Но, едва женившись в первое же после окончания школы лето на Ольгуне, даже не успел он перетаскать на коне Серко в ту короткую сенокосную пору все колхозное сено на ферму, как вдруг пришло время, когда люди стали неподвластными собственной воле. Распоряжаться ими начала другая воля, глумная, жестокая… Народ понял это сразу, как только репродуктор на улице твердо и жестко сказал самое нежеланное в жизни: "Война!"
Какое-то время ходили по стране разговоры, что на войне в первую очередь погибают молодые, неопытные, но Василий увидел другое: пули не разбирают. Вот идут в бой люди единой цепью, жизнелюбивые, сильные, а спустя миг - цепь раздергана, и в этом хаосе смертей в клочья искромсаны и молодые, и пожилые.
Калмык, помнится, рядом с ним то и дело читал молитву, вымаливая у бога пощаду, мол, в деревне семь детей, умирать никак нельзя, кто тогда ребятишек поднимать будет?
Бог долго жалел Абдуллу, но как-то забыл про него, вот и лежит калмык в воронке - кровь безжалостной струйкой бежит по шее, а по земле веером, как цветы вокруг головы, лежат выпавшие из гимнастерки фотографии всех его улыбающихся детей.
Зачем, спрашивается, унижался перед кем-то, на коленях стоял, умолял о жалости к себе? Лучше б в память о себе еще одно письмо ребятишкам написал…
- Жив ли ты, помочь тебе чем? - мгновенно кинулся Веревкин к товарищу.
Калмык был мертв, в помощи уже не нуждался. На войне ничто не жалеет солдата, даже высшая сила - бабьи и ребячьи заговоренья - под бомбами хиреют, как жарки на ветру. И душа солдата тогда беззащитным воробышком вспархивает от земли.
Однажды в плену, когда Василий уже почти не мог жить, тело все избито-переломано, неподалеку упал снаряд и какой-то черепок с невероятной скоростью впился ему в плечо.
- Тьфу, гадость! - чертыхнулся солдат, вырвал из фуфайки гончарный осколок, швырнул подальше. Всюду валялись вывороченные снарядом такие же отсыревшие черепки.
- Что это? - удивился он.
- Мелиорация это… - объяснил ему другой пленник, который успел до войны окончить два курса сельхозвуза. - Мелиорация с двойной регулировкой вод. В жару на поле сохранится влага, а в дождь лишняя по трубкам уйдет.
И неожиданно ругнулся.
- Сволочи! Вон как землю свою берегли, а нашу всю в ямы, в клочья. Чтоб под самый корень нас, даже из глубины земли выворотить. Чтоб мы все ушли к теням.
- Нам бы такие же трубки, - мечтательно произнес Василий, рассказывая товарищу о том, что Тюмень - не столько земля над водой, сколько под водой… Озер, рек, омутов в ней… Только подровнять бы слегка ее пашню, выкорчевать ольшаник, слить бы лишнюю влагу. Как из полотенца выжать бы… И тогда - реликтовая земля!
- Глянь-ко, и пахота тут глубже. Корню так действительно лучше, просторнее, - заметил пленник, которого война, казалось бы, вырвала прямо-таки из учебника по земледелию.
И затерзанные измученные войной солдаты, затосковали по дому, ощутив еще раз, что Родина, как пучок лесной дикой травы, все время манит к себе, чтоб вдохнуть еще раз, а желательно бы… и бесконечно…
Потом внезапно выпала-таки Василию "мореходка". Нежеланная, проклятущая, как любая война, растянутая до предела во времени, всегда на чужой территории, каждый раз в зоне непонятного языка, когда вокруг тебя - неизвестные менталитеты, неожиданная реакция попутчика, которого ты от макушки до пят почти не понимаешь.
Выпала Василию Ивановичу даже по тому времени редкая военная судьба. Фашисты, загнавшие пленников на военный аэродром под французским городком Морли, неожиданно, за день до открытия американцами второго фронта в Европе, затолкали группу славян разных национальностей в самолет, понесшийся вдруг вдоль огромного океана чуть ли не через весь земной шар. Куда? Люди неожиданно узнали, что должны они и в Аргентине, в ее сырых малярийных джунглях верно служить фашизму: строить в болотной жиже немецким бонзам дворцы, тайные аэродромы, тюрьмы, в одной из которых их впоследствии и расстреляют.
Могут ли истощенные безоружные люди внезапно изменить маршрут вражеского лайнера? Конечно, они не могли развернуть его винтом на восток, то есть - в сторону Москвы. Но их сил явно хватило на то, чтоб выполнить свое последнее воинское предназначение: кинуть машину в бездну. Что они и сделали. Самолет улетал в края, где нет их родных матерей. Вместе с ним навсегда от дорогих очагов улетали и они. Но пленники, которым вновь выпало быть солдатами, пусть и на очень короткое время, отказались подчиниться чужой воле. Они вынесли свой вердикт: приговорили лайнер. Вместе со всеми тогда шагнул в океан ради торжества будущего мира и польский военнопленный Тадеуш.
Редчайшая по тому времени машина, тайком мотавшаяся без аэродромов подскока по маршруту Европа - Атлантика - Аргентина, а то и Антарктида, разгерметизированная пленниками изнутри, подстреленной птицей ушла в океан. Чтоб не могла она больше злым ястребом таскать в своих когтях несчастных израненных людей для страшной, не по своей воле выпадающей им доли: уже на другом континенте бесправными рабами прислуживать тем, чьи души были заговорены лишь на злодейство.
Самолет упал около кромки Фолклендских островов. Остаться в живых выпало тогда лишь ему, Василию Ивановичу Веревкину.
- Ну, выручай, лес честной! - вымолвил сибиряк, как только пришел в себя и понял, что находится в доме фолклендского рыбака. После чего рядовой Советской Армии, призвав себе на помощь свою крестьянскую хитрость, народную смекалку и обычную человеческую приветливость, целых восемь лет через половину земного шара без документов топал домой. Великая Отечественная вынудила его до конца испить огромную чашу с цикутой, но, о чудо, не отравился он ею вовсе.
- Что ж не остался там? - донимал его как-то у таежной избушки односельчанин Петр.
- А я не главнее Родины, чтоб свой флаг вывешивать! И не кукушонок. Не хотелось мне в чужом гнезде приживаться. У меня свой дом есть. Понимаешь, свой…
- И не нашлось красавицы?
- Для меня не нашлось, - только и ответил Веревкин, а себе напоминал иное, давнее: "Ну, как я мог навсегда… без Ольгуни? Я ж ее такой красавицей в сельсовет привел! Даже ноги вместо обувки таежными цветами обмотал… Этот запах диких корней, значит, родной земли, я и ощущал там… Оттого не пожелал раствориться в чужих землях, среди чужих народов, не хотел заблудиться на случайных перекрестках. Я просто хотел домой! Моя боль никогда не была для меня главной болью…".
На лужайке, заросшей медоносами, сказал тогда Василий Иванович Петру:
- Глянь, вон яма. Закидать надо хворостом, а то олененок попадет, поломает ноги…
- Для этого и вернулся?
- Считай, что только для этого… - спокойно проговорил он и посетовал: - Вчера чуть лисицу не догнал, но убежал Ольгин воротник в тайгу… Приметь, неподалеку заяц живет!
В крестьянских семьях редко встречаются все члены семьи за одним столом. Особенно летом. Обычно каждый режет себе краюху хлеба, кидает в суму вареные яйца, сало и… в поле. Ольгуня тоже ни свет, ни заря убегала на ферму. Потом она с сожалением как-то вымолвила:
- Уж эта работа! Я ведь сыночка ни разу в школу не собрала. Сам поднимался, сам книжки в портфель складывал.
- Вот и толковее других, - не поддержал ее материнские всхлипы муж.
Но по ночам, даже если они невероятно коротки, каждого тянуло на откровенье.
- Нам тоже в деревне война лютая выпала. И мы ее жестокость узнали, - вспоминала Ольга. - Помнишь, мы писали тебе, что и отец твой после уборки ушел на фронт? Вместе с трактором.
