Если печенье на Гуадалканале было на вес золота, то сигары - на вес платины. Выше ценилось только виски, но его на Гуадалканале не было вообще. До последнего времени не было и сигар. Возможно, я набрел на единственную их партию на острове.
Я уже совсем было собрался вытряхнуть из мешка печенье, когда сообразил, что пять коробок сигар как раз уместятся во второй мешок. Я их быстро уложил, закинул один мешок на спину, другой взял в руки и, держа его перед собой, выскользнул из вонючей духоты палатки в прохладу джунглей.
Надежно спрятав мешки, я вышел и присоединился к Хохотуну.
Увидев меня, он довольно ухмыльнулся.
- Эй, что, черт возьми, ты тут делаешь? Ищешь, где что-нибудь плохо лежит? - Он слегка подтолкнул локтем охранника и нарочито понизил голос: - Вы тут присматривайте за ним. Он из Джерси, за ним нужен глаз да глаз: только отвернешься, он что-нибудь стянет.
Он снова с усмешкой взглянул на меня, и я отчетливо разглядел маленьких чертиков, пляшущих в его глазах. Но часовой, по всей вероятности, не счел шутку удачной. Он насторожился, плотно сжал губы, а рука, держащая винтовку, напряглась. Ох уж этот Хохотун. И чего ему неймется? Мало того что нам пришлось совать голову в пасть льва, он решил при этом еще и подразнить хищника.
Я как можно более весело хихикнул и через несколько минут сумел увести его подальше от часовых.
- Ты - ненормальный ублюдок, - констатировал я, когда мы удалились на безопасное расстояние. - Чего ты хотел добиться?
Отчаявшись убедить приятеля в неправильности такого поведения, я пожал плечами и ускорил шаг. Мы ушли, чтобы осторожно вернуться через несколько часов за нашей добычей.
Вернувшись на хребет, мы получили возможность в полной мере насладиться беззастенчивой лестью, даже подхалимством окружающих. Печенье мы разделили с товарищами, а сигары придержали для себя. После этого в течение многих дней к нам в окоп сплошным потоком шли офицеры - настоящее паломничество. Один раз пожаловал даже майор из летчиков. Всем хотелось получить вожделенную сигару. Они все как один заискивающе улыбались, были полны фальшивого дружелюбия и необыкновенно щедры на несбыточные обещания.
Мы не дали им ни одной.
Мы знали, что побеждаем. Мы знали это с того самого момента, когда в небе над островом появились наши скоростные истребители "Р-38". Они прошли над нашими головами однажды днем, когда мы плелись вниз по склону холма для очередного принятия пищи. "Пистол Питы" только что обстреляли местность неподалеку от нас. Услышав рев моторов, мы в первый момент приготовились бежать, но затем разглядели знакомый силуэт, пронесшийся над крышей джунглей. Нашей радости не было предела. Когда же "Пистол Питы" снова пошли в атаку, мы, конечно, обругали их, но без злобы. Все-таки они оживили в наших сердцах надежду.
Возвращаясь на хребет, где наши товарищи ожидали своей очереди идти поесть, мы прошли мимо небольшого ручья, в котором все мылись и стирали. Там банный день был у двоих - Сувенира и его рыжебородого напарника по разведывательным вылазкам с внешностью Санта-Клауса. Они с остервенением отскребали свои тела и орали друг на друга. Мы остановились послушать. Так и не уловив сути спора, Хохотун поинтересовался:
- Что, черт возьми, здесь происходит? Рыжебородый ответствовал:
- Этот простофиля утверждает, что у нас здесь все круче, чем на острове Уэйк. - Он с презрением взглянул на Сувенира и затем обратился к нам: - Вот ведь глупость!
- Почему глупость? - взорвался Сувенир. - Да и откуда ты знаешь? Беда с вами, стариками. Вы уверены, что все, кто пришел в морскую пехоту после Пёрл-Харбора, ничего не стоят. А тебя, между прочим, на острове Уэйк не было! И я утверждаю, что по сравнению с нашим островом там просто пикник!
Рыжебородый возмутился до глубины души. Повернувшись к товарищу спиной и протянув ему мыло, чтобы тот ее намылил, он дрожал от ярости.
- Пикник! Да как ты смеешь! Кстати, твоей задницы там тоже не было!
- Ну и что? Я газеты читаю. А там написано, что здесь вдвое хуже, чем на острове Уэйк. Вот скажи, сколько раз их там бомбили?
- Какая разница! Сколько их там осталось?
- Они же не все были убиты! Большинство попали в плен. А сколько наших сдалось? Так-то! Что ты на это скажешь?
Рыжебородый снова повернулся, автоматически забрал свое мыло у Сувенира и перевел дух, чтобы сразу же снова броситься в атаку:
- Вот только не надо про то, что они сдавались в плен. Вы, салаги, любите судить других. На Уэйке говорили: "Пошлите нам еще японцев!" А что говорят наши парни? "Когда мы поедем домой?" - Его губы над рыжей бородой насмешливо изогнулись, а в голосе звучал откровенный сарказм. - Нам больше всего думается о том, когда маменькины сынки смогут уехать домой, чтобы покрасоваться в морской форме перед девчонками.
Словесная дуэль вспыхнула и погасла. Спор, как обычно, закончился ничем. Корпус Морской пехоты всегда находился в состоянии брожения. Он был разделен на два лагеря - старики и салаги, - которые постоянно враждовали. Старики защищали прошлое и традиции от яростного натиска салаг, стремившихся любой ценой возвеличить настоящее за счет прошлого, жаждущих лишить стариков апломба за счет умаления их заслуг. Салага всегда будет чувствовать себя ниже старика, поэтому он всегда атакует, не обладая достаточной уверенностью, чтобы защищаться. В тот момент, когда он прекращает нападать на традиции с отточенной саблей сегодняшних свершений, в ту секунду, когда он удерживает руку с оружием и начинает спокойно оценивать события, он навсегда покидает ряды салаг и становится стариком. Таким образом осуществляется переход из стана юных бунтовщиков в ряды их более сдержанных старших товарищей. Если этот процесс прекратится и один из лагерей достигнет явного преобладания, морские пехотинцы США перестанут одерживать победы.
Именно об этом я думал, взбираясь вверх по склону холма. Я был благодарен Рыжебородому, напомнившему нам о париях с острова Уэйк, и не сомневался, что, спокойно поразмыслив, он лишится части презрения к нам.
До окопов мы дошли в молчании. И только здесь его нарушил Здоровяк:
- Как ты думаешь, Сувенир говорил правду о газетах? О том, что Гуадалканал стал известным?
- Конечно нет, - заявил Хохотун. - Бьюсь об заклад, о нас никто и никогда не писал.
- Не говори так, - задумчиво пробормотал Здоровяк. - Мне кажется, он сказал правду. - Потом он повернулся ко мне и спросил: - Как считаешь, Счастливчик, может быть, в Нью-Йорке у нас будет парад?
Ответ незамедлительно последовал от Хохотуна. При мысли о такой возможности его глаза мечтательно заблестели.
- Ух ты, это будет что-то! Неплохая идея, Здоровяк. Представляете, мы идем по улице, вдоль которой стоят девчонки... - Он сделал паузу и вернул на физиономию более свойственное ей выражение насмешливого презрения. - Забудьте об этом! Не будет никакого парада. В Нью-Йорке даже не знают, что мы еще живы. А о Гуадалканале там никто и не слышал.
- Слышали, - возразил Здоровяк. - Я уверен, что дома мы очень даже известны.
- Все равно не будет никакого парада в Нью-Йорке! - снова вмешался Хохотун. - Хотя... Если мы так известны... Кто знает? Может, нам и придется пройти по главной улице с оркестром. Представляете?
- Скажи это еще раз, - заговорил Бегун. До этого момента он молча и угрюмо грыз ноготь на большом пальце. При мысли о параде он заулыбался, взглянул на меня и снова заговорил: - А если у нас будет парад, как ты думаешь, Счастливчик, где? На Пятой авеню?
- Нет. Ты, наверное, подумал о Дне святого Патрика. Там проходят ирландские парады. Возможно, на Бродвее.
- И везде, - мечтательно кивнул Хохотун, - будет полно старой доброй огненной воды. Правильно, Счастливчик?
- И еще тридцать суток отпуска каждому.
- И по две девочки - белую и черную.
- Не будет никакого парада, - мрачно объявил Здоровяк. - Ну и черт с ним. Как только мы сойдем на берег, лично я намерен тут же выйти из строя и смешаться с толпой.
- Тоже неплохо, - обрадовался Бегун. - Представляете, мы сходим на берег, и все тут же разбегаются. В нью-йоркской толпе нас никто и никогда не найдет. Мы все нажремся, и никто нам не помешает. Все будут пьяными, даже офицеры.
На несколько минут воцарилось молчание. Каждый мечтал о своем. Тишину снова нарушил Здоровяк:
- А все-таки, я думаю, нам устроят парад.
* * *
В нашей жизни кое-что изменилось. Во-первых, небо над Гуадалканалом стало американским, а во-вторых, на остров стала регулярно прибывать почта.
Оба события вселили в нас изрядную долю оптимизма. Лично я был на седьмом небе от счастья, когда получил письмо от отца. Оно, кстати, вызвало оживление среди всех обитателей хребта.
Я прочитал его, сидя на корточках на склоне холма. Перед этим прошел сильнейший дождь, наполнивший в мгновение ока все наши окопы водой, а за ним последовало совершенно неожиданное нашествие похожих на муравьев насекомых. Их было так много, что приходилось защищать от них глаза и лишний раз не открывать рот. Они падали на землю, покрывая ее довольно плотным покрывалом (после дождя они жили всего лишь минуту). Поэтому я соблюдал осторожность и сидел на корточках - не хотелось испачкать только что выстиранные штаны в грязи или мертвых насекомых.
"Роберт, - писал отец, - твоя морская форма готова. Выслать ее тебе?"
Да...
Я вспомнил, какой недосягаемо красивой казалась мне голубая форменная одежда морских пехотинцев. Я сидел на корточках, окруженный дикой, насквозь промокшей природой и мириадами трупов насекомых, на острове, находящемся на краю света. Я сидел, одетый только в штаны, обрезанные над коленями, и пару мокасин, украденных с армейского склада, и представлял себя во всем великолепии парадной формы.
"Роберт, твоя форма готова. Выслать ее тебе?"
Слухи на хребте распространяются быстро. И пока мы оставались на хребте, я был "тем самым Счастливчиком, чей старик хочет выслать ему комплект форменной одежды". Я шел обедать и слышал со всех сторон:
- Эй, Счастливчик, твой старик уже выслал тебе форму?
- Парень, как твоя новая форма?
Я еще только подходил, а вокруг уже начинали улыбаться. Видно, люди представляли себе 1-го дивизию морской пехоты, прибывшую на наш хребет, в парадной форме, с развевающимися знаменами и под звуки оркестра.
Не было никаких подначек или ухахатыванья, меня никто не дразнил - только спокойные улыбки и добродушное прикалывание. Создавалось впечатление, что более чем оригинальное предложение моего отца следует тщательно оберегать как старую семейную шутку, фантазию, которая позволяет сохранить рассудок на сумасшедшем острове.
Все считали, что мой отец - отличный парень, и часто справлялись о его здоровье.
* * *
Сержант Денди принес плохие новости. Он навестил нас днем раньше, чтобы снять мерки для новой одежды. Выводы, которые мы сделали после его визита, были настолько обнадеживающими, что мы провели ночь, строя догадки, одна приятнее другой. Мы были уверены, что покидаем Гуадалканал. Но куда нас отправят?
Но сержант Денди быстро ликвидировал всеобщее ликование:
- Готовьтесь. Утром уходим с Матапикау в новое наступление. Соберите вещи, подготовьте оружие, боеприпасы должны быть сухими. Нам на смену придет 8-й полк морской пехоты.
Он замолчал, а мы огорченно переглянулись. Его физиономия оставалась абсолютно бесстрастной. На ней не отражалось даже удовлетворения гонца, принесшего плохое известие. Сердце сержанта Денди, как и многих других, уже давно окаменело.
- Не спрашивайте меня, что все это значит. Вообще не задавайте идиотских вопросов. Просто делайте то, что я говорю, - заключил он и отбыл.
И это после того, как мы провели здесь пять бесконечных месяцев.
У Бегуна была малярия. Кирпич почти не вылезал из своего окопа, разве что только ночью. Здоровяк и Пень были подвержены приступам тяжелой депрессии. У меня была дизентерия. Хохотун стал невероятно раздражительным. И все мы были истощены и ослаблены сверх всякой меры.
А теперь нам предстояло идти в атаку. Мы даже на обед ходили с трудом. А нам предлагали нападать на противника.
Мы были в отчаянии.
Утром мы собрались у пулеметов, ожидая приказа разбирать их и выступать.
Он не поступил.
Не было его и на следующий день, и через день. Постепенно к нам вернулась надежда. Она приползла краснеющая, стыдящаяся своего поспешного трусливого бегства и пообещала больше так не поступать.
Как-то утром сержант Денди передал нам приказ:
- Оставьте пулеметы, возьмите только личное оружие, боеприпасы и личные вещи. - Потом он довольно ухмыльнулся и добавил: - Нас сменяют.
Было 14 декабря 1942 года. Мы находились на позициях без перерыва с 7 августа. Мой батальон - 2-й батальон 1-го полка - был последним из 1-й дивизии морской пехоты, покинувшим позиции.
С Гуадалканалом все было копчено.
Мы победили.
Мы спускались с хребта под мелким моросящим дождем. А нам навстречу шли парни из 8-го полка морской пехоты. На них были каски, совсем как те, что носили еще наши отцы во время Первой мировой войны, а англичане носят и сейчас. Взбираясь по скользкому склону, они выглядели жалкими и очень несчастными. Мы их искренне жалели, даже понимая, что самое плохое уже позади. Но мы не могли не подколоть их, этих ребят из Сан-Диего в солнечной Калифорнии.
- Смотрите! Вот они - "голливудские морпехи".
- А ну-ка глянем, что тут у нас? Эй, парни, а где ваш военный магазин?
- Да пошли вы...
- Ш-ш-ш, так нельзя разговаривать. В кино так не делают. Вам должно быть стыдно!
- Ребята, какие новости в Голливуде? Как дела у Лапы?
- Да, как там Лапа? Лапа Тернер?
Они старались изобразить превосходство, но не могли скрыть зависть, которую всегда испытывает тот, кто остается, видя тех, кто уходит. Мы шли вниз, худые, измученные, но радостные, а они - вверх, упитанные, но переполненные дурных предчувствий. Я сказал, мы были счастливы. Так оно и было. Мы были дико, беспредельно, исступленно счастливы.
* * *
Следующую неделю мы провели в палатке, установленной там, где хребет, изгибаясь, спускается вниз к полям купай. Хохотун и я периодически наведывались на продовольственный склад и в конце концов натаскали столько еды, что я смог себе позволить в одиночку сожрать большую банку консервированных абрикосов, заработав ужасное расстройство желудка. Я лежал на животе, прислушивался к режущей боли в кишечнике и стонал:
- Мне плохо. Я слишком много съел. Как это прекрасно, когда можно съесть слишком много.
Только упорно повторяющиеся визиты "стиральной машины" чарли напоминали нам о том, что на Гуадалканале еще остались японцы.
Еще неделю мы провели в садах Эдема. Мы пришли в палаточный городок, устроенный в устье реки Лупга. Нам выдали пиво, причем в количестве достаточном, чтобы великолепно напиваться каждый вечер. Днем мы купались в Лупге - чудесной реке, чья чистая, прохладная вода гасила огонь малярии в крови. Причем плавание в реке нередко становилось делом опасным из-за отдельных остряков, которые развлекались, швыряя в воду ручные гранаты.
Однажды я услышал восторженные вопли с морского берега, побежал туда и увидел гигантского ската, которого кто-то умудрился поймать в сеть. Он, конечно, был уже мертв, продырявленный в сотне мест пулями новичков, которые были только рады хотя бы таким образом использовать свое оружие в деле.
Затем мы провели ночь в ожидании погрузки на судно. В тот день нам доставили рождественские подарки из дома. Мы не могли взять их с собой на борт - разрешались только личные вещи и оружие. Хохотун и я уже попросили лейтенанта Плюща пронести на борт оставшиеся у нас коробки с сигарами - офицеров так не ограничивали, как нас, у них были еще морские вещмешки. Мы были удивлены, снова увидев морские вещмешки, и изрядно раздосадованы тем, что они только у офицеров.
Это было первое проявление дискриминации, с которым мы столкнулись, первое падение монеты, у которой обе стороны одинаковые, посредством которой наши офицеры удовлетворяли свою алчность, запрещая нам иметь вещи, бывшие по праву нашими, и забирая их себе. Так что мы выбрали все, что могли, из прибывших из дома подарков, а остальное выбросили.
- Стройся! Впе-ред - марш!
Мы вышли на берег, пока еще не осознав ценности полученного приказа. Мы забрались в ожидавшие катера, а потом долго стояли и следили за удаляющейся береговой линией.
Наш катер приблизился к борту огромного транспорта, при этом так сильно накренившись на левый борт, что, по-моему, зачерпнул воду. Это был "Президент Вильсон".
- Забирайтесь по сетям!
Мы возвращались тем же путем, каким уходили с транспорта.
Только теперь мы были настолько слабы, что многие не могли осилить подъем. Они падали в воду со всем своим снаряжением - их приходилось вылавливать. Некоторые отчаянно цеплялись за сеть до тех пор, пока их не покидали последние силы, и тогда их принимало море. Их извлекали из воды проворные матросы, сноровисто снующие по сетям. Я сумел добраться по сети до самого верха, но двинуться дальше не мог. У меня не хватило сил перевалиться через планшир, и я висел на нем, тяжело дыша и чувствуя, как корабль, качаясь на волнах, словно отодвигается от меня, пока два матроса не подхватили меня под руки и не затащили на палубу. Я рухнул среди других, доставленных на борт подобным образом, и долго лежал, прижавшись щекой к теплой палубе. Мое сердце отчаянно колотилось от усталости, а может быть, совсем наоборот - от счастья.
Оказавшись под палубой, Хохотун и я отправились искать камбуз, горячий кофе и приятных собеседников. Мы вошли и уселись за стол как раз в тот момент, когда последний из прибывших на этом транспорте солдат поднялся, чтобы уходить. Он посмотрел на нас, жадно глотавших кофе из больших белых кружек.
- Как там было? - спросил он, мотнув головой в сторону берега.
- Круто, - хором ответили мы.
Потом Хохотун, словно опомнившись, поинтересовался: