Я не знала тогда его прошлого – ни его участия в Народном Фронте в Испании, где его называли "лихой полковник", ни его работы для НКВД, когда он даже свои письма подписывал "Коммунист-Сталинист"; ни то, что он был главой террористической группы, целью которой было убийство Троцкого – тот скрывался в Мексике, в доме Диего Риверы и его жены Фриды Калло, которые были не сталинисты, а троцкисты.
Годы спустя в мексиканском городке Куарнаваке я узнала историю этого неудавшегося покушения. В доме Троцкого, который теперь музей, сохранились сикейросовые пули в стенах и насквозь простреленные дыры. Троцкий и его жена, прижавшись к полу, не были задеты. Троцкий был вскоре убит, но не Сикейросом, которому это сделать не удалось.
Никого из того окружения сейчас не осталось в живых. Никого! А какие страсти тогда разыгрались в Куарноваке: Фрида Калло и Троцкий (как Фрида писала кому-то в письме) "предавались страсти"; жена Троцкого, Наталья, была близка к самоубийству; Ривера изменял Фриде с ее сестрой; коммунист-сюреалист Андре Бретон, приехавший к Троцкому из Франции для обсуждения мировой революции, воровал в мексиканских церквях ретаблос – яркие народные картинки на металле. Вскоре они все утомились и возненавидели друг друга. Ривера почти выгнал Троцкого, и тот переехал в очень скромный дом, который через какое-то время безуспешно обстрелял сталинист Сикейрос.
Как все обманчиво. Ведь когда я его увидела в Москве, он в своем бархатном пиджаке был больше всего похож на актера или на оперного певца, но никак не на террориста.
ПРОФЕССОР СЮЗАННА БАРБЕР
Сюзанна редко улыбалась – худая, бледная, с копной светлокаштановых заколотых волос, в слегка узорчатой одежде, как будто она из прерафаэлитской картины, из Габриэля Россетти.
Родилась в Англии, училась в частной школе где-то в Шотландии: на фотографии шляпка, перчатки, и похожий на итонский белый огромный воротник; потом приехала в Нью-Йорк, в Колумбийский университет, получила все степени.
Нас двоих взяли в колледж Эмерсон в Бостоне как новых профессоров. Я была гораздо старше, но мы сразу подружились, и ланч был обычно вместе, в моем офисе. Она доставала свой бутерброд, аккуратно завернутый в серебряную бумагу, я – свой, пили кофе из кофеварки, а потом она курила сигарету в длинном мундштуке. Мне интересно было слушать, что она говорила, а говорила в основном она.
Ее отец был британским полицейским в Палестине, до образования Израиля, и там влюбился в ее мать, сабру (сабра – самоназвание еврея-израильтянина, родившегося в своей стране) из старой еврейской семьи. К ужасу ее родных, он женился на ней и увез свою палестинскую еврейскую красавицу Батшеву в Англию, в свой большой дом где-то под Лондоном. Там вскоре родилась Сюзанна, а потом ее брат Стивен.
Сюзанна рассказывала факты и не говорила о своем отношении к ним. Было не ясно, это ее правило – не говорить, что она чувствует, или скорее она равнодушна к тому, что случалось. Ее родители разошлись, когда ей было пять, через какое-то время Батшева вышла замуж за итальянского архитектора и уехала в Рим, отдав детей в лучшие частные школы.
Сюзанниным домом стала школа, а семьи у нее не было: со своими соученицами она не сближалась, мать была занята своей жизнью, для отца oна была дочерью, предавшей его Батшеву. Был только Стивен, младшe ее на год. Они виделись на каникулах, Батшева не скупилась и посылала их в Швейцарию, иногда даже сама приезжала туда, но ненадолго, потому что в Италии ее ждал муж.
Радостью детей были лошади. Eще в школе каждое воскресенье Сюзанна проводила со своей серой красавицей Розой: конюшня, прогулки, скачки. В 12 лет Сюзанна начала курить.
Книги ее интересовали мало, но ее учеба была на редкость успешна. Она хотела все делать лучше других, даже цеплять вилкой зеленую горошину – умение, как она мне объяснила, необходимое для английской хорошо воспитанной девицы.
Ежедневно она вела дневник с описанием, что она делала и что в какое время произошло, с кем и о чем она говорила. Если она что-то купила – писалась цена. Среди ее покупок, уже в Бостоне, былa выгодно купленная кварира в только что построенном доме рядом с ней. Она стала ее сдавать и деньги вкладывала в какой-то бизнес. Ее по-настоящему увлекали растущие цифры.
Несмотря на сухость и деловую сосредоточенность, Сюзанна с ее британским акцентом была привлекательна. У нее был стиль и определенный образ жизни: далекие прогулки на лошади; ипподром; раз в месяц она приглашала три-четыре пары на обед; раз в неделю ходила на танцевальные классы. Только она могла так лихо завязать шарф и так элегантно положить салфетку у тарелки.
Из нескольких кавалеров она выбрала Ашли – молодого талантливого хирурга из Южной Африки, и была даже не прочь выйти за него замуж. Как-то я пригласила их к обеду. Сюзанна принесла начатую бутылку вина, не беспокоясь, что так не делают, и не заботясь о том, кто как о ней подумает. Обед был с красной икрой и водкой. Мои артишоки она взялась приготовить на английский лад, традиционно, как это делали еще чуть ли не при королеве Елизавете I. Как ловко Сюзанна работала ножом и как трудолюбиво растирала соус!
Ашли нам понравился. Его вопросы о Набокове были разумны. Он происходил из среды, где читают книги и слушают музыку. Было понятно, что он увлечен Сюзанной. Но, к сожалению, довольно скоро этот роман закончился, как позже и два других.
Я помню, как как-то во время ланча Сюзанна взяла себе только кофе. Бутерброд она забыла дома, а купить что-нибудь в продуктовом лотке у колледжа категорически отказалась – она хотела себя наказать за небрежность и быть до вечера голодной. Я не представляю никого другого, кто бы так сделал.
Неожиданно появился жених, Роберт, ее танцевальный партнер.
Он был старательно одет, услужливый, работал в телефонной компании, выглядел неплохо, жил с мамой в своем доме на окраине Бостона.
Свадьба была в Шотландии, в старом замке, приспособленном для таких празднеств. Прибыли туда в основном его родственники – во всем новом, с цветами, но без улыбок, подавленные богатством и незнакомой красотой. На множестве фотографий – Роберт в смокинге, Сюзанна в подвенечном платье и кружевах, маленькие девочки-ангелочки, поддерживающие шлейф этого ослепительного платья, англиканский священник, благословляющий молодоженов.
Они разошлись меньше чем через год. Сюзанна, я уверена, и не собиралась быть с ним долго. Но брак, пусть короткий, был нужен для какой-то ритуальной жизненной дисциплины, как она ее понимала.
На нее сыпались, буквально сыпались наследства, одно за другим. Сначала умер отец – он завещал ей и Стивену дом и землю. Потом от рака легких умерла мать, оставив детям дом в Лондоне, дом на юге Франции, внушительную собственность в Израиле и большую коллекцию старинной мебели, ковров, фарфора и картин. А потом трагически умер сам Стивен – от наркотиков. Все, что принадлежало ему, перешло Сюзанне.
Забота об этих богатствах, при ее тщательности и скуповатости, обернулась теперь чуть ли ни единственным содержанием ее жизни.
Адвокаты стали ее главными собеседниками, а деловые бумаги – тем, что она постоянно писала, редактировала и улучшала.
Обеды прекратились, наши ланчи случались все реже. Через какое-то время она оставила колледж, уехала в Калифорнию и исчезла.
КОЛЛЕКЦИОНЕР ЕЛЕНА МАКАСЕЕВА
На студии Лену Макасееву не любили. Но и она ни с кем не была приветлива. Отличалась от всех – всегда подтянутая, прекрасно одетая, как будто пришла на дипломатический прием, а не на научно-документальную киностудию. Ее муж был намного старше ее.
Говорили, что в свое время он был личным кинооператором и фотографом Сталина. Макасеевы жили в одном из лучших домов Москвы, высотном здании на Котельнической набережной.
Первый раз, когда я на студии пришла к ней с каким-то сценарием об архитектуре, она строго посмотрела на меня и предложила сесть у стола напротив нее. Я села, протянула ей страницы, и вдруг ее лицо как-то разгладилось, смягчилось – она увидела мое сапфировое кольцо, где прозрачный голубой камень был приподнят вверх платиновой, усыпанной крошечными алмазами лапкой. "Покажите", – попросила она. Я сняла кольцо и притянула его ей.
– Французское. Конец XVIII века. Откуда оно у вас?
– От моей бабушки, – ответила я.
– Если захотите продать, скажите, я куплю.
В следующий раз она была приветлива, и даже предложила пойти вместе выпить кофе. "И кто же была ваша бабушка, кoторая носила такое великолепное кольцо?" – спросила Макасеева. Узнав, что бабушка была московской купчихой первой гильдии, стала спрашивать, какие еще антикварные вещи мне достались.
Макасеева рассказала, что она коллекционер, что ее страсть – XVIII век, в основном русский. Все – от мебели до серег. Рассказала, что всегда разыскивает старину и иногда находит уникальные вещи. Что сейчас "охотится" за серебряным чайничком для заварки, с процарапанными кружевными узорами и изогнутой из слоновой кости ручкой. Его владелица, старуха, то согласна продать, то говорит, что никогда не расстанется с ним.
Когда у Макасеева умерла его любимая такса, с ним случился инфаркт. После больницы он лежал дома. Лена была с ним. И она попросила меня вместо студии приехать со сценарием к ней домой.
Богатство было впечатляющим, начиная от цветного мрамора вестибюля здания. Мебель; фигурный паркет; гарднеровский и поповский фарфор; несколько французских ваз, сделанных, как Лена сказала, на фарфоровой фабрике мадам Помпадур. Современный английский фаянс был выставлен на кухне, где мы ели бутерброды с севрюгой и икрой, а потом пили кофе.
Она показала мне свою коллекцию ранних русских акварелей, в основном наивных обаятельных пейзажей. Каждая рама закрывалась маленькой занавесочкой и осторожно открывалась, когда ты смотришь на акварель. Лена говорила, что вещи гораздо терпеливее людей, благороднее, они более красивые и верные, и поэтому она любит вещи, а людей не любит.
Рассказала мне, что стала коллекционером с раннего детства.
Первыми были пуговицы. Она их находила всюду. Куда бы ни приходила, внимательно смотрела на пол, потому что там, особенно в углах, валялись потерянные пуговицы. Все она распределяла по размеру и цвету и выставляла в своей комнате.
Коллекционировать было семейным делом. Отец собирал живопись, его брат – прославленный певец Леонид Утесов – собирал фарфор. Лена, еще девочкой, собирала пуговицы с не меньшей страстью.
Когда мы уезжали (из СССР), она пришла попрощаться и купить серебро, которое нам с собой брать не разрешалось. Забрала даже полусломанный серебряный чайник, наверное, не менее редкий, чем у той старухи, и почерневшую от времени ладью для печенья. Несколько маленьких елизаветинских чарок и черпачок, которыми я обычно играла в детстве, привели ее в восторг, как и наш боксер Фрам. Она бережно завернула серебро в свою косынку. Уходя, пригласила нас и "обязательно" Фрама прийти на следующий день к ним домой на прощальный обед.
Этот вечер был одним из самых красивых и приятных в моей жизни – светлый и радостный, хотя это было время беспокойств. Достаточно сказать, что вместе с нами за столом, на ампирном кресле, сидел Фрам. Макасеев сам завязал вокруг его шеи огромную накрахмаленную салфетку и занимался только им – кормил его, помогал слезть и опять залезть на кресло. Мы говорили о грибах, собаках, о фарфоре, обо всем, что было так далеко от наших тогдашних дел!
