Поэтому я сменил направление, свернул на улицу Ришелье и дошел до Пале-Рояля, где в тихом ресторанчике занялся расшифровкой этого весьма заинтересовавшего меня документа. Я увидел на листке начертанные неловкой рукой следующие знаки: А. В. С. D. Е. F. G. Н. I. J. К. L. М. N. О. Р. Q. S. Т. U. V. W. X. Y. Z. После этих заглавных букв находился примитивный рисунок, изображающий мужчину, у которого изо лба исходили два языка пламени, а рядом с ним цифра 1, расположенная над цифрой 5. Итак, передо мной был ребус, но я почти сразу понял, что он не имеет ничего общего с теми безликими ребусами, какие печатаются еще в некоторых газетах и которые разгадывают вечерами в кафе провинциальные эдипы. Ребус, который мне следовало разгадать, имел отношение к старинным образцам. Тот, кто составил его, знал народную символику, породившую эти пикардийские ребусы, которыми средневековые памфлетисты выражали то, что не осмелились бы сказать открыто, тем паче что неграмотный народ мог воспринимать сказанное только с помощью изображений. Составитель же этого ребуса, поскольку у него не было необходимости благодаря обязательному образованию отказываться от использования букв и цифр, использовал их, смешав старое пикардийское искусство с ренессансной буквенной методой, что само по себе является признаком деградации ребуса. Мне также было известно, что при разгадывании такого ребуса вовсе нет надобности выискивать буквальные соответствия между произношением знаков и их значением. Короче, я отметил, что на листке выписаны все буквы алфавита, кроме R, что человек с огненными рогами изображает Моисея и что единица над пятеркой, поскольку они располагаются справа от законодателя еврейского народа, означает первую книгу Пятикнижия, и тогда ребус совершенно естественно прочитывается так: "R n’est la, genese", что, вне всяких сомнений, означает: Эрнест Ла Жёнесс.
Вот так это странное приключение привело к имени автора книг "Ночные бдения и томления наших знаменитейших современников", "Подражание властелину нашему Наполеону" и "Пять лет среди дикарей", а также многих других произведений, отмеченных утонченным вдохновением. Я решил отправиться к Эрнесту Ла Жёнессу, и хоть мы прежде не встречались, на следующее утро он очень доброжелательно принял меня в гостинице, где тогда жил, находящейся в конце дальнего бульвара неподалеку от площади Бастилии. И вот я у нового автора "Ночей", нового Мюссе, который не является поэтом юности, как тот, первый, но самой Юностью.
Я едва взглянул на него и поздоровался скорей машинально. Меня поразила его комната. Пол был завален книгами в прекрасных переплетах, эмалями, изделиями из слоновой кости, горного хрусталя, перламутра, компасами, родосским и дамасским фаянсом, китайской бронзой. По левую руку от двери на столе из белого дерева лежало множество камей, инталий, древнегреческих гемм, этрусских скарабеев, перстней, печаток, африканских статуэток, игрушек, нецке, фарфоровых фигурок из Челси, стояли кубки и чаши. Перед столом вдоль всей левой стены высилась прямо-таки гора книг, всевозможного оружия, старинного и современного, предметов военной экипировки, тростей, картин и т. п. Справа от двери в открытом ночном столике я увидел вазу, заполненную до краев старинными часами; дальше стояла узкая железная кровать, вся стена над которой до самого потолка была увешана бесчисленными миниатюрами с изображениями военных. В изножье кровати было навалено опять же оружие вперемешку с редкими тканями, шлемами и портретами-барельефами из воска в стеклянных ларцах.
У окна на круглом столе - коллекция старинных конфет, цветных сахарных фигурок, домиков, построенных кондитером, овечек из помадки, окружающих большущего итальянского пасхального ягненка, изготовленного, по всей видимости, больше века назад для неугомонной компании детишек, которые так и не пришли за ним; они выросли, состарились и умерли, не успев отведать этих старомодных прелестных конфет, бесценных, давно уже не существующих лакомств, история которых еще не написана и у которых нет даже музея.
Я взглянул на собиравшегося уже выходить Эрнеста Ла Жёнесса; он стоял в касторовой шляпе, с прекрасной камышовой тростью в руке, дожидаясь, когда я приду в себя от удивления, охватившего меня при виде его комнаты.
Эрнест Ла Жёнесс был крепкого сложения. Я предоставлю другим возможность описывать его внешность, его драгоценности и трости, однако хочу отметить голос поразительно высокого тембра. Вскоре я пришел к убеждению, что Эрнест Ла Жёнесс говорил почти что сопрано вовсе не потому, что получил такой голос от рождения или вследствие несчастного случая. Нет, причина была в особых гигиенических упражнениях, которые Эрнест Ла Жёнесс проделывал с величайшим старанием. Он считал, что надо говорить головным голосом, так как это способствует ясности мысли, воли и намерений.
Я показал ребус, и поначалу Эрнест Ла Жёнесс выглядел изрядно удивленным. Но уже через миг он объяснил мне, что это один из рисунков, который он набросал в кафе и который скопировал какой-то невежда. После чего заговорил на другую тему.
Эрнесту Ла Жёнессу пора было уходить. Он пригласил меня сопровождать его, и в "Напо", куда мы пришли, к нему подбежал какой-то человек и попросил перечислить фамилии всех офицеров одного из кавалерийских полков. Г-н Ла Жёнесс тут же их все назвал и, видя мое удивление, объяснил, что знает на память весь "Военный ежегодник". Потом напомнил мне, как несколько лет назад во время публичной дискуссии, посвященной проблемам тактики, "посадил в лужу" самого военного министра. После чего Эрнест Ла Жёнесс нарисовал портрет этого министра, затем свой собственный, а затем Наполеона и подал их мне.
Он крикнул:
- Принесите мою детскую саблю!
Ее тут же принесли, после чего он поочередно приказывал приносить, дабы продемонстрировать мне, все предметы из своего арсенала, которые он держал в этом кафе. Тут к нему подошел некий господин вполне приличного, как мне показалось, вида и с легким акцентом, который я затруднился определить, попросил у моего собеседника справку касательно некоторых деталей генеалогии одной царствующей фамилии. Эрнест Ла Жёнесс незамедлительно сообщил их ему, а потом сообщил мне, что знает наизусть весь "Готский альманах".
На этом мы расстались, и Эрнест Ла Жёнесс отправился в какой-то театр справиться о судьбе пьесы, которую он отдал туда несколько лет назад и которая, если я не ошибаюсь, называлась "Династия".
Я часто встречал потом его в кафе "Наполитен", где он проводил значительную часть дня, после того как "Болс" и "Кализая" прекратили свое существование.
Умер он 2 мая 1917 г. в возрасте сорока трех лет от рака горла в больнице у сестер "Благой помощи" на улице Плант.
Этот лотарингец, родившийся в 1874 г., все юные годы мечтал покорить Париж и действительно очень скоро стал чуть ли не знаменитостью в среде литераторов, актеров, почитателей искусства и любителей фехтования.
Он дебютировал совершенно необычным мастерским произведением: Эдуар Дрюмон, не ведая, что Эрнест Ла Жёнесс еврей, написал восторженную статью о его первой книге.
Эта первая книга сделала для его репутации больше, чем все, что он написал впоследствии.
Называлась она "Ночные бдения, томления и душевные устремления наших самых знаменитых современников" и предшествовала, причем отличаясь куда более острой фантазией и утонченной иронией, знаменитой книге "В манере…", которая сейчас служит в тыловых столовых предметом подражания для всех обладателей трех нашивок, прежде проводивших время за переводами Горация французскими стихами.
"Ночные бдения и томления" развеселили всех, кто там был упомянут. Хвалебные статьи шли одна за другой, и репутация автора была сделана.
Костюм, в котором Эрнест Ла Жёнесс выходил в город, был весьма экстравагантен. В нем наличествовала этакая небрежность, но не та верленовская неряшливость, а небрежность, приукрашенная аметистовыми перстнями, необыкновенными тросточками, потрясающими брелоками, одним словом, небрежность бульвардье.
Сразу же после приезда в Париж Ла Жёнесс поселился в том самом отеле на бульваре Бомарше, где я впервые встретился с ним; жил он там долго, и только перед войной доходы, которые приносило анонимное сотрудничество в написании "Маленького кафе", позволили ему переехать в более просторное жилье на улице Льежской, а в ту пору еще Берлинской, и перевезти туда все шлемы, оружие, книги, трости, миниатюры, медали, монеты, которые он громоздил у себя в гостиничном номере и гора которых чуть ли не достигала потолка. Те, кто бывал в этом капернауме, обязательно вспоминают ночной горшок, наполненный до краев старинными часами.
Во времена "Ревю бланш" Эрнест Ла Жёнесс забредал иногда даже на улицу Эшод, где его друг Жарри порой весьма изобретательно посмеивался над ним.
Позже он однажды сопровождал Мореаса в "Клозери де Лила".
Короче говоря, Эрнест Ла Жёнесс ограничивался правым берегом, а если точнее, бульварами, которые он изучил досконально.
Однажды произошло невероятное событие: после некой, бог знает на какую тему, литературной дискуссии он навсегда покинул "Кализаю", где подружился с Оскаром Уайльдом, и перешел напротив в "Болс".
Эрнеста Ла Жёнесса видывали также в "Кардинале", где в буфетной у него было хранилище всяких древностей.
Традиционным был вечерний аперитив в "Наполитен". Эрнеста Ла Жёнесса можно было там встретить каждый вечер. Еще за три дня до смерти он заходил туда.
Заглядывал он также и в "Ветцель", и в "Туртель", и в "Гран-кафе", но не столь регулярно, как в "Наполитен".
В "Журналь" он вел светскую и театральную хронику, а также в его обязанности входило писать некрологи литераторов и членов Академии. А после смерти Катюля Мендеса он временно вел там и театральную критику.
После "Ночных бдений и томлений" определенный успех имело "Подражание владыке нашему Наполеону", написанное в духе, соответствовавшем той эпохе, когда стендалевский снобизм был обязателен для всех пишущих, и в такой загадочной и изящно-анархической форме, какую ввел тогда в моду г-н Морис Баррес, с такими же изысками и тем же гонгоризмом, