны, это мешало мне жить. Как лавина! [5; 88]
Ариадна Сергеевна Эфрон:
Герой Поэм ("Поэма Горы" и "Поэма Конца". - Сост.) был наделен редким даром обаяния, сочетавшим мужество с душевной грацией, ласковость - с ироничностью, отзывчивость - с небрежностью, увлеченность (увлекаемость) - с легкомыслием, юношеский эгоизм - с самоотверженностью, мягкость - со вспыльчивостью, и обаяние это <…> казалось не от века сего, что-то в обаянии этом было от недавно еще пленявшего Маринино воображение XVIII столетия - праздничное, беспечное, лукавое и вместе с тем, и прежде всего - рыцарственное…
Обаятельна была и внешность его, и повадки, и остроумие, легкость реплик и быстрота решений, обаятельна и сама тогдашняя молодость его, даже - мальчишество… [1; 236–237]
Екатерина Николаевна Рейтлингер-Кист:
Родзевича я видала у Эфронов (да и на всяких собраниях). Очень уверенный в себе (чувствовалось что привык всегда и всех очаровывать), умевший не только голосу, но и глазам придавать соответствующие нюансы (значительные, ласковые или насмешливые). Говорил очень гладко и легко. Я его воспринимала как позера, и что-то от Рудина было в нем [1; 290].
Константин Болеславович Родзевич. В записи В. Лосской:
Мои отношения с Мариной были всегда восторженными, радостными, до самого последнего времени. Она иногда мне звонила, и мы всегда радовались друг другу. <…>
Увлечение - обоюдное - началось между нами сразу, "coup de foudre" (любовь с первого взгляда). Оно объяснялось молодостью, любовью к жизни. Наша связь длилась два года, в Праге. А потом я и не искал продолжения. Была ли это большая любовь - я не знал, по молодости, по легкомыслию… А во Франции мы уже почти никогда не виделись [5;87–88].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма К. Б. Родзевичу. 27 августа 1923 г.:
Мой родной Радзевич,
Вчера, на большой дороге, под луной, расставаясь с Вами и держа Вашу холодную (NB! от голода!) руку в своей, мне безумно хотелось поцеловать Вас, и, если я этого не сделала, то только потому, что лунабыла - слишком большая!
Мой дорогой друг, друг нежданный, нежеланный и негаданный, милый чужой человек, ставший навеки родным, вчера, под луной, идя домой я думала (тропинка летела под ногами, луна летела за плечом) - "Слава Богу, слава мудрым богам, что я этого прелестного, опасного, чужого мальчика - не люблю! Если бы я его любила, я бы от него не оторвалась, я - не игрок, ставка моя - моя душа! - и я сразу потеряла бы ставку. Пусть он любит других - всех! - и пусть я - других - тьмы тем! - так он, в лучшие часы души своей - навсегда мой"…
И многое еще думала.
* * *
Радзевич, сегодня утром письмо - экспресс. Приедете - прочтете. Я - глубоко-счастлива, в первый раз, за месяц, дышу. (Нет, вчера, под большой луной, держа Вашу руку в своей, тоже дышала, хотя не так… покойно!) Полюбуйтесь теперь игре случая: целый месяц - почти что день в день - я молчала: жила стиснув губы и зубы, и нужно же было в последний день, в последний час…
Что-то кинуло меня к Вам. Вы были мудры и добры, Вы слушали, как старый и улыбались, как юный. У меня к Вам за этот вечер - огромная нежность и благодарность навек.
* * *
Теперь, Радзевич, просьба: в самый трудный, в самый безысходный час своей души - идите ко мне. Пусть это не оскорбит Вашей мужской гордости, я знаю, что Вы сильны - и КАК Вы сильны! - но на всякую силу - свой час. И вот в этот час, которого я, любя Вас, Вам не желаю, и которого я, любя Вас - Вам все-таки желаю, и который - желаю я или нет - все-таки придет - в этот час, будь Вы где угодно, и что бы ни происходило в моей жизни - окликните: отзовусь.
* * *
Это не пафос, это просто мои чувства, которые всегда БОЛЬШЕ моих слов.
Этого письма не закладывайте в книгу, как письма Ваших немецких приятельниц, уже хотя бы потому, что оно менее убедительно, чем те.
А пока - жму Вашу руку и жду Вас, как условились.
МЦ [14:9–11].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма К. Б. Родзевичу. 22 сентября 1923 г.:
Мой дорогой,
Исполняю не Вашу просьбу, а свою жажду: пишу Вам - и счастлива, что в этот час одна. (И вот, изнизу, вступительные аккорды часов: семь.) Семь часов. Оконная синь. Ваш обычный час. Вас не будет и я Вас не жду. Мне спокойно, я с Вами.
Вы сейчас сидите над какой-нибудь книгой - ах, все книги какие-нибудь, когда не мажется их читать! - а Вам сейчас не можется, как будет еще немочься много дней! - потому что Вам можется только ко мне, со мной. - Откуда я это знаю?
Я знаю многое, чего не знала вчера, и завтра узнаю многое, чего не знаю сегодня, я, в каком-то смысле im Werden, - жаль, что такой короткий срок! Но не будем о сроках.
* * *
Арлекин! - Так Вас окликаю. Первый Арлекин за жизнь, в которой не счесть - Пьеро! Я в первый раз люблю счастливого, и может быть в первый раз ищу счастья, а не потери, хочу взять, а не дать, быть, а не пропасть! Я в Вас чувствую силу, этого со мной никогда не было. Силу любить не всю меня - хаос! - а лучшую меня, главную меня. Я никогда не давала человеку права выбора: или всё - или ничего, но в этом всё - как в первозданном хаосе - столько, что немудрено, что человек пропадал в нем, терял себя и, в итоге, меня. Другой должен быть Богом, Бог свет отделил от тьмы, твердь от воды, "ветру положил вес и расположил воду по мере" (Библия, Книга Иова) - другой должен создавать нас из нас же (о, не из себя!) и возможно это, конечно, только через любовь. Любовь: Бог. До Вас это у меня звучало: любовь: болезнь. Отсюда и наваждение, и очнуться, и разорванность, и после разорванности (дабы спастись от нее!) оторванность (мое отрешение).
Вы сделали надо мной чудо, я в первый раз ощутила единство неба и земли. О, землю я и до Вас любила: деревья! Всё любила, всё любить умела, кроме другого, живого. Другой мне всегда мешал, это была стена, об которую я билась, я не умела с живым! Отсюда сознание: не-женщина, дух. Не жить - умереть. Вокзал.
* * *
Милый друг. Вы вернули меня к жизни, в которой я столько раз пыталась и все-таки ни часу не сумела жить. Это была - чужая страна. О, я о Жизни говорю с заглавной буквы, - не о той, петитом, которая нас сейчас разлучает! Я не о быте говорю, не о маленьких низостях и лицемериях, раньше я их ненавидела, теперь просто - не вижу, не хочу видеть. О, если бы Вы остались со мной, Вы бы научили меня жить - даже в простом смысле слова: я уже две дороги знаю в Праге! (На вокзал и в костел.) Друг, Вы поверили в меня. Вы сказали: "Вы всё можете", и я, наверное, всё могу. Вместо того, чтобы восхищаться моими земными недугами, Вы, отдавая полную дань иному во мне, сказали:
"Ты еще живешь. Так нельзя", - и так действительно нельзя, потому что мое пресловутое "неумение жить" для меня - страдание. Другие поступали как эстеты: любовались, или как слабые: сочувствовали. Никто не пытался изменить. Обманывала моя сила в других мирах: сильный там - слабый здесь. Люди поддерживали во мне мою раздвоенность. Это было жестоко. Нужно было или излечить - или убить. Вы меня просто полюбили…
* * *
Чуждость и родность. Родного не слушаешься, чужому не веришь. Родной: тот, кто одержим нашими слабостями. Чужой: тот, кто их понимает. Вы, понимая, не одержимы, - Вы один мне могли помочь! (Пишу и улыбаюсь: Вы в роли врача души!.. Но Бог ходит разными путями! Ко мне, очевидно, иного не было…)
О, Господи, в этом-то и вся прелесть, вея странность нашей встречи: непредугаданность добычи. Все равно, как если бы шахтер искал железо и открыл золото! Что меня толкнуло к Вам? Очарование. То есть:
Jeder Goldschmuck und das Luftgewiirze,
Das sich taubend in die Sinne streut…
Нет. Пример не верен: я искала золото и нашла живую воду, - о, в воде тоже золото! И серебро! - я не от чего не отрекаюсь! Вода играет и сияет и, всё принимая, всё несет. Милый врач души, все чары прёбыли.
Да, да, одному, чтобы придти к Богу (единству) нужен столпник, другому - проходимец, (моя нежность, не обижайтесь, еще неизвестно, что у Бога больше в цене! У столпника - хоть столб есть, у проходимца - только прохождение: МИМО!)
* * *
Люблю Ваши глаза… Люблю Ваши руки, тонкие и чуть-холодные в руке. Внезапность Вашего волнения, непредугаданность Вашей усмешки. О, как Вы глубоко-правдивы! Как Вы, при всей Вашей изысканности - просты! Игрок, учащий меня человечности. О, мы с Вами, быть может, оба не были людьми до встречи! Я сказала Вам: есть - Душа, Вы сказали мне: есть - Жизнь.
* * *
Всё это, конечно, только начало. Я пишу Вам о своем хотении (решении) жить. Без Вас и вне Вас мне это не удастся. Жизнь я могу полюбить через Вас. Отпустите - опять уйду, только с еще большей горечью. Вы мой первый и последний ОПЛОТ (от сонмов!) Отойдете - ринутся! Сонмы, сны, крылатые кони… И не только от сонмов - оплот: от бессонниц моих, всегда кончающихся чьими-то губами на губах.
Вы - мое спасение и от смерти и от жизни. Вы - Жизнь (Господи, прости меня за это счастье!)