Через 30 с лишним лет я приехала в Москву. Прошлась по залам Музея изобразительных искусств, где я когда-то работала, зашла в новое здание с частными коллекциями, подаренными Музею. И там, к своему приятнейшему удивлению, увидела, что один из залов называется "Коллекция Елены Макасеевой" – ее мебель, картины, фарфор. Серебро было выставлено в ее старинном шкафу-горке. И сквозь стекло я смогла разглядеть, среди разных предметов, так хорошо знакомые мне, чарочки и черпачок.
МАСТЕР КИНО ФЕДЕРИКО ФЕЛЛИНИ
Я летела из Бостона в Рим увидеться с Федерико Феллини. Это была моя первая встреча с ним.
Была мартовская ночь, стюардесса разносила чай. Я как-то еще не могла до конца осознать, что лечу в Рим, что удалось договориться о встрече с Феллини, что было непросто, но так важно для моей работы.
Сижу в самолетном кресле, на коленях блокнот, записываю темы разговора, вопросы: о его рисунках; об открытом кадре; о мышлении, как он говорит, зрительными образами. Не забыть сказать ему о моем восхищении его "Казановой" – серьезном и мудром фильме о смерти, который почти никто не понял.
В моей комнате, в небольшом отеле на Виа Венето, телефон был скорее просто украшением – все звонки соединялись только с портье. Поэтому, когда позвонили из киностудии сказать, что ассистентка Феллини, Фиаметта, заедет за мной, чтобы отвезти к нему, об этом сразу же знал весь отель. Феллини был в Риме всеобщим любимцем, к нему относились с нежностью, им гордились. А я с ним сейчас лично увижусь. В отеле на Виа Венето я мгновенно стала знаменитостью.
Для каждого фильма, над которым Феллини работал, он снимал другой офис. В этот раз на Виа Помпео Нери, в самом центре Рима.
Фиаметта и я поднялись на второй этаж, остановились у двери, из-за которой неслись крики ссоры. "Это Феллини и его продюсер", – сказала Фиаметта. Oна открыла ключом дверь, и мы оказались в большой буржуазной квартире с просторной гостиной. Диваны, книги; на стене – натюрморт Моранди; фотографии, самая заметная из которых – большая, многофигурная, свадебная фотография из конца "Амаркорда". Она выглядела абсолютно как семейная фотография Феллини, подтверждая его слова, что его жизнь и его фильмы неразделимы.
Крик стал затихать. Продюсер, судя по всему, ушел, и Фиаметта провела меня в кабинет Феллини. Неужели этот утомленный, уже не молодой, серьезный человек придумал отца семьи, который в "Амаркорде" бегал вокруг обеденного стола и кусал шляпу? Или гротесковое кабаре в "Риме"? "Где в его внешности отражение его гротесков, преувеличений и парадоксов?" – подумала я.
Он предложил мне сесть и стал почти раздраженно говорить, что продюсер не хочет дать деньги на фильм о цирке, так как не понимает, что "клоуны, например, – это не просто бурлеск, а соединение комического и трагического; выражение человеческих удач и неудач. Опасностей… Смерти". Он замолчал. Успокоился.
Я пока оглядывалась вокруг. На большом письменном столе – гора его рисунков. "Это форма моей неврастении, – сказал он. – Когда думаю, рука с карандашом сама быстро движется. Хочу удержать, что "вижу" в голове, хотя это еще только намеки".
Сейчас я нашла какие-то записи из моего тогдашнего разговора с ним, сделанные по памяти, после разговора: "Я не сочиняю свои истории, они сами приходят ко мне из снов, воспоминаний, фантазии. Начинается все с того, что что-то трогает, удивляет или заставляет улыбаться. Иногда это просто как человек одет. Ведь это уже начало истории". Феллини шел за пределы реальности. Даже само понятие реальности было для него некомфортабельно.
"На меня никто никогда не влиял. Никто. Никогда. Идеальный образ, который я создал – на мой взгляд, это море в "Казанове", сделанное из черных пластиковых мешков. Я родился в маленьком городке, и на всю жизнь остался провинциалом, то есть я впечатляюсь всем, что вижу". Он говорил.
Я даже не открыла свой блокнот с вопросами. Увидев и услышав его, я поняла их неуместность, другой масштаб. "Как вам там, в Америке? – спросил он. – В моей юности я так любил эту страну. Ее музыку, ее кино. Сын Муссолини был нашим министром культуры, который обожал Голливуд. Поэтому американские фильмы не были тогда запрещены. Эти фильмы спасали меня и мое поколение от нашей мрачной, серой действительности, давали веру во что-то светлое, наполненное джазовым звучанием радости и счастья. Я неплохо отношусь к американцам и сейчас, но поражаюсь, что они так уверены, что каждая проблема может быть решена. А мы, итальянцы, и вы, русские, знаем, что самые главные проблемы существования решить невозможно. Ваши Достоевский и Толстой это знали…"
Я сказала, что когда я смотрю его фильм, я больше всего боюсь, что фильм закончится. Феллини рассмеялся. И еще я сказала, что я опознала его в его фильме "Казанова": "Вы там великанша, которая играет с карликами и куклами, как вы со своими актерами". "Это так, – сказал он. – За эту догадку я хочу вам что-то подарить". Он подошел к кипе рисунков, лежащих на столе, вытащил два и дал мне.
Мы проговорили долго. Когда я уходила, он проводил меня до двери и поцеловал в щеку. Когда я вернулась в Бостон, мои друзья, обожавшие Феллини, полусерьезно сказали мне, что какое-то время я должна эту щеку не мыть. Я вышла от Феллини на Виа Помпео Нери, неся в руках рисунки, которые он мне подарил, не желая класть их в сумку, чтобы не помять.
БАРД АЛЕКСАНДР ГАЛИЧ
Это было давно, в санатории в Удельной, куда на пару недель, в мои школьные зимние каникулы, меня пригласила мамина бывшая сослуживица. Она работала физическим терапевтом в этом красивом и сытном месте.
Директором санатория была мать Георгия Маленкова, секретаря Центрального комитета партии, и ей все было доступно в то трудное послевоенное время.
В первый день, когда я пришла к завтраку, за столом сидела красивая почти античной красотой молодая женщина, курила и что-то читала. Мы познакомились. Ее звали Ангелина Галич. Она рассказала, что пишет сценарии для кино, что у нее есть дочка, Галя, от первого брака. Спросила обо мне. Сказала, что я ей сразу понравилась, потому что она увидела, что я читаю Диккенса (у меня под мышкой были "Большие ожидания"). Сказала, что она вообще больше всего любит английскую литературу, что к ней она приобщила и своего мужа-драматурга Сашу, хотя английского языка они не знают.
Его я увидела через день, он приехал забирать ee домой. Высокий, выхоленный, породистый, в элегантном меховом пальто и красивой шляпе. Он был приятно разговорчив, курил трубку, шутил, а вечером со всеми смотрел американский фильм "Большой вальс".
Потом время от времени я сталкивалась с Галичами: в Доме кино, в театре. В музее, где я работала, начальником отдела кадров был военный в отставке, Прохоров – оказалось, отец Ангелины, а вскоре в музейной библиотеке стала работать ее Галя – некрасивая, саркастичная дочка красивой мамы. Ангелина часто приходила в музей и говорила со мной о разных людях, делах, Саше, поражая меня своей откровенностью. Как-то сказала, что знает, что ее за глаза называют "Фанерой Милосской", и что это ей не нравится.
Однажды я встретила Галича на лестничной площадке в доме, где я тогда жила. Его соавтор, Исаев, жил на первом этаже, а я – у Каретниковых на втором. Галич пригласил меня на Аэропортовскую, где они с Ангелиной жили в "писательском" доме, смотреть новый фильм Феллини "Ночи Кабирии" – ему из Италии прислали пленку, а прожектор у него свой.
Я, конечно, пошла, и это было прекрасно – фильм и вся атмосфера их гостеприимства, внимание Ангелины, спокойный, обаятельный тон Галича. Меня даже не раздражали их довольно вульгарные соседи-писатели.
Великолепие "Ночей Кабирии" сделало все вокруг благостным. Галич был в слезах.
Он восхищался Феллини, выпивая за него один бокал за другим.