Жизнь в Литинституте кипела. На лестнице читали друг другу стихи, тут же оценивали все тем же: "Старик, ты гений". Особенно выделялся Евтушенко - он носил длиннющие сумасшедших расцветок галстуки. Они болтались у него между колен. Замечательный - уже тогда - поэт Володя Соколов привлекал своим удивительно интеллигентным обликом, чувством собственного достоинства, доброжелательностью. <…> Роберт дружил с Женей Евтушенко. Отношения у них выстраивались очень ревнивые. Они как петухи были, им хотелось показать себя друг перед другом. Однажды Роба послал Жене новую книжку, написанную после двухмесячной командировки на Северный полюс. Е. А. ответил ему ужасным письмом (сейчас его смешно читать): ты ударник при джазе ЦК комсомола; ты не умеешь писать; такое ощущение, что ты не читал ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Некрасова, ни Гоголя. В доме был траур - слово Жени много значило для нас. Пришел Назым Хикмет (мы с ним дружили). Я ему говорю: Назым, вот такая вещь… Посмотри это письмо. Как Робку вытащить из депрессии? Прочитала ему письмо. Он говорит: это нормально, просто Женя хочет внушить ему творческую импотенцию. Назым, он называл Роберта братом, поговорил с ним, тот немножко попил, обошелся и стал писать дальше.
После этого у них с Женей некоторое время были напряженные отношения, но их всегда тянуло друг к другу.
Евтушенко сделал много хорошего. И для поэзии, и для многих людей - не говоря уж о том, сколько он сделал для нашей семьи после ухода Роберта. Он замечательно писал о нем. Поехал с нами - со мной, дочерью и двумя внуками - в Петрозаводск открывать мемориальную доску на доме, где жил Роберт. В цикле передач "Поэт в России больше, чем поэт" сделал программу о поэте Рождественском, которую невозможно смотреть без слез.
Недавно он позвонил из Америки:
- Я посмотрел передачу о Робке, очень плакал и решил позвонить…
А бои местного - литинститутского - значения постепенно утихли, вернее - стали глуше, уйдя в подпочву на фоне приближающегося звука громких шестидесятых. У Евтушенко вышла в том же 1957-м книжка "Обещание", ее восприняли по-разному, но в основном так, как написал в "Литературной газете" от 8 апреля 1958 года Владимир Солоухин в статье "Без четких позиций". Солоухин цитирует "Все на свете я смею, / усмехаюсь врагу…", комментируя от себя (ничего подобного в стихотворении Евтушенко нет):
Подумаешь, подвиг, усмехнуться в лицо сидящему против тебя в писательском ресторане человеку, ругающему твои стихи и по одному тому причисленному к стану врагов! <…> А какое до этого дело забойщику из Донбасса, строителю Куйбышевской ГЭС, создателям спутника Земли и крестьянину Кузьме Бакланихину из нашей деревни?
Цитируя "Пролог", Солоухин настаивает на необходимости четких коммунистических позиций в духе Маяковского (о заграничных вояжах, пока еще розовых мечтах "разного" поэта). На свой лад проницательно: скоро вояжи начнутся.
А покуда Евтушенко разъезжает по стране. От Дальнего Востока до Грузии. 2 июля он пишет из Владивостока - в Тбилиси, художнику Ладо Гудиашвили: "Живу сейчас на берегу Тихого океана - брожу тайгой, обросший бородою, плаваю на краболовных судах… У меня сейчас такое же чистое и хорошее настроение, прозрачное настроение, как на Вашей картине "Всевидящее око". Чувствую, что могу сделать что-то очень большое, особенно здесь, у Океана, на берегу которого я живу <…> мы еще побродим по Грузии, как Тили Уленшпигели, и еще попьем вина из фонтанчиков на выставках. Мы ведь с Вами ровесники…"
Ладо было шестьдесят два. В прошлом году, вдвоем гуляя по сельхозвыставке в Сигнахи, они так наугощались белым вином из фонтанчиков, что их нашли спящими в клетке с волкодавами на сене. Волкодавы испуганно забились в угол.
Евтушенко обожал грузинскую живопись. Не только Ладо. Было дело, однажды в мастерскую своего друга Васильева Евтушенко принес холст Пиросмани "Олень", завернутый в связанную большим узлом скатерть. Там же были осыпавшиеся при случайном падении картины куски краски и грунта. Васильев все восстановил.
В Приморье, побывав на тигриной охоте, на холодном ветру с моря, поэт несколько приболел, трудно осилил недуг в горах Сихотэ-Алиня, стихов Владивостоку не оставил, но с лихвой компенсировал это в пути по Японскому морю на Камчатку: один только "Вальс на палубе" чего стоит.
Курилы за бортом плывут…
В их складках
снег
вечный.
А там, в Москве, - зеленый парк,
пруд,
лодка.
С тобой катается мой друг,
друг
верный.
Он грустно и красиво врет,
врет
ловко.
Он заикается умело.
Он
молит.
Он так богато врет тебе
и так
бедно!
И ты не знаешь, что вдали,
там,
в море,
с тобой танцую я сейчас
вальс,
Белла.
Тут легко разглядеть "друга верного" Межирова, и почва для ревности есть, и вера в дружбу и любовь звучит двояко, с преобладанием надежды на все хорошее - комок чувств, на волне музыкального размера ¾ поднятый до звука чистого и молодого.
Тогда же он начал (дописал в 1996-м) "О, сколько стран у нас в стране!..", с такой концовкой:
Нельзя быть крошечным поэтом
в такой громадине-стране!
Мы сказали: стихов Владивостоку не оставил. Это не совсем так. 21 июня 1958 года в "Литературной газете" был напечатан материал ее спецкора О. Опарина.
"Витязь" вернулся во Владивосток
Сегодня из своего 27-го рейса возвратилось во Владивосток экспедиционное судно "Витязь" Института океанологии Академии наук СССР. Возвращение это было вынужденным - в той части Тихого океана, где находился "Витязь", в конце мая появились признаки повышенной радиоактивности дождевой воды, вызванные испытательными взрывами атомных бомб, которые американцы проводят в районе Маршалловых островов. <…> В полдень красивый белый корабль появился в бухте Золотой Рог. Но он не встал, как всегда, у причала рядом с другими судами, не бросил якоря на рейде. К нему устремился катер с врачами: судно сперва должно быть тщательно исследовано и, если нужно, продизенфицировано, а люди - осмотрены.
Первым с катера на палубу "Витязя" поднимается дозиметрист со специальным прибором, фиксирующим интенсивность радиоактивных продуктов.
- Судно безопасно! - докладывает он через некоторое время. После этого мы вместе с врачами поднимаемся на палубу. Пока идет медицинский осмотр, мы попросили начальника экспедиции, кандидата географических наук В. Петелькина рассказать о плавании "Витязя".
- В экспедиционное плавание наше судно отправилось 20 марта. Весь комплекс исследований в Тихом океане по программе Международного геофизического года мы должны были завершить этим летом. К сожалению, как вы уже знаете, сделать это мы не смогли, нам помешали. 23 мая мы впервые обнаружили в дождевой воде признаки повышенной радиоактивности. 28 мая приборы зарегистрировали в воде чрезмерно высокую радиоактивность. Это нас насторожило. 29 мая от Каролинских островов в нашу сторону двигался тайфун. Он прошел недалеко от нас. В тот день было зафиксировано максимальное количество радиоактивных веществ в дождевой воде.
Большое количество радиоактивных осадков, в сотни раз превышающее норму, угрожало здоровью экипажа. Мы были вынуждены срочно покинуть зараженную зону, прекратив исследования.
Во время плавания в опасной зоне нами были приняты профилактические меры. Все члены экипажа проходили специальную санитарную обработку, палуба и надстройки несколько раз тщательно промывались.
Возвращаясь домой, мы зашли в порт Нагасаки, на который, как известно, в 1945 году американцы сбросили атомную бомбу. Следы колоссальных разрушений видны до сих пор. В городе, недалеко от эпицентра атомного взрыва, находится музей, где собраны материалы об атомном нападении на город. Экспонаты этого музея вызывают возмущение, гнев против тех, кто мешает людям мирно трудиться, растить детей, кто вынашивает людоедские планы истребительной атомной войны.
Несмотря на то что некоторые работы не были осуществлены, советские ученые проделали важные исследования по метеорологии, гидробиологии, геологии, успешно провели глубоководные траления, изучали фауну океана. Ценные данные получены об океанических течениях в районе экватора.
Ниже следуют стихи.
НА КОРАБЛЕ
Мы видели на подошедшем "Витязе":
Стояли жены на причале, ждали -
Им с мужьями видеться
Пока не разрешали.Тревожные и оробелые,
Глядели через волны пенные,
А там - врачи, халаты белые,
Корреспонденты и военные.Мы говорили с кочегарами,
Простыми, свойскими ребятами,
С географами кучерявыми,
С геологами бородатыми.Они держались, парни русские,
От нашей Родины вдали,
Когда на головы их русые
Дожди отравленные шли.Они все ясно понимали
И паники не поднимали,
И драили на совесть палубу -
С нее смывали эту пагубу…О, те дожди, дожди проклятые!
Их слишком много в эти дни,
И веют не простой прохладою, -
Прохладой смертною они.Но мы хотим спокойной гордости,
Чтоб, нас плодами оделя,
Умылась не дождями горести, -
Дождями радости земля!Евгений ЕВТУШЕНКО Борт "Витязя", 20 июня 1958 г.
Вряд ли все географы, упомянутые поэтом, были кучерявые, но срифмовано здорово, а сам факт нахождения на борту судна и быстрота реакции - узнаваемо евтушенковские. Стихотворение не перепечатывалось.
Он привозит стихи отовсюду, где бывает. Многописание - вторая натура, он просто не может не писать. Это тот художнический организм, которому необходима подпитка извне. Еще были живы Галактион Табидзе, Георгий Леонидзе, Симон Чиковани - "классики не только поэзии, но классики грузинского характера". Это была любовь на всю жизнь, он щедро писал о Грузии и переводил ее поэтов: сборники "Лук и лира" (Тбилиси, 1959), "Тяжелее земли" (Тбилиси, 1979), "Два города: Стихи. Переводы" (Тбилиси, 1985), "Зеленая калитка" (Тбилиси, 1990).
И в снах твоих медленных, Грузия,
сплошной вереницей даров
плывут виноградные гроздья,
как связки воздушных шаров…("Ты вечером с гор взгляни!..")
О том же - его спутница и муза Белла Ахмадулина:
Сны о Грузии - вот радость!
И под утро так чиста
виноградовая сладость,
осенившая уста.
"О, институт, спасибо, друг, тебе"… - стихотворение благодарности своей alma mater, но не только: там появляется ценнейший плод - яблоко, которое значит больше, чем фрукт, оно - эмблема слова в другом его стихотворении: "Не важно - есть ли у тебя преследователи…":
Да будет слово явлено,
простое и великое,
как яблоко
с началом яблонь будущих внутри!
Это будет написано позже, в 1959-м, и тогда же ему ответит гипотетическая героиня того институтского стихотворения:
Так и сижу - царевна Несмеяна,
ем яблоки, и яблоки горчат…("Несмеяна")
Сравним. Ахматова:
Привольем пахнет дикий мед,
Пыль - солнечным лучом,
Фиалкою - девичий рот,
А золото - ничем.
Водою пахнет резеда,
И яблоком - любовь.
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь…("Привольем пахнет дикий мед…")
Как раз в те годы в советскую поэтическую действительность придет эта пара - Ахматова и Цветаева. На Руси поэты ходят почему-то парами. Пушкин - Лермонтов, Тютчев - Фет, (кто помнит) Цыбин - Поперечный…
Сначала внутри Литинститута, а потом и шире, выйдя далеко за ограду литинститутского сквера, происходило еще одно, в клубке общего ристалища, творческое соревнование - Юнны с Беллой. Долгие годы эти две поэтессы были в глазах читателя неразлучны как сверстницы и соперницы. Юнна Мориц не была звездой Политехнического. Но Москва в 1958-м узнала ее "Кулачный бой", ходящий из уст в уста:
Мне, узкоглазой и ширококостной,
Февральским утром в год бы високосный,
Когда по небу мечется заря
В тулупе красном, речью бы несносной
На Лобном месте мне б гневить царя
И крикнуть: - Царь! Ты много войска маешь,
Но ни черта в стихах не понимаешь,
Черства твоя порода и глуха…
Опричнина - жестокая затея,
Кровопролитье - до-о-о-лгая затея,
Опричник зря кровавый бой затеял
Со мной на понимание стиха.
Тут подтекст так гол, что это уже не подтекст, а текст как таковой. Там же сказано: "И головы, как яблоки, слетают…". Через несколько лет "Кулачный бой" ухитрится под шумок напечатать в "Молодой гвардии" ведавший там поэзией Владимир Цыбин, прежний товарищ по Литинституту, - благородство наказуемо: поднимется шум, его тотчас уволят. Сам он был поэт почвеннического склада, оппонировал евтушенковской плеяде много лет с младых ногтей. Да и в тех литинститутских стенах на Тверском бульваре, в доме, где родился Герцен, в сени памятника Герцену "деревенские" сражались с "городскими", хотя сам Цыбин - из семиреченских станичников, земляк и адепт Павла Васильева.
На каком тяжелом перегоне
зноем мои вены перервут?
Подставляю жесткие ладони яблоням -
пусть яблоки кладут.(В. Цыбин "Если")
Дались им эти яблоки…
Юнну все-таки восстановят в институте, и она окончит его в 1961-м, одновременно с выходом ее первой книжки "Мыс Желания", предисловие Николая Тихонова. Опека влиятельного литчиновника не была унизительной, поскольку Тихонов когда-то был поэтом большой силы и свежести, и это помнили многие.
А Павла Васильева, вместе с Борисом Корниловым, Евтушенко любил и читал наизусть на всех литинститутских лестницах. Кстати, вот и еще одна инерционная пара: Павел Васильев - Борис Корнилов.
ИНТЕРМЕЦЦО
Дмитрий Сухарев в интересах нашей книги углубился в свой архив, в результате чего мы имеем возможность посмотреть на то время и его особенности - воочию, без литературных наслоений. Это запись в пять страниц, сделанная единым махом для самого себя. Почерк, вначале убористый, постепенно обретает размашистость. На самом деле получилось эссе, достоинства которого - элегантность и достоверность. Автор - аспирант МГУ Дмитрий Сахаров, пишущий стихи. Дмитрием Сухаревым он станет чуть позже, в 1957 году. Еще не было книг Сухарева, но были биофаковские песни. И музыкальный термин в названии этой главки уместен, поскольку музыка уже существовала и даже превалировала в Сухаревском мире.
Предыстория записи такова. В Центральном доме литераторов функционировала секция поэзии московской писательской организации, на заседаниях которой стихотворцы, в том числе молодые и не члены Союза писателей СССР, имели возможность поговорить друг о друге в процессе перекрестного чтения стихов. Как-то Д. Сахаров высказался о стихах Евтушенко, которому это показалось интересно, но знакомы они были лишь на уровне кивков. В свою очередь Евтушенко ознакомился со стихами Сахарова, предложившего их руководителю секции Л. Ошанину для сборника "День поэзии" 1957 года.
Дальнейшее - ниже.
5 сентября 56
Третьего дня - неожиданная история.
В пять утра я ездил встречать Жанку (Джанна, двоюродная сестра из Ташкента. - Д. С., 2013) и, вернувшись, блаженствовал в постели. Около одиннадцати - звонок. "Митенька - тебя!" Я долго (нрзб): меня нет, спроси, кто звонит, итп. Алуня (Алла, молодая супруга Д. С. - Д. С., 2013) все мягко излагает и вдруг испуганно: "Я его сейчас разбужу!" Видимо, в трубке энергично протестуют, и разговор заканчивается.
Оказывается - Евтушенко. Я говорю (нрзб): "Дура ты, дура - разве же можно так непосредственно проявлять свои чувства!" "Но ты ведь так хотел с ним познакомиться!" Объясняю в популярном виде законы дипломатии.
Позавтракав, звоню по оставленному телефону. Слышу короткое и злое: "Да!" Отвечаю таким же низким, отрывистым и неприязненным голосом: "Это Сахаров". В трубке более мягко: "Здравствуйте, Дима. Ну, как поживаете?" Вопрос этот явно неуместен по причине полного отсутствия взаимного знакомства, и я отвечаю неопределенным междометием. Начинается небольшой монолог: "Я - ммм - смотрел ваши стихи у - ммм…" Я помогаю: у Ошанина. "Вот - ммм - кое-что понравилось, кое-что не понравилось, хотел с вами поговорить, уехал на два месяца в Грузию - сейчас вернулся и, видите, сразу вам звоню. Вы как - сегодня свободны?" Я отвечаю, что занят только вечером, и мы назначаем свидание сейчас же. Я говорю, что должен буду ехать с пустыми руками. "Ну, в голове стихи есть? И все в порядке". Потом он объясняет, как найти его жилище. "Четвертая Мещанская - напротив "Форума"". Дом 7, квартира два. Вы так - войдете во двор и там увидите маленький двухэтажный домик. Такой весь облупившийся, старенький. Посередине крыльцо - осторожней, не обвалите его. Звоните в левую дверь". Я перед этим сказал, что мне ехать от Никитских ворот - то есть из довольно аристократического района. Поэтому его шутливые извинения по поводу своего жилища сразу заставили меня подумать - горд, самолюбив, раним. Ну, посмотрим.
Дверь его дома оказалась открытой, но я все же позвонил и услышал его голос. Мы прошли через маленькую, всю чем-то заставленную кухоньку или прихожую. Я спросил - сюда? Да, сюда. Такого я все же не ожидал. Комната, проходная со всех сторон. Как у большинства москвичей - это комната общего назначения. И спальня, и столовая, и гостиная. Тут же в углу - письменный стол с ворохом бумаг. Книг мало. Небогато ты живешь, поэт! Трудно тебе в такой обстановке работать. Тут же за дверью - голоса соседей. За окном - двор и галдящие дети. Мне это слишком знакомо. Из своего опыта мне трудно было бы ожидать что-то иное, но Женин блестящий вид, стильная одежда и спокойная независимость (то, что я видел в нем раньше) как-то настроили меня на ожидание иной домашней обстановки.