Иван повез на нем сибиряков Москву защищать. Там с товарищами и с трактором своим все навечно и остались. Федор Илюхин, потомок кулака, который в молодости из деревенских бедняков немало крови выпил, тоже вместе с ними погиб. Пришла об том как-то весть в деревню.
- Мать твою, Вася, узнавшую о гибели Ивана Федоровича, тут же парализовало. А я с животом… И ферму мне еще поручили.
Но и такой нагрузки судьбе показалось мало.
В деревню среди зимы прибыли эвакуированные. Глядеть на них было страшно. Дети перевязаны подушками, на ногах - летние туфлешки, завернутые газетами и берестой. Где поезд стоял, там и сдирали. Лица, у кого черные, у кого синие. И всех спасать надо. Так в райкоме сказали.
- И без приказов мы, деревенские, за головы схватились.
Начали местные из рукавов давно поношенных тулупов валенки мастерить, по тайге мох собирать, чтобы младенцам вместо тряпиц под попку подкладывать, под фуфайки его для тепла рассовывать. Каждая тряпочка ведь была на учете. Силки по тайге ставили, чтоб хоть зайца или птицу поймать да накормить супом как можно больше народу.
- И лечили травами, и кормили травами, - пробормотала Ольга и заснула было, но быстро очнулась и продолжала:
- Это сейчас ты, Вася, как король, на тракторе едешь. А тогда… по весне в колхозе всего и агрегатов, что "бабкоразбрасыватели". Летом мы еще и "волокушами" работали. В это же время я Алешку грудью кормила. Другие бабы - также…
Деревню, как и все населенные пункты страны, не обходили стороной похоронки. Вот в одной избе час-два кричат от боли, потом - в другой. Но на второй, или в тот же день выходили женщины на работу, смеялись, шутили, наряжались иногда в ветхие кофточки…
Это самое трагическое поколение женщин на Руси молчком понимало то, о чем никогда с ними вслух не говорила страна. И никогда за это не благодарила. Но женщины понимали: они обязаны жить, чтобы не только работать, но и дать деревням и городам еще одно поколение. Вместо ушедших, вместо выбитых. Одинокие Натальи да Клавдии знали, что мужей уже нет, и никогда их не будет, а рожать надобно. И рожали. Только соловьи знали их тайны… И только воробьи видели их слезы.
Беременность они до последней минуты прятали, стеснялись, но детей своих - дорогих "крапивничков", которые казались им краше звезд и солнца, любили до полного своего отключения от жизни.
Свой долг, еще не оцененный, не проговоренный ни в одной летописи вслух даже спустя много лет, эти женщины, чья молодость выпала на страшные сороковые и пятидесятые, они выполнили. Хотя достались им от всех богатств страны лишь фуфайки, по лету - ситцы, в лучшем случае - штапеля. Крепдешины же надели из них единицы. Но поднялась-таки по деревням и городам человеческая поросль. Оттого через полтора десятка лет было кого послать в училище, институт, было кому доверить трактор и ферму…
- Ну, теперь… нормально ведь живем, - прижал Ольгуню к себе Василий. - Не волнуйся.
Утро принесло нелегкое просыпание и удивительную весть: на поля пришла мелиорация. Выходит, совсем богатыми стали. И еще одну новость: за хорошую работу, как лучшему трактористу района, райком партии пожаловал Василию Ивановичу Веревкину грамоту и… поездку на Кубу. Мир, став богаче, начал шириться, как в нежданную ростепель полынья.
Из-за шквального ветра Гавана принять самолет не могла.
- Внимание! Внимание! В ожидании погоды мы приземлились на Багамах! - объявила неожиданно стюардесса. - Отдыхать будем часов шесть.
- Так много? Значит, можем увидеть хотя бы один остров! - обрадовались пассажиры. Василий, спешно припоминая школьные знания, уже объяснял им, что растет на этих островах красное дерево, можно увидеть сбор губок на берегу, неподалеку от которого Колумб впервые бросил якорь в океанские глубины после долгого плавания.
- Вы куда, господа? - поднял на трапе ружье чернокожий солдат. - У вас нет визы…
- Ведь это же Багамы… Хоть немного бы посмотреть!
- Прежде всего, это английская территория!
