Немцы увидели девушку, дали задний ход, поймали Эву, швырнули ее за борт… Как же она кричала, когда прямо в машине начали они рвать на ней одежды. Вольдемар, как собака, бежал за автомобилем вприпрыжку, умолял отдать девочку, не трогать, не бить, ведь у господ-зольдате тоже есть киндер.
В этом соревновании по бегу "человек и машина", конечно, выиграл автомобиль. И война. Которая всегда побеждает малодушных.
Поляк, однако, не смирился, двинул в город. Набравшись смелости, ходил от одной канцелярии к другой, расспрашивал немецких чиновников о тех солдатах, машине, о дочери. Все вежливо улыбались, разводили руками, кое-кто даже говорил: "пшел вон, старый пес", но никто ничего не мог рассказать об Эве. И после войны о девушке тоже много лет ни слуху ни духу.
И вот год назад на стендах с абажурами и сумками из человеческой кожи в бухенвальдских бараках Вольдемар узнал косу дочери, длинную, с очень нежными, как у королевы, завитками. В тот же день, пока отливали его водой да вкалывали сердечное, покопались в архиве служители и даже сообщили отцу день смерти Эвы. Нынче, отмечая эту жуткую дату, Вольдемар на своем хуторе напился до полусмерти и уже не кричал. Он рычал, выл, бил стаканы.
- Матка боска, зачем? Я двоих дитей выкохав, а ты их збирала. Теперь я один, зовсим один.
- Мовчи, дурний, не то ще накликаешь. А Тадеуш?
Стукнула во дворе калитка.
- Чуешь? То мий Тадеуш. Беду почуяв у нас. Приихав подмогу дать.
Хозяйка дома выглянула в окно и сердито крикнула на мужа.
- Зовсим, дурний, розум потеряв. То якись дядька.
В дом вошел незнакомый человек, в теплом ватном, не по польской погоде, пальто.
- Пан, вы к кому?
- Мне бы пана Олеховского…
Услыхав русскую речь, хозяйка насторожилась, потом не выдержала, со злостью показала на мужа.
- Видите, пан… Неведомо цо то, вин зробив целый балаган.
Однако Вольдемар поднял голову, слегка протрезвел и резко махнул рукой перед лицом гостя.
- Ты, пан, прийшов узнать, где мий Тадеуш? Вы, русские, все из НКВД Не выйдет. Никому, о, курва, не скажу…
- Что ты, Вальдек, чушь несешь? - накинулась на мужа худенькая, плохо одетая женщина, похожая на того парня, который сидел с Веревкиным в лайнере в одном ряду и за несколько минут до смерти тепло ему улыбался.
- А шо, пусть знае! Пусть все знають… - схватил бутылку Олеховский и быстро добавил водку в стакан:
- Мий сын Тадеуш во Франции! Он из-за Советов не может в Польшу вернуться. Вин дуже гарный и богатый, мы когда-нибудь увидимся с ним. Что паньство? Где хлопцу гарно, там и паньство… Лерей, лучше там, где досыть хлеба и меду. Застанься там, Тадеуш, батько тоби об том просит, купи соби ще и авто, - закатив глаза к потолку, орал обалдевший от своих несчастий простой польский работяга, не понимающий лишь, кто действительно виноват в его бедах, что и впрямь стало причиною его горя.
"Виною же всему - собственность, которую и в Польше почему-то многим хочется иметь больше и больше. И когда этим пузырится не только отдельный человек, но уже и целая страна, а то и группа стран, тогда и случаются провокации, как под Гданьском в 1939-м, когда переодетые в польскую одежду немцы напали на собственную же радиостанцию, чтобы спровоцировать войну. И тогда кидают на другие страны бомбы, утюжат танками чужие черноземы, мол, не мне, так и не тебе. И тогда заходятся в крике дети, не понимающие вовсе, зачем их в этот страшный мир привели".
Приблизительно так думал Василий Иванович, поглядывая исподлобья на нелепого человека, дурного уже прямо-таки до омерзения.
Женщина с виноватым выражением лица вытирала руки о ситцевый фартук.
- Пан, не слухайте сумасшедшего. Он зовсим голову потеряв. Мы недавно узнали все про дочь, никак не можем пережить. Присядьте, пан!