* * *
Воскресение, нет - уже понедельник! - 3-ий час утра.
Милый, ты сейчас идешь по большой дороге, один, под луной. Теперь ты понимаешь, почему я тебя остановила на: любовь - Бог. Ведь это же, точно этими же словами, я тебе писала вчера ночью, перечти первую страницу письма.
Я тебя люблю.
Друг, не верь ни одному моему слову насчет других. Это - последнее отчаяние во мне говорит. Я не могу тебя с другой, ты мне весь дорог, твои губы и руки так же, как твоя душа. О, ничему в тебе я не отдаю предпочтения: твоя усмешка, и твоя мысль, и твоя ласка - всё это едино и неделимо, и не дели. Не отдавай меня (себя) зря. Будь мой.
Беру твою черную голову в две руки. Мои глаза, мои ресницы, мои губы. (О, помню! Начало улыбки! Губы чуть раздвинутся над блеском зубов: сейчас улыбнетесь: улыбаетесь!)
Друг, помни меня.
Я не хочу воспоминаний, не хочу памяти, вспоминать то же, что забывать, руку свою не помнят, она есть. Будь! Не отдавай меня без боя! Не отдавай меня ночи, фонарям, мостам, прохожим, всему, всем. Я тебе буду верна. Потому что я никого другого не хочу, не могу (не захочу, не смогу). Потому что то мне дать, что ты мне дал, мне никто не даст, а меньшего я не хочу. Потому что ты один такой.
* * *
Мой Арлекин, мой Авантюрист, моя Ночь, мое счастье, моя страсть. Сейчас лягу и возьму тебя к себе. Сначала будет так: моя голова на твоем плече, ты что-то говоришь, смеешься. Беру твою руку к губам - отнимаешь - не отнимаешь - твои губы на моих, глубокое прикосновение, проникновение - смех стих, слов - нет - и ближе, и глубже, и жарче, и нежней - и совсем уже невыносимая нега, которую ты так прекрасно, так искусно длишь.
Прочти и вспомни. Закрой глаза и вспомни. Твоя рука на моей груди, - вспомни. Прикосновение губ к груди.
Друг, я вся твоя.
* * *
А потом будешь смеяться и говорить и засыпать, и когда я ночью сквозь сон тебя поцелую, ты нежно и сразу потянешься ко мне, хотя и не откроешь глаз.
М. [14:41–47]
Марина Ивановна Цветаева. Из письма К. Б. Родзевичу. 23 сентября 1923 г:
<…> Прожигать с Вами дни, - я бы этого вовсе хотела. У всего в человеке - свой час, у всякого часа - свой закон. Утро: одиночество, труд, добыча. (Добываешь - только когда работаешь, работа и есть добыча, в эти часы душа растет.) День: дела (у Вас), бродяжничество - у меня: набережные, овраги, пустые улицы, мысли о стихах. А с сумерками - люди, тот или другой, это час траты (растраты - не надо! Растрачиваешься в одном, коим и восполняешь. Любовь: единственное perpetuum mobile!)
Люди, музыка, огни на улицах, может "Wiener-blut", может Бах, - ах, мы с Вами виг лицемерия, и час на час не приходится! А еще поздней - дом (это я говорю! Слоним бы обрадовался) - только одно бы мне с Вами было трудно: расставаться, чтобы спать.
("Rien ne pouvait la consoler du chagrin d’aller se coucher!" Один - об одной. Письмо XVIII в.) <…> Господи, какое это счастье всё любить - в одном!
* * *
Друг, это не последний день. Если бы это был последний день - я бы так не писала. Мы в начале встречи, помните это. Не надо спешки, не хочу задыхаться, хочу глубокого вздоха. Друг, это не последний вздох! Не надо так. Надо верить, надо глубоко глядеть: Вам - в себя, мне - в Вас (и тоже - в себя!), надо дать чему-то утихнуть, осесть. Водоворот может быть мелок. Проверим дно. Вы - моряк. Мне ли Вас учить?
* * *
Не слушайтесь моих отчаяний. Это - только любовь! У меня бывают часы бреда, это горячка души, в такие часы будьте врачем. Лечите - верой. Ведь это как на качельной доске: одно неверное движение - и другой летит! У нас, помимо любви, должно быть смертное содружество акробатов! В моих руках - Ваша жизнь и в Ваших - моя. Только так [14; 51–53].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма К. Б. Родзевичу. 2у сентября 1923 г.:
Вы получите это письмо утром, прошу Вас: отложите его до вечера, до часа наших встреч. Это не письмо, это слова вслух, говорю их Вам, а не пишу.
"Есть час - на те слова!"
О, многое у меня в стихах бессознательно предвосхищено, я так хочу, чтобы Вы знали мои стихи. Когда это всё будет?!
Итак, вложите письмо обратно в конверт, свое внимание - обратно - в Догму. День - час римских прав, ночь - райских. (Каждая удачная игра слов - глубокая правда!)
И вот, в час райских прав, а - может быть - земных… (Что - может быть - не меньше…)
Только ада не нужно, где всё сгорает!