Сложи печалей бремя,
Жуковский добрый мой!
Стрелою мчится время,
Веселие стрелой!
Позволь же дружбе слезы
И горесть усладить
И счастья блеклы розы
Эротам оживить.
О Вяземский! цветами
Друзей своих венчай,
Дар Вакха перед нами:
Вот кубок - наливай!
Питомец муз надежный,
О Аристиппов внук!
Ты любишь песни нежны
И рюмок звон и стук!
В час неги и прохлады
На ужинах своих
Ты любишь томны взгляды
Прелестниц записных;
И все заботы славы,
Сует и шум и блажь
За быстрый миг забавы
С поклонами отдашь.
О! дай же ты мне руку,
Товарищ в лени мой,
И мы… потопим скуку
В сей чаше золотой!
Стоило Жуковскому и Вяземскому сдружиться с Батюшковым, как их совместную жизнь стал регулярно оглашать "рюмок звон и стук". "Топили скуку" не только в Остафьеве, но и в самой Москве. Теплыми летними вечерами засиживались в садике у Дмитриева близ Красных ворот - почтенный хозяин, недавно назначенный министром юстиции, но не спешивший уезжать в Петербург, сам разливал под благоухающими липами чай с коньяком… Навещали Нелединского-Мелецкого, который тоже был рад видеть молодежь… А вечерами обыкновенно ехали к Вяземскому, где пили "медок", что приводило к "коленопреклонениям на мостовой"… Тогда же Вяземский впервые познакомился и с ромом, к которому не на шутку пристрастился (во всяком случае, через год, в послании к Алексею Перовскому, отправляющемуся в путь, он пылко и пространно восхвалял бодрящие свойства ямайского напитка). Иногда к веселой тройке Жуковский-Вяземский-Батюшков присоединялись кутилы постарше - Василий Пушкин, его кузен, циник и ёрник Алексей Пушкин, прославившийся непристойными стихами Сергей Марин и автор модных водевилей Федор Иванов. Сами себя они называли "пробочниками". Разгульная жизнь временно прекратилась с болезнью Жуковского (конец мая), но потом продолжалась вплоть до середины июля, когда Батюшков неожиданно уехал в свою вологодскую деревню.
"Я вас оставил en impromtu, - писал Батюшков Жуковскому, - уехал, как Эней, как Тезей, как Улисс от блядок (потому что мне стало грустно, очень грустно в Москве, потому что я боялся заслушаться вас, чудаки мои)…" Милый, странный Батюшков! Посреди беспечного веселья сделался вдруг угнетенно-грустным. Сбежал в свое захолустное Хантоново… У Батюшкова попросту кончились деньги. Вяземский очень скоро почувствовал, как ему не хватает нового друга. Написал об этом. "Твое письмо привело мне на память и тебя, и Жуковского, и наши вечера, и наши споры, и наши ужины, и все, что нас веселило, занимало, смешило…" - отвечает Батюшков.
Скорее всего в конце 1810-го (когда точно, все же неизвестно - сам автор не мог в старости припомнить) Вяземский создал одно из самых громких сатирических стихотворений своей юности - "Сравнение Петербурга с Москвой". Эта узенькая "лесенка" из тридцати семи коротких строк вместила в себя на удивление много - так много, что на публикацию ее нечего было и рассчитывать. Здесь 18-летний поэт предстает в несколько неожиданном амплуа - сплеча рубит литературных староверов, петербуржца Хвостова и москвича Шатрова, сравнивает недавно учрежденный Государственный совет с сумасшедшим домом и, вволю поиздевавшись над нравами обеих столиц, заключает, что дураков хватает везде… Поражает в этой сатире необычайно взрослая для столь молодого человека интонация - уверенная, полная злой и даже немного высокомерной иронии, словно писал это умудренный долгой службой и интригами государственный муж… Перечисляя "мужей в рогах, / Девиц в родах, / Мужчин в чепцах, / А баб в портках", небрежно щеголяя матерными словами, Вяземский играет в циничного сатирика а-ля XVIII век и подчеркнуто хладнокровно раздает удары и правым, и виноватым. Недаром в "Сравнение…" попал даже драматург Александр Княжнин, с которым Вяземского связывали вполне приятельские отношения. Словом, получилась злая и хлесткая вещь, хлесткая настолько, что даже через семьдесят лет, в Полном собрании сочинений Вяземского издатели поместили только ее название, сославшись на то, что текст якобы не обнаружен. Авторство свое князь, похоже, не афишировал. Во всяком случае, даже близкие ему люди всерьез сомневались в том, что "Сравнение…" написал именно он. Скорее уж склонны были подозревать лихого Дениса Давыдова.