Повернулась к мужу, тихо и ласково спросила:
- Когда на працу пийдешь, Вальдоша?
- Заткнись, о, курва!
На этом монолог пьяного Олеховского не закончился.
- Шо, русский, прийшов побалакать, мол, ты Польшу освобождал?.. А мы тебя не просили ее освобождать…
Переминаясь с ноги на ногу, Веревкин не знал, что ему делать, что сказать.
- Шо воны робят? Не могу то бачить, не могу то бачить, - размахивая бутылкой, орал Олеховский, выглянув в окно. - В прошлом году клали асфальт, в этом году шо воны взрывають? Я до сейму подам, как то есть. Вы занимаетесь маринованием денег. Русские не умеют працевать, и нам не дают.
Молча и учтиво, не желая вступать в диалог, только себе и вымолвил Василий:
"В летнюю пору я по 15 часов в поле на тракторе, угорал от запаха бензина, сознание от духоты терял, замерзал, и я не даю тебе работать? Как же верно когда-то бабка моя сказала, мол, связаться с пьяницей - все равно, что потрогать немытый поросячий хвост".
- В окно побачь, - приказал хозяин гостю и выкрикнул. - Вы грабите нашу Польшу!
"Елки-дрова, у каждого Филатки свои ухватки", - молча и грустно усмехнулся тогда Веревкин.
- Каким образом? - не выдержав-таки, закричал в ответ он. Но спохватился и приказал себе строго, мол, поворачивай и… домой! Немедленно домой! Тут делать нечего. В этой стороне говорить правду о Тадеуше некому. Все равно ее перевернут, сомнут и выкинут. Тут нынче нужен другой герой: не пойму, какой, но другой. Тадеуш Польше не нужен. Тот парнишка, сияющий, как нежный в поле картофельный цвет, умный, быстрый… Он - только мой. В моей памяти. Вернее, это наш советский герой. О нем надо рассказать в нашей деревенской школе и в районной газете…
- Та дай мне спокой! - бесновался в это время Вольдемар. - Молчи! Меня на "фу-фу" не визьмешь. Иди и говори в НКВД, что хочешь…
Хозяин дома явно страдал даром неконтактности.
- Сталин не дал Черчиллю Польшу освободить… Теперь русские должны платить нам… Мы немцев сейчас уважаем…
Это последнее, что слышал за спиной уходивший по тропке Веревкин. Но его догнала женщина и попросила.
- Простите, пан! Муж мий, но разум у него свий. Шо вин казав, выплюньте из головы. Опойная смерть его ждет. Жалко его.
Во времена нэпа кто-то в яблоню деда вогнал серп, чтоб не плодоносила. Позавидовали. Нынче Василию Ивановичу такой же серп вогнали в душу. И как теперь с этим жить, как его вытащить? Советские люди Польшу освобождали вместе с тысячами молодых польских парней, так за что теперь нам эта помойка? Они, видите ли, не просили освобождать… Тогда зачем упрекают теперь нас за то, что мы будто бы не пришли им во время восстания на помощь?
Он обнял за плечи мать Тадеуша и сказал:
- Вы хорошая женщина, пани! У нас шестьсот тысяч человек погибло во время освобождения Польши. Столько сирот в наших городах осталось, сколько матерей не получили поддержку от сыновей в трудные годы и в трудную минуту! А детей не родилось сколько? Сколько вооружения пропало? Оно же огромных денег стоило. Наши кобьеты - наши женщины и дети голодали, когда танки и пушки на заводах делали. У них же отдыха, любви, счастья не было. Почему паны-поляки не жалеют наших женщин и детей, которые таким тяжким своим трудом добывали освобождение вашей страны? Может ли Польша хоть когда-нибудь оплатить это Советскому Союзу? Хотя бы детям-сиротам, которым наше паньство могло тогда лишь по пять рублей в месяц пенсии за отцов платить. Знаете, как это мало? На буханку хлеба не хватало. Зачем столько злости у вашего пана? Не гарно это… Зовсим не гарно…
В гневе перешел Василий Иванович на польский, потому что гнали его немцы по польским перелескам в одной колонне с Тадеушем, и два языка стали им, горемыкам, родными, когда они в той беде согревали друг друга хотя бы словами. И в те минуты даже не догадывался рядовой Советской Армии Василий Веревкин, на тот момент - военнопленный, о том, что так перевернется сознание людей, когда святые деяния, когда их страшные муки будут выказаны миру как черное затмение на фоне сияющей, видите ли, от чистоты фашистской бухенвальдской культуры.
