Диавол, посрамленный, отврати от мене главу свою. Аз же рек: "Аще ли не дашь ми знамения, не поверю тебе николиже".
"Зри же, маловерный!"
И се диавол на един миг прия образ Арсения Введенского и вопроси: "Днесь вериши ли?" "Днесь верю".
"Изыди же из пещеры твоея и гряди в философское общество и тамо скверными и срамными словесы поноси честное имя Толстого, да сотвориши славу себе и станеши одесную мене".
Аз же, видяй чудо дивное, восхищен бых душею и не мог воздержатися, дабы не вопросити: "Како надлежит поносити, дабы прославитися во един день?"
"Яко же ломовой извощик, – отвеща диавол и присовокупи: Будеши ли поносити, яко ломовой?"
Аз же рек: "Постараюсь".
"А наторел ли еси, – вопроси бес, – в писменах и к грамматийскому художеству вдавал ли еси себе? Знаеши ли писание?"
Услышав же сие, аз упадл духом и рек: "Ни бельмеса". Бес же рече: "Тем лучше", – и расточися. Отшельник кончил свое повествование а декаденты-странники, затаив дыхание, спросили:
– Как же ты решил, величайший, пойдешь ли? Отшельник же обвел их вдохновенным взором и воскликнул:
– А какого же черта не идти? – и, спохватившись, сию же минуту опять перешел на церковно-славянский язык:
– Заутра, братие, гряду в философское общество и тамо посрамлю еретиков и, яко звезда многосветная, весь мир облистаю, возложив на главу мою венец славы. Тако декаденты да утрут нос супротивникам".
* * *
Религиозно-философские собрания – кульминация "нового религиозного действия" Мережковского – начинались как обыкновенные домашние сходки тех, кого Мережковский считал (подчас весьма опрометчиво) "единомышленниками": преимущественно это были участники "Мира искусства". Александр Бенуа, вспоминая об одном из первых подобных "вечеров", рассказывает, что никакой загодя оговоренной "программы" не было. Говорили о том, что волновало, о злобе дня; когда же речь зашла о взглядах Мережковского на специфику современной личной религиозности, он предложил вместе почитать Евангелие. Получив общее согласие, он тут же, не откладывая, стал читать. "Однако хоть читал он с проникновенным чувством и даже не без умиления, хоть читаемое производило впечатление неоспоримой подлинности, за которой мы и обратились к Священной книге, подобающего настроения не получилось, и потому показалось совершенно уместным и своевременным, когда "Зиночка" самым обывательским тоном, нарочно подчеркивая эту обывательщину, воскликнула: "Лучше пойдемте пить чай". Замечательно, что и Дмитрий Сергеевич сразу согласился и выбыл из настроения ("навинченного"? надуманного?): лишь Философов остался и после того в убеждении, что следовало продолжать, что на этом пути мы все же обрели бы нечто истинное".
Гиппиус вообще достаточно скептически относилась к внезапному "клерикализму" мужа, сдержанно упоминая, что, большей частью, эти вечерние посиделки 1899 года превращались в одни "бесплодные споры", не имеющие какого-либо смысла, ибо большинство "мирискусников" были весьма далеки от религиозных вопросов. "Но Дмитрию Сергеевичу казалось, что почти все его понимают и ему сочувствуют", – добавляла она.