Первую половину 1811 года Вяземский вместе с Жуковским и Батюшковым снова провел в Москве. Литературная война, которую все предчувствовали год назад, уже кипела вовсю. В марте в Петербурге была основана "Беседа любителей русского слова", объединившая, как казалось молодым москвичам, все худшее, что было в литературе. Ядро ее составляли маститые и не очень маститые старики-поэты, возглавлял которых ярый сторонник "славянского" слога и соответственно противник Карамзина - адмирал Шишков. "Беседа" оказалась тяжеловесным и нежизненным объединением, где господствовали безнадежно устаревшие вкусы и официальная напыщенность. Впрочем, среди ее членов были и вполне необычные авторы (князь Ширинский-Шихматов), и писатели с дарованием и юмором (князь Шаховской), и просто светила первой величины (Державин, Крылов, Гнедич). Но погоду в "Беседе" делали не они, и, кроме того, даже их плюсы карамзинисты очень ловко умели обращать в минусы.
Первым, не вытерпев, нанес удар по "Беседе" воинственный Василий Львович Пушкин - в апреле Жуковский, Батюшков и Вяземский, смеясь и перебивая друг друга, читали его небольшую, очень смешную и слегка неприличную поэму "Опасный сосед"… Там был задет Ширинский-Шихматов, призывавший заменить в русском языке слово "пара" - "двоицей". Дашков в Петербурге напечатал брошюру "О легчайшем способе возражать на критики", направленную против "Беседы"… Вяземский подключился к боевым действиям, в небольшом стихотворении "Отъезд Вздыхало-ва" мастерски спародировав московского поэта князя Шаликова - эпигона Карамзина. "Сезон охоты" на Шаликова в русской поэзии открыл Батюшков. До его "Видения на брегах Леты" Вяземский и не задумывался о том, насколько анекдотична фигура Шаликова - с огромным горбатым носом, с лорнеткой, розовым шейным платочком… В "Отъезде Вздыхалова" он не пожалел ни своего кумира пятилетней давности, ни его журнала "Аглая"… Сатира мгновенно стала широко известной (ее с "великим удовольствием" слушала даже императрица Елизавета Алексеевна). Очень смешной получилась и эпиграмма Вяземского на Шаликова, где высмеивалось пристрастие адресата к "увы":
Тирсис всегда вздыхает,
Он без "увы" строки не может написать;
А тот, кому Тирсис начнет свой бред читать,
Сперва твердит "увы", а после засыпает.
В черновике послания к Милонову Вяземский перечисляет своих главных врагов начала 1810-х: "Шишков, Батый талантов", "Шихматов… Хвостов, Анастасевич, Захаров, Шаховской, Станевич". Все это - "беседчики", "Батыева орда", которая "выходит на Парнас войною". Война эта ширилась с каждым днем… Вяземский - на словесной "передовой". Это была веселая и вдохновенная весна.
И, конечно, после "боев" не обходится без "часов неги и прохлады". Снова шампанское, театр, рауты и балы… Среди светских знакомых Вяземского - Денис Давыдов, храбрый офицер, милейший собутыльник и поэт в одном лице; Александр Воейков, старый приятель Жуковского, небесталанный литератор; известный бретер и кутила граф Федор Толстой по прозвищу Американец; братья Алексей и Василий Перовские, незаконные дети министра народного просвещения графа Разумовского; Павел Киселев; граф Михаил Виельгорский… Этот последний, помимо любезности, красоты и обходительности, славился музыкальными дарованиями: прекрасно играл на фортепьянах, пел и сам сочинял музыку. На стихи Жуковского, Батюшкова и Вяземского Виельгорским был написан не один романс. Сочинял он и шуточные куплеты, которые весело и дружно распевались на приятельских ужинах под аккомпанемент графа-музыканта:
Веселый шум, пеньё и смехи,
Обмен бутылок и речей:
Так празднует свои потехи
Семья пирующих друзей.
Все искрится - вино и шутки!
Глаза горят, светлеет лоб,
И зачастую, в промежутке,
За пробкой пробка хлоп да хлоп.
Вяземский написал пять куплетов этой веселой песни, посвященных Денису Давыдову, Федору Толстому, Жуковскому, Василию Пушкину и Батюшкову…
Весной Жуковский, Батюшков и Вяземский на какое-то время поселились в Остафьеве. Сохранилось шутливое письмо, в котором Жуковский с Вяземским стыдят Батюшкова за то, что тот уехал из Остафьева в Москву, обещал вернуться в пятницу, а сегодня уже суббота…
В конце мая эту беспечную жизнь оборвала внезапная смерть матери Жуковского. После похорон он уехал в свою деревню. Через два месяца и Батюшков простился с Вяземским и укатил в свое Хантоново, снова по самой прозаической причине - кончились деньги.
В том же 1811 году происходит важное и приятное событие в жизни Вяземского. Он женится. О женитьбе его сохранилась любопытная легенда, шестьдесят лет спустя записанная П.И. Бартеневым.
Как-то в августе 1811-го Вяземский участвовал в молодежной вечеринке на Тверском бульваре, у Кологривовых, давних знакомых покойного князя Андрея Ивановича. Было шумно; некая барышня взялась доказать, что ныне в мужчинах исчезло рыцарство, и бросила в пруд башмачок. Кавалеры - двое князей Гагариных, Василий Перовский и Вяземский - тут же опровергли опрометчивое суждение. Вяземский вышел на берег с башмачком в руках (уроки плаванья в остафьевском пруду явно пошли на пользу!), но от холодного купанья слег в тот же день в жестокой горячке и остался у Кологривовых. Воспаление легких было тяжелейшим, врачи всерьез опасались за жизнь больного, и выздоравливал Вяземский медленно (еще и полгода спустя ему приходилось носить на груди перцовый пластырь и принимать микстуру из исландского мха). Во время болезни за ним ухаживала двадцатилетняя княжна Вера Федоровна Гагарина, дочь хозяйки дома от первого брака. С ней Вяземский был знаком еще до вечеринки - впервые они заметили друг друга на подмосковном гулянье в Останкино, и тогда юный князь запомнился Вере главным образом тем, что был, как и положено поэту, перепачкан чернилами.
Непонятно, вспыхнула ли мгновенная симпатия между молодыми людьми или же мать Веры Федоровны умело "окрутила" богатого жениха. Согласно легенде, княжна "забыла" на подушке Вяземского свои часики, и полная праведного гнева Прасковья Юрьевна объявила о том, что порядочный человек после таких интимностей обязан жениться… Так или иначе, известие о помолвке грянуло как гром для многих знакомых и друзей Вяземского - им казалось, что тот вполне доволен своим холостым положением. Чтобы не откладывать свадьбу до января, влюбленные обвенчались 18 октября 1811 года, причем ослабевший от болезни Вяземский венчался сидя в кресле!.. До Рождественского поста оставался ровно месяц - медовый… Этот брак, несмотря на скоропалительность и нежданность, оказался счастливым и прочным.