- Ну, лес честной, и дела… Даже без боли долгие годы теперь болеть будет…
Женщина замерла на меже, с которой муж, как частник, за долгие годы так и не расстался, вдруг удивленно спросила:
- Пан, а вы зачем приихалы до нас?
Хорошая зима в Польше, совсем нет снега, гуляй по улицам без шапки, с расстегнутым воротом, налегке. Это тебе не Сибирь, где легко зимой дышится, но и одну пуговку на морозе не расстегнешь.
- Простите, пани Ирэна, - забывшись, назвал вдруг Василий по имени мать дорогого ему Тадеуша. - Не на тот хутор я попал.
Между ним и женщиной промчалась кошка, не черная, нет, рыжая, но какая-то худая, как чья-то недобрая, чужеватая тень.
- Откуда вы знаете мое имя? Откуда знаете польский? - испугалась женщина и прижала фартук к лицу. - Вы из НКВД, Вольдемар, значит, прав?.. Не балакайте, пан, ни о чем, прошу вас… Не все поляци так думают.
"Уж наверняка… Ну, доняли тут меня своей простотой"…
Гость еще раз обнял за плечи мать своего погибшего товарища, махнул на прощанье и побежал к шоссе, чтоб успеть опередить скорый поезд "Берлин - Варшава". И когда диктор на вокзале объявил, что почонг, то есть поезд, из Берлина прибыл к третьей платформе, впереди всех встречающих стоял Веревкин. Немилосердно расталкивая людей, да так, что проводница отлетела от поручней метра на два, он ворвался в соседний вагон, пробежал в другой и влетел в купе, где, необыкновенно уже нервничая, стоял с двумя чемоданами в руках Никифор Филиппович, председатель соседнего колхоза.
Из вагона туристы выходили вместе, но у одного из них был такой подавленный вид, что глава делегации Владимир Журавлев, запугивавший людей проверками, вдруг сам перепугался:
- Что с вами, Василий Иванович? Может, врача вызвать? Вы такой бледный…
- Все в порядке, не надо, - вместо замешкавшегося с ответом Веревкина ответил Никифор Филиппович и объяснил: - У него сердце вечером прихватило, но я уже дал ему валидол…
В автобусе бывший фронтовик наклонился к земляку и шепнул:
- У тебя такой вид, будто помоев нахлебался…
- Пожалуй… Такого наслушался. Сам подумай…
В гостинице сосед долго молчал, что-то обдумывал, решал, потом рубанул рукою воздух, как на фронте во время чтения приказа.
- Видишь, Василий, какая сложная страна - эта Польша. Единоличник еще тут жив, да как царапается. Даже в горе кусается. И, по-моему, ты не прав. Не уполномочен ты жизнью, чтоб приватно, в частном порядке, решать судьбу памяти скромного польского военнослужащего. Ты поступил, как и Олеховский: это "мое", даже память о Тадеуше, и никому ее не отдам! Не по-человечески это и не по-солдатски. Польша все должна о своих людях знать. И ей решать, признать ли Тадеуша героем? Надо рассказать о нем тем, кто завтра будет встречать нас в кооперативе. Может, единоличники в такой светлой памяти не нуждаются, им, кроме делянки, ничего не нужно. А вот советская Польша - это иной мир. Для советской Польши - это великий подарок.
- Прав, конечно, Филиппыч! - обрадовано воскликнул Василий, рассуждая о том, что в войну люди не только за свои территории воевали, цели ведь для всех были общие.
- Все участвовали в битве двух понятий: "отдай, мне нужнее, иначе убью". Мы им в ответ иное: "заработай сам". И Англия за это воевала, и Америка… Только не догадались они об этом. Слишком масштабная была битва, почти космическая.
- Умы у американцев и англичан лишь на приватное заговоренные, - поддержал его председатель колхоза, который был когда-то в Америке, потому твердо добавил: - Потолок у них в мозгах низкий, что ли? Развесили над собой привычные панельки, а выше заглянуть - ни-ни… Барахла по всему миру за пятьсот лет насобирали, но ума не нарастили. Все равно карликами остались. В общественном смысле слова.
- Знаешь, Филиппыч, я догадался, что нужнее всего людям.
- А с прогрессом как, Василий? - прервал его сосед. - Ему на месте стоять? Ждать хорошего дядю?
- Прогресс не имеет права убивать. Прогресс - не палач. Поэтому учебник нужен такой… - рассуждал Василий. - По косточкам бы в нем разобрать, что такое жадность, как много она принесла зла человечеству, сколько сгубила людей, как отравила жизнь не миллионам даже, а за всю историю человечества во всех его поколениях, пожалуй, миллиардам. Ведь это алчность приволокла на землю рабство. Как зреет она в человеке, раздувается, кидается на другого, заражает окружающих. Потом ставит силки, ловит одного, второго, третьего. Глядь, в капкане уже целое государство. Потом следующее… И вот уже танки идут по земле, чтобы давить чужих детей. Какая страшная эпидемия! Придумать бы, как уничтожать это гнусное чувство, как не позволить ему вообще зарождаться. Какие наработки нужны, чтоб никому оно не нравилось, чтоб все считали его позорной чертой человеческого характера… Чтоб стыдно было с этим ощущением жить, будто с сифилисом… Кто напишет такой учебник, Филиппыч, а?
Когда по весне упали с берез огромные, как подушки, вороха снега, в далекую сибирскую деревню Каменка вдруг пришло письмо. По-русски оно звучало приблизительно так:
"Простите нас, пан Василий! - писала Веревкину Ирэна Олеховская. - Не сумели встретить мы, как следует, оказывается, очень дорогого нам гостя. Извините. Благодарю Вас за все. Теперь с разных хуторов приходят к нам в гости и поздравляют с тем, что наш сын - Герой. Была о нем статья в газете. И еще в районе решили поставить Тадеушу памятник. Двоих детей мы в войну потеряли, но только сейчас, когда мы - со всеми, мы не чувствуем себя пожилыми сиротами. Вольдемар тоже кланяется вам. Приезжайте к нам с женою в гости".
Читая письмо без свидетелей, Ольгуня еще не прибежала с фермы, Веревкин, здоровый, крепкий деревенский мужик, впервые в жизни заплакал. И от радости, и от ощущения недодуманности, недоброты всего того, что видел и слышал в Польше. Мозги ведь, как зубы, время от времени обтачивать надо. Не телок же по первому году…
"Что за волчье солнышко вновь светит там людям? - ремонтируя крыльцо, думал он. - И почему одни нападают на других, отчего кому-то кажется, что я у него что-то украл, что я его в своем русском коллективном обличье, видите ли, ограбил? С чего и зачем вообще начинаются войны?".
"Избавился когда-то человек от холеры, чумы, победил туберкулез, дифтерит, - постукивая молотком, размышлял далее Веревкин, - но не вылечился от бациллы, которая вызывает войну, желание что-то отнять, выдавить кого-то, а то и целую страну - из бытия. Чтоб все, наработанное другими, прижать спешно к себе".
Шальные слова Вольдемара о том, что "русские должны платить…", подсказали Василию: бацилла катаклизма и ненасытности вновь зашевелилась в подкорке у людей, опять начала выедать души. Сконцентрировавшись в клубок, вновь может тайфуном пронестись по всей жизни. Пока найдешь правых и виноватых, сколько женщин, мужчин, детей навсегда уйдут в небеса?
"Неужели и нам кидать в этот кипящий свинец своих детей? - сердито думал Веревкин. - И опять выплеснутся мегатонны лжи, огня, ужаса. И прервется-таки жизнь, как речка, воды которой на жарком континенте бесследно уходят в песок. Или вдруг превратится целая планета в Фолкленды, растерзанные неизвестным катаклизмом острова, на которых хорошо лишь овцам и пингвинам?".
Тогда для чего судьба вытащила его из глубин океана, коли уже вместе с сыном и новой людской порослью, которую с таким трудом восстанавливали женщины после войны во многих странах, опять выпадет погрузиться нам на дно новой мировой склоки…
Вышел Василий за калитку, увидел на песчаной проплешине тонкую цепочку следов, отметил, что вот тут лыска проползла, там хорек может в сарай проникнуть. Решил, что весной непременно посадит вдоль плетня подсолнухи. Чтоб улыбкой сияли они по утрам при виде убегающей на работу Ольгуни. Когда еще спят на ферме ее телочки и бычки, даже во сне мотающие башкой.
"Чего им даже во сне гневаться? Под теплой крышей ведь да вместе…".
И понял вдруг деревенский философ то, что не мог сформулировать целую жизнь.
Рецепт против алчности, из века в век эпидемией вспыхивающей на земле, против ненасытности, как вселенской болезни людей и, пожалуй, всего человечества, уже ведь несколько десятилетий как найден.
Не на небесах, как это предлагает религия, - уже после жизни. И не в предсердии у луны. И медонос этот мудрый носит скучнейшее и малопривлекательное по нашему времени название, хотя сулит тепло и добро всем.
Жизнь, в которой лишь минимум жадности и грязи в каждом человеке, возможна только при социализме. Уж Веревкин судить об этом может. Уж он-то видел-перевидел. По многим странам и континентам.
К такой Родине, которая уважает человека не за поместье, а за хорошие рабочие руки, не за деньги в кармане, а за трудолюбие, и шел много лет Веревкин с чужбины домой.
Послесловие
Спустя год после публикации этого рассказа на страницах газеты "За СССР" я, автор, обратилась на Центральное телевидение в программу "Жди меня" с просьбой найти… не человека, нет, за давностью времени это уже невозможно. Хотя бы память о Василии Ивановиче Веревкине найти, спустя много лет вернувшемся на родину аж с Фолклендских островов. Может, где-то в сибирской глубинке о нем еще помнят? Ведь возвращение домой без документов и реабилитация после этого, конечно же, не были простыми.
Редактор передачи подтвердила, что, да, такие самолеты по тому времени уже были. Пересекали же в войну океан Черчилль и Рузвельт. Почему у фашистов их не должно было быть?
Живущую в Гатчине дочь Разумова отчего-то на запись передачи не пригласили. Слово дали мне, но сразу оговорили, дескать, ни в коем случае нельзя говорить, что вы журналист.
- Скажите, что вы - знакомая Зинаиды Васильевны и тут, в передаче, по ее просьбе, мол, выступаете.
Так и было сделано. Хоть и сидела я в первом ряду, неподалеку от Марии Шукшиной, ведущая передачи (все время сбивалась в тексте, видно, что сценарий вовремя не прочитала) слово почему-то не дала, хотя Мария по сценарию должна была подойти ко мне и спросить, кого же я ищу?
Во время второй записи Шукшина слово предоставила мне в самую последнюю минуту, как я позднее поняла, чтоб легче было вырезать.
Услышав историю Василия Ивановича Веревкина, Игорь Кваша воскликнул:
- Какое большое спасибо, что вы нашли возможность к нам прийти!
Телевизионщики знали, что я пришла к ним после хирургической операции.
Тем не менее, в начале мая 2011 года передача "Жди меня", посвященная годовщине Победы над фашистской Германией, была закончена рассказом живущего ныне в Англии коллаборациониста, который попал в плен якобы после ранения и во сне (кстати, то же самое говорят все власовцы: каждый, видите ли, спал и каждого якобы ранило).
Коллаборационист, который после Победы своей Родины над фашизмом не решился вернуться домой, значит, было чего бояться, а нынче не хотел по телефону даже разговаривать с родившимся в России внуком, а тем более - приглашать его в Англию, как только паренек ни старался выразить ему свою признательность лишь за то, что этот горе-вояка по сей день жив.
После Девятого мая я позвонила в передачу "Жди меня" и возмутилась тем, что рассказ о Василии Ивановиче Веревкине был вырезан. Редактор передачи, из тех, кто работает с ее участниками и ведет всю огромную подготовительную часть, сделала вид, что о такой записи даже не помнит.
Как видим, не нужны буржуазной России - Герои. В эту пору стране почему-то нужны только предатели. Во всем и всегда.