В "заграничной пустыне" Мережковский продолжает развивать идею Собраний, участники которых формировали бы "новое религиозное сознание" творческой интеллигенции. "Рад, что Вы стали ближе к тому, о чем мы говорили, – пишет он Перцову в феврале 1900 года. – А як этому тоже все ближе и ближе. Куда от этого уйти. И если есть уже содержание, то будет и форма. Отчего бы нам ее не поискать? И разве уже не дана некоторая вечная форма в Тайной Вечере, – в приобщении к Его истинной Плоти и Крови. Стоит есть хлеб и пить вино всем вместе (или даже двум) – вот уже форма, уже символ. Как долго об этом думаешь, как будто забудешь, и втайне надеешься, что это все вздор, все мечты, а как опять вдруг вспомнишь, – оказывается, что это истиннее, нужнее, неизбежнее, чем когда-либо, – даже страшно станет…"
Очевидно, что под "формой" здесь подразумеваются так называемые "агапы", "трапезы любви" у первохристиан, совершаемые вне богослужения и служащие элементом бытовой организации общин ранней Церкви: "И они постоянно пребывали в учении Апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах. Был же страх на всякой душе; и много чудес и знамений совершилось через Апостолов в Иерусалиме. Все же верующие были вместе и имели все общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого. И каждый день единодушно пребывали в храме и, преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца, хваля Бога и находясь в любви у всего народа" (Деян. 2. 42–47).
Другим очевидным источником для Мережковского являлись малороссийские православные братства эпохи унии (начало XVII века) – своеобразные коммуны сторонников Московской патриархии в Перемышле, Слуцке, Минске, Могилеве и других местах, имевшие самоуправление, школы и типографии. Братства с успехом противостояли католической экспансии и были очагами православного просвещения, воспитавшими таких апологетов православия, как Леонтий Карпович, Мелентий Смотрицкий, Кирилл Став-ровецкий.
Очень важно понимать, что в момент возникновения Собраний они не мыслились Мережковским вне Русской православной церкви; это было, по его идее, не более чем развитие приходского устроения, являющееся формой воцерковления интеллигенции. Ни собственной иерархии, ни тем более восполнения православных таинств Собрания не предполагали. Мережковский вообще полагал, что те вопросы, которые ставят перед собой участники его "группы", нельзя предложить ни одной из современных христианских конфессий, кроме православия – "благодаря его внутренней свободе по сравнению хотя бы с церковью римской", как поясняет Гиппиус. "Подобные Собрания, – пишет она, – и такое откровенное высказывание на них ‹…› невозможны были бы, если бы это была церковь не православная, а католическая. "И даже лютеранская", – говорил тогда Дмитрий Сергеевич. Позднейшие его исследования христианских церквей укрепили в нем эти мнения…" Гиппиус же и предложила придать Собраниям легальный "общественный" статус, испросив благословение петербургского митрополита и получив официальное разрешение Синода.
– По-моему, – доказывала мужу Зинаида Николаевна, – нам нельзя теперь говорить о далеком, об отвлеченных каких-то построениях, очень уж мы беспомощны. И ничего мы тут не знаем – я, по крайней мере, чувствую, что чего-то очень важного мне не хватает. Мы в тесном, крошечном уголке, со случайными людьми стараемся слепливать между ними искусственно-умственное соглашение – зачем оно? Не думаешь ли ты, что нам лучше начать какое-нибудь реальное дело в эту сторону, но пошире, и чтоб оно было в условиях жизни, чтоб были… ну, чиновники, деньги, дамы, чтобы оно было явное, и чтобы разные люди сошлись, которые никогда не сходились, и чтобы…
Исторический разговор происходил осенью 1901 года, на даче под Лугой, где супруги завершали летний сезон. Мережковский вскочил, ударил рукой по столу и закричал: "Верно!" Идея Собраний получила, таким образом, последний, завершающий "штрих".
8 октября 1901 года в доме Мурузи имело место быть последнее совещание организаторов Собраний перед походом в Александро-Невскую лавру на аудиенцию к митрополиту. Помимо Мережковского в таковом качестве пребывали: Розанов, Минский, Философов, Бакст, Александр Бенуа, а также – Валентин Тернавцев, богослов-эрудит, преподаватель Петербургской духовной академии. Решался последний вопрос: как подходить под благословение владыки Антония, ибо компания, по выражению Бенуа, подобралась пестрая: два еврея (Минский и Бакст), один "определенно жидовствующий" (Розанов) и один католик (сам Бенуа).
Из Лавры возвращались в ликующем, приподнятом настроении, как после удачно сданного экзамена. Грозный митрополит (его подпись, кстати, была первой на уже известном нам "Определении…" о Толстом) оказался деликатнейшим, умнейшим и, главное, очень простым человеком. "Иноверцев" он обильно потчевал чаем с плюшками и баранками, подробно выслушал Мережковского и обещал свое полное содействие.
Оставалось получить согласие обер-прокурора Синода, всесильного Константина Петровича Победоносцева. Разговор получился бурный. Убежденный консерватор и противник нововведений (особенно – в духовной сфере), Победоносцев был настроен скептически.
– Да знаете ли вы, что такое Россия?! – веско заметил обер-прокурор. – Ледяная пустыня, а по ней бродит лихой человек!
Мережковский вспылил и достаточно неосторожно заметил, что "ледяную пустыню" из России делают ее власти. Неизвестно, подействовала ли эта вспышка или Победоносцев – человек великого ума и огромной хитрости, "крепкий человек", по выражению Гиппиус, – имел какие-то далекоидущие планы, но вопрос был решен положительно (правда, вполне в стиле Константина Петровича: начинайте, мешать не буду, а там посмотрим…).
29 ноября 1901 года Религиозно-философские собрания были торжественно открыты в зале Императорского Географического общества на Театральной улице.
Успех превзошел все ожидания.
На первом заседании присутствовал весь цвет столичного духовенства – митрополит, настоятели крупнейших храмов, профессора и доценты Академии. Владыка Антоний сдержал слово: доступ на заседание был свободный для всех – присутствовали даже академические студенты и семинаристы. Степень свободы была невероятной для тогдашней России – не было даже обязательного для всех публичных заседаний полицейского.
Председательствовал ректор Духовной академии, митрополит Ямбургский Сергий (Страгородский), будущий Патриарх, один из лучших духовных писателей своего времени. Во вступительном слове он обещал "искренность и доброжелательность" со стороны Церкви и призвал к тому же находившихся в зале представителей интеллигенции.
С основным докладом выступил В. А. Тернавцев. Доклад носил простое название "Интеллигенция и Церковь".
– Внутреннее положение России в настоящий момент сложно и, по-видимому, безвыходно, – жестко говорил докладчик. – Полная неразрешимых противоречий, как в просвещении, так и в государственном устройстве своем, Россия заставляет крепко задуматься над своей судьбой…
Тернавцев утверждал, что "невозможны никакие улучшения без веры в Богозаветную положительную цену общественного дела" и потому "религиозное противление" интеллигенции только лишь "заведет ее, куда она сама не ожидает и не хочет". С другой стороны, русская Церковь крайне нуждается в деятельных общественных силах, ибо ей "придется скоро лицом к лицу встретиться с силами уже не домашнего, поместно-русского порядка, а с силами мировыми, борющимися с Христианством на арене истории".
"Религиозное учение о государстве, о светской власти, общественное спасение во Христе – вот о чем свидетельствовать теперь наступило время" – этими словами Тернавцев завершил свое выступление.
Как бы ни относиться к Собраниям, нельзя не признать, что все происходившее на них и вокруг них, в сущности, единственная реальная попытка мирного соглашения всех группировок образованного общества дореволюционной России. "Да, это воистину были два разных мира, – вспоминала Гиппиус. – Знакомясь ближе с "новыми" людьми, мы переходили от удивления к удивленью. Даже не о внутренней разности я сейчас говорю, а просто о навыках, обычаях, о самом языке, – все это было другое, точно другая культура… Были между ними люди своеобразно глубокие, даже тонкие. Они прекрасно понимали идею Собраний, значение "встречи"".
Всего за время существования Собраний в 1901–1903 годах было проведено двадцать два заседания.
Мережковский переживал "звездный час". В какой-то миг ему начинает казаться, что взятая им на себя "миссия" посредничества между "властью" и Церковью – и противостоящей им до сего момента интеллигенцией – выполнена и теперь начинается некий новый этап истории России. "Помоги нам русская Церковь, помоги нам русский Царь", – взывает он, завершая журнальный вариант "Л. Толстого и Достоевского", а в разговоре с Брюсовым вдруг заявляет: "Я… может быть, избран орудием, голосом. Я – бесноватый. Через меня должно быть все это сказано. Может быть, сам я не спасусь, но других спасу…"
"В монастыри не ездил, хотя имел письмо от епископа Антония к настоятелю Валаама и приглашения в Оптину и в другие. Вообще, попы меня возлюбили", – сообщает он не без удовольствия П. П. Перцову в конце 1901 года. На следующий год он все-таки воспользуется благоволением Синода и совершит поездку на Светлое озеро, где, вместе с миссионерами-священниками, будет участвовать в полемике со староверами-раскольниками. Впечатление от поездки сформулирует Гиппиус: "…То, что пришлось видеть и слышать, так громадно и прекрасно – что у меня осталась одна лишь печаль – о людях, вроде Ник‹олая› Макс‹имовича› (Минского. – Ю. 3.), декадентов… Розанова – "литераторах", путешествующих за границу и пишущих о неприложи-мой философии и ничего не знающих о жизни, как дети".
Мережковский также был в восторге от поездки, упомянув даже в краткой "Автобиографической заметке", что "ездил для изучения быта сектантов и староверов за Волгу, на Керженец, в г. Семенов и на Светлое озеро, где находится, по преданию, невидимый Китеж-град. Здесь провел ночь на Ивана Купала в лесу, на берегу озера, в беседе с богомольцами и странниками, учителями разных вер, которые сходятся сюда в эту ночь со всей России. Потом узнал, что некоторые из них сохранили обо мне добрую память". З. Н. Гиппиус так пишет об этом эпизоде:
"Совсем стемнело. Огоньки удвоились, учетверились. Мы стали спускаться вниз кое с кем из народа, как вдруг к спутнику моему подошел молодой мужик и тронул его за рукав:
– Барин! Пойдем на ту гору. С тобой народ желает поговорить.
Под деревом густая толпа, громадная и все увеличивающаяся. Мы прошли и сели в середину. У самого дерева сидели старики… Подальше молодые парни, бабы, девки. Тотчас же стало от тесноты душно, сперто, – но мы уже привыкли.
– О чем, братцы, вы хотели бы поговорить? – спросил мой спутник.
Иван Игнатьевич, плотный рыжеватый старик, тотчас же степенно ответил:
– Да вот, о вере. Слышно, ты не миссионер. Думаем спросить тебя, как полагаешь, где правду-то искать? И какой, слышь, самый-то первый вопрос, самый-то важный?
Спутник мой сказал, что, по его разумению, самое важное – это чтобы все люди соединились в одну веру; говорил о церкви – истинной…
Беседа продолжалась, заговорили о конце мира, о втором пришествии. Радуются, понимают с полуслова наш неумелый, метафизический, книжный язык, помогают нам, переводят на свой, простой. Обо всем, о чем мы думали, читали, печалились, – думали и они у себя в лесу, и, может быть, глубже и серьезнее, чем мы. Но им легче, их много, они вместе, – а мы, немногие, живем среди толпы, которая встречает всякую мысль о Боге грязной усмешкой, подозрением в ненормальности или… даже нечестности. И мы стыдимся нашей мысли даже здесь – но, видя, что они не боятся, не стыдятся, – становимся смелее – и радуемся".
Впрочем, собственно содержание речей Мережковского этих "народных мистиков" не удовлетворило, а богословский экскурс в историю догмата троичности был прерван решительным:
– О сем престани!
Впечатления, полученные в эту фантастическую ночь на берегах Светлояра, определили колорит "раскольнических" глав романа "Петр и Алексей" (последнего, "русского" романа трилогии "Христос и Антихрист"), к работе над которым Мережковский сейчас приступал.
Поездка в Семенов стала памятна также и приемом у ярославского губернатора Б. В. Штюрмера, на котором присутствовал и проезжающий в то время по провинции о. Иоанн Кронштадтский. В очерке Гиппиус он описан с большой теплотой: "всероссийский батюшка" с чистой и детски простой верой.
Через четырнадцать лет Штюрмер станет приверженцем Распутина и его ставленником на посту премьер-министра.
О. Иоанн вскоре будет обличать "ересь Мережковских".
Судьба готовила странные развязки сюжетов этих лет.
* * *
По возвращении в Петербург Мережковские осенью 1902 года возобновляют Собрания, а в ноябре появляется первая книжка журнала "Новый путь".
Работа над созданием собственного журнала началась еще зимой 1901/02 года; необходимость его определялась успехом Собраний. Именно отчеты о заседаниях (начиная с первого, все они были стенографированы) становились главным организующим началом нового издания. С другой стороны, собственная печатная трибуна стала необходимой Мережковскому и его "группе", ибо отношения с редакцией "Мира искусства" к этому времени существенно расстроились. "Эстетская" часть сотрудников была явно недовольна вторжением религиозной тематики на страницы журнала, посвященного изначально проблемам "чистого искусства". Почти двухгодичная эпопея публикации "Л. Толстого и Достоевского" вызывала у многих раздражение, которое выражалось своеобразным образом: последние разделы "исследования" Мережковского в номерах 1901 года вдруг стали иллюстрироваться… "приапической" эротической графикой Обри Бердслея и гротесками Гойи, которые помещались в самых неподходящих, патетических фрагментах текста.
Изменилось и отношение Дягилева к Мережковским (это была личная распря, о ней – далее).
Энтузиастом проекта "Нового пути" на первых порах был П. П. Перцов – именно он нашел средства на предприятие (правда, весьма скромные). Секретарем издания в подготовительный период был Брюсов, уступивший затем место Е. А. Егорову (публицисту и переводчику, обладающему великим даром обходить цензурные рогатки; впоследствии он заведовал иностранным отделом "Нового времени"). Постоянными сотрудниками нового журнала становятся, помимо Мережковских, Розанов, Минский, Федор Сологуб (позже – в 1903 году – к ним присоединится Философов).
Формирование круга сотрудников "Нового пути" помогло Мережковскому завязать целый ряд новых и очень важных литературных знакомств.
Во время визита в Москву в декабре 1901 года по приглашению Московского психологического общества (Мережковский выступил здесь с рефератом "Русская культура и религия" – московская интеллигенция была к этому времени достаточно заинтригована слухами о заседаниях Собраний) у постоянной корреспондентки Гиппиус О. М. Соловьевой (золовки философа) супруги знакомятся с Борисом Николаевичем Бугаевым – сыном известного математика, декана естественно-математического факультета Московского университета. Знакомство это, конечно, позабылось бы, но вскоре в Петербург пришло письмо, подписанное "студентом-естественником". Автор признавался, что чтение "Л. Толстого и Достоевского" было одним из главных побудительных мотивов в его духовном самоопределении.
Растроганный Мережковский оставил текст в редакторском портфеле "Пути" (он был опубликован позднее), а прозорливая Гиппиус, сразу по получении корреспонденции, запросила у Соловьевой справку о возможном авторе послания. Во время следующего визита в Москву Мережковский очаровал юного неофита "нового религиозного сознания" рассуждениями о Люцифере и белом христианстве последних времен, а в марте 1902 года Гиппиус уже усиленно зазывала его погостить в Петербург, прямо указывая в письмах на "пророческую… почти гениальность его мыслей". В двадцать два года устоять против таких комплиментов невозможно – и с этого времени "Боря Бугаев" – постоянный гость у Мережковских.
В историю русской и мировой литературы он входит под псевдонимом Андрея Белого.