Туристы неохотно двинули назад к креслам. Василий, скучно глядя в иллюминатор, завидовал в это время Колумбу, который мог ступить на любой архипелаг. Острова не были еще тогда расхватаны, будто тряпки из сундука. И даже война, которую пережил Веревкин, почему-то не принесла народам открытости, доверчивости и даже обычного гостеприимства. Вот и пойми, как в древние времена попали в сибирские деревушки фикус, агава и невероятно нежная фуксия? Неужто древнее устройство человечества было лучше, чем нынче?
Полдня вдыхали пассажиры не запахи тропических рощ, не цветение агавы "сизаль", а запах гари, бензина и оружейного масла.
На обратном пути выпала туристам Германия. Советской делегации предстояло увидеть Бухенвальд. Василий Иванович при этом поморщился. Не любил он вспоминать войну. Настоящий фронтовик, который прошел через кровь, пот и большие утраты, не хочет больше жить в том проклятом времени… даже десять минут, пять или три…
"Вспоминать, как убили под Вязьмой Гришку, а под Ржевом - Тишку?" - думал скорбно он, но возражать не мог. Делегация пошла, и он, конечно, вместе со всеми.
- Вот на этих нарах я когда-то лежала вместе с мамой, - всхлипывая, рассказывала ему попутчица из Киева. - Но однажды ей сказали: - Снимай обувь, мадам, клади тут, а сама - вон в ту комнату, шнель, шнель!
- Что дальше? - спросила нетерпеливо ее молоденькая доярка Катя из Белгородской области.
Глядя на большую кучу недоношенной кем-то обуви, Валентина шепнула:
- Больше я маму не видела.
И заплакала.
Веревкин не выносил слез. Привык к иному: плохо человеку, немедленно помоги: вспаши ему огород, переложи печь, откинь у дома одинокой односельчанки снег. Тут… чем поможешь?
"Я и без того в войну выложился с лихвой…".
"Провались пропадом все!" - бормотнул он себе под нос и кинулся к выходу. Ибо не мог больше находиться среди срезанных женских кос и дышащих чьей-то судьбой абажуров.
"На воздух! Ночь ведь опять полна будет фрицев…"
И вновь придет в сон калмык, прося пощады у своего беспощадного бога. Потом поздоровается тезка, бывший командир Василий Иванович Разумов, который не только придумал, как опрокинуть в океан вражеский самолет, но и всех пленников лайнера увлек за собою в вечный подвиг и в вечный путь.
"К черту! Лучше не вспоминать. Как жить после этого вновь?.."
Растревоженный, злющий, ушел Веревкин от бухенвальдовых стен, обогнул ограду из колючей проволоки и на горе, в Веймаре, увидел группу людей, которые читали на площади стихи жившего здесь когда-то Гёте:
Бурной радости поток
Не могу сдержать я,
Не устану без конца
Дружбу воспевать я.
Постучится в дверь беда,
Мы скрепим объятья,
Солнце дружбы никогда
Не померкнет, братья!
"Какие хорошие стихи про то, какими должны быть отношения между народами! - восхитился Веревкин и успокоил себя: - Тогда почему не жить, почему не верить людям? Были в Германии и мысль, и добро, и мудрость. Вот за охранение этого и я воевал… И долг свой перед людьми, как мужик, полностью выполнил…".
Да, он, Василий, землю родную, как пациента, выслушал, когда ползал по ней на брюхе с автоматом в руках. Выхаркивал ее вместе с кровью во время боя. Глотнул в себя целый океан морской пучины под Фолклендами.
По молодости солдат мало что соображал, война и есть война, надо все перетерпеть. И только нынче понял, для чего выпал ему тот многоемкий путь из вечно стреляющего ада: чтоб не прервался путь его страны, как речка в пустыне. Чтоб не была она расхватана, подобно Багамам, как бесхозная тряпка из сундука. Чтоб судьбы ее людские не напоминали человечеству исчезающий во мгле истории черный тонкий пунктир.
Во имя этого же тяжкий и безвозвратный путь в океанские глубины рядом с ним в войну совершил и польский военнопленный Тадеуш. Василий, коль повезло ему вынырнуть из бездны и спустя много лет оказаться нынче неподалеку от польской границы, непременно должен рассказать о его участи матери и отцу. Если, конечно, они еще живы.