Вера Федоровна происходила из знатного и известного рода князей Гагариных; эта фамилия давала еще один пример жизнестойкости Рюриковичей, недаром девиз Гагариных - "Своими корнями силен". Дочь князя Федора Сергеевича Гагарина (1757-1794) и княгини Прасковьи Юрьевны (1762-1848), урожденной княжны Трубецкой, правнучка генерал-фельдмаршала князя Никиты Юрьевича Трубецкого и племянница довольно известного стихотворца князя Павла Сергеевича Гагарина, Вера Федоровна родилась 6 сентября 1790 года в Яссах, где во время турецкой кампании находились мать и отец ее. Была она умница и, хоть не блистала особенной красотой, брала свое миловидной живостью лица и повадки. Вообще она оказалась достойной подругой Вяземскому - озорная, щедрая на разные выдумки, иногда взбалмошная и капризная, иногда излишне прямолинейная, большая ценительница поэзии, французской прозы и светской жизни. Вот портрет 24-летней Веры Федоровны, написанный Вигелем: "Не будучи красавицей, она гораздо более их нравилась; немного старее мужа и сестер, она всех их казалась моложе. Небольшой рост, маленький нос, огненный, пронзительный взгляд, невыразимое пером выражение лица и грациозная непринужденность движений долго молодили ее. Смелым обхождением она никак не походила на нынешних львиц; оно в ней казалось не наглостию, а остатком детской резвости. Чистый и громкий хохот ее в другой казался бы непристойным, а в ней восхищал; ибо она скрашивала и приправляла его умом, которым беспрестанно искрился разговор ее". А увидевший 51-летнюю Веру Федоровну П.А. Плетнев записал: "Она - женщина не молодая и не авантажной наружности, но умная и бойкая, особенно в делах большого света".
Эти черты характера Вера Федоровна унаследовала от матери: Прасковья Юрьевна считалась одной из главных московских "львиц". Легендарным стал рассказ о том, как она прилюдно дала пощечину Потемкину, осмелившемуся ее поцеловать. За Прасковьей Юрьевной ухаживал молодой Карамзин; она считается прототипом грибоедовской Татьяны Юрьевны; в 1804 году первой из русских женщин она совершила полет на воздушном шаре, стартовав в Москве и благополучно приземлившись в Остафьеве… Словом, теща Вяземскому попалась незаурядная. Он относился к ней с искренним уважением, и случалось князю в письмах выговаривать жене за забывчивость: "Писала ли ты к Прасковье Юрьевне????? Писала ли ты??", "Я уверен, что ты опять давно не писала к своей матушке. Право, мне скучно всегда смотреть и кричать за тобою".
Сестра Веры Федоровны Надежда уже была замужем за князем Борисом Антоновичем Святополк-Четвертинским; шесть лет спустя и младшая сестра Любовь вышла за полковника Бориса Владимировича Полуэктова, а Софья - за полковника Василия Николаевича Лодомирского. Братом Веры Федоровны был знаменитый бретер и храбрец поручик князь Федор Федорович Гагарин… Четвертинские, Полуэктовы, Лодомирские, Гагарины и Вяземские, "бо-фреры" и "бель-сёры", образовали большой, шумный и дружный семейный круг, часто бывали друг у друга.
Кажется, никем еще не отмечено, что биография Вяземского, при всей насыщенности разнообразными переживаниями, оказалась лишена настоящей любви, которая "положена" русскому поэту, - с муками ревности, страсти, страданиями, разрывами и воссоединениями… Если не считать пермской красавицы Софьи Певцовой и еще нескольких безымянных романов 1809-1810 годов, Вяземский очень быстро, "с разбегу" стал женатым человеком, отцом разраставшегося с каждым годом семейства - и это при том, что ему было чуть больше двадцати. Все дальнейшие любовные победы князя совершались на фоне его семейной жизни и, конечно, несли на себе оттенок "незаконности". Впрочем, Вера Федоровна была, как правило, в курсе его увлечений. "Перекрестил я ее в свою веру, основанную на терпимости, - писал Вяземский. - Я никогда не чуждался ни разврата, ни развратных, но разврат всегда чуждался меня. Почему же не признать во мне какой-то отверделости в правилах и чувствах, которая ограждает меня от расслабления там, где другой измочалился бы с первого раза?"
В "науке страсти нежной", в интимной лирике Вяземского характер его отпечатывается вполне. Это не пушкинское упоение любимой и не тютчевская всеразрушающая страсть. Вотчина Вяземского - флирт, изысканная любовная игра, будоражащая воображение (соответствующий жанр - альбомный мадригал). Об этом он сам замечательно сказал в экспромте, написанном 7 мая 1828 года на веере петербургской красавицы Анны Олениной:
Любви я рад всегда кокетство предпочесть:
Любовь - обязанность и может надоесть.
Любовь как раз старье: оно всегда новинка.
Кокетство - чувства блеск и опыт поединка,
Где вызов - нежный взор, оружие - слова,
Где сердце - секундант, а в деле голова.
Если дело доходит до серьезного романа, то князь Петр Андреевич, хотя и держится вполне победительно, "с уверенностью красавца-мужчины", как писала Долли Фикельмон, в глубине души всегда готов к роли жертвы, к будущему разрыву. А поздние его интимные стихотворения - тихое любование "светлой звездой", недостижимой, манящей… Любовная лирика Вяземского - словно одно большое стихотворное сожаление о том, что могло бы быть и чего никогда не будет… Таких ущербных, скомканных и в конечном счете неполноценных любовей в жизни Вяземского будет немало. Счастья не принесет ни одна.
В огромной переписке Вяземского с женой не встретишь, за редкими исключениями, особых интимностей. Скорее наткнешься на своеобразные нежности-небрежности: "старуха", "голубушка", "моя милуша", "моя душка", "целую, ласкаю, треплю за подбородок"… Не раз, адресуясь жене, Вяземский впадал в свойственный ему не очень приятный менторский тон - это особенно касается вопросов воспитания детей и ведения хозяйства. "Я муж, а ты жена, следовательно, мне все можно, а тебе почти ничего, после этой причины другие не нужны", - вроде бы шутка, хотя такая шутка, что называется, звучит уж слишком всерьез… Но стоит взглянуть на даты его писем, как становится ясно: Вера Федоровна была для него необходимой и любимой собеседницей не только в жизни, но и на бумаге. Стоит княгине куда-нибудь отлучиться хотя бы на неделю, как письма Вяземского начинают частить одно за другим, почти каждый день, даже не дожидаясь ответов на предыдущие… Это переписка двух близких приятелей, которые друг с другом откровенны во всем и легко болтают о пустяках и о важном. Семейная жизнь была совсем не безоблачной - забегая вперед, скажем, что из девяти детей родителей пережил только один сын Вяземских. О многочисленных увлечениях князя уже говорилось выше. Но все-таки это было счастье. Вигель уверяет, что Вера Федоровна "мужа своего любила более всего, любила нежно, но не страстно"; граф С.Д.Шереметев, знавший пару уже в старости, свидетельствует: "Уход за мужем-поэтом, доставление ему всяких удобств житейской обстановки, переписывание ему его рукописей были непрестанным занятием княгини". Петр Андреевич и Вера Федоровна прожили вместе 67 лет, составив одну из самых эффектных светско-литературных пар XIX столетия.
Вяземский посвятил жене одно из самых изящных (и очень "батюшковских" по стилю - сам Батюшков подробно разобрал эти стихи в письме) своих посланий "К подруге":
От суетного круга,
Что прозван свет большой,
О милая подруга!
Укроемся со мной.
Простись с блестящим светом,
Приди с своим поэтом,
Приди под кров родной,
Под кров уединенный,
Где счастье неизменно
И дружбой крыл лишенно
Нас угостит с тобой!
И еще одно посвящение, на этот раз полусерьезное, каламбурное, как любил Вяземский:
Вольтера все бранят, что Бога он не знал,
Но осуждать его за это я не смею,
Пускай его бранят, а я об нем жалею -
Он Веры не видал.