В поезде "Берлин - Варшава" Василий Иванович наклонился к соседу и попросил:
- Никифор Филиппович, прикройте меня как на фронте.
- Что такое?
- Понимаете, наш старший группы - настоящий зануда, ничего не поймет. Журавлев по пальцам считает нас с утра до вечера, как овец. С бюрократами атаку против немцев мы не выиграли бы. Таким лишь в тылу сидеть, на задворках, а кто-то выдвинул его нынче повыше.
За окном мелькал чахлый европейский лес, который в России сошел бы просто за хмыжничек.
- Когда пересечем польскую границу, я должен выйти. Тут семья погибшего товарища. Не хочу в письме, сам хочу поведать… Отцу и матери его.
- Это опасно… Могут потом заподозрить…
- И ладно… Прежде куда опаснее было. Выгонят с трактора, в тайгу уйду - телок от комаров охранять… Я хорошо знаю эти места, только на час-два исчезну. Потребуется, напишу потом объяснительную. В Варшаве делегацию догоню.
Сосед сложил газету, пожал плечами, не зная, что предпринять, потом хлопнул Василия по плечу, добавил сурово:
- Я ничего не видел и не слышал. Кажется, вы в ресторан удалились и в купе еще не заходили.
Год назад Вольдемар Олеховский обзванивал друзей:
- Пан Войтех, приходи на Сильвестр! Я пшедам к Новому году теля. Гулять будемо…
- Пани Зося, и тебя ждэмо!.. Я только на один день в Веймар, там мясо дроже, дюже дроже…
Продал Вольдемар в Германии теленка, как раз Советы открыли границы, и хотел было идти к автостанции, как вдруг увидел, что большая группа поляков направляется к каким-то воротам. Что старому Вольдемару делать, если любопытство убивает не только женщин? Конечно, он вместе со всеми… Ходил по баракам, слушал экскурсоводов, с возмущением реагировал на куски мыла, сотворенные из какого-то в прошлом живого человека. Но вот делегация подошла к стенду, на которой висела одна-единственная девичья коса. Огромная, с белыми, почти золотистыми завитками…
- Матка боска! - вскричал неожиданно Вольдемар и повалился на пол, как подкошенный.
- Пан, что с вами? Кто с вами цо то зробыв?..
Но Вольдемар вопросов не слышал, на просьбы не реагировал. Схватившись за голову, он просто кричал. Дико и страшно кричал… Безумным взглядом уставился на стенд и кричал:
- Эва, Эвушка, злата дивчинка, вот ты где то есть, коханна лебедушка!..
Много лет назад, когда война ушла далеко на Восток, Олеховские радовались, что она ничем ничего не тронула семью, лишь где-то на фронте Тадеуш, но письмо как-то передали люди, что жив, здоров, где-то в артиллерийских мастерских ремонтирует у Советов машины. Не на передовой, в боях не участвует.
- Дай ты мне спокой! - выговаривал он жене, когда та часто вспоминала сына. - Технику Тадеуш знает, любит, я его этому научил. У русских приживется на ремонте танков, выживет…
Потом весточка какими-то неведомыми путями пришла почему-то из Франции, не тревожьтесь, мол, все в порядке. Выполняю боевое задание, пока не буду писать, не волнуйтесь…
Вот и жил поляк благополучно на своей дальней ферме, не слыша взрывов, чужих стонов, не видя перекошенных от смерти молодых, костенеющих лиц.
Но однажды прибыла-таки на хутор немецкая солдатня. Вольдемар затолкал своих близких в погреб, накрыл крышку хворостом и подобострастно, спешно затараторил:
- Господа, шнель, шнель, вот вам курка, вот поросенок, берите этого товара, сколько хотите… Для мужественных солдат рейха ничего не жалко.
Фрицы нагрузили бортовушку, уже тронулись, подъехали было к перелеску, как вдруг откинулась крышка погреба и пятнадцатилетняя дочь Эва, неугомонная, вечный неслух, заплясала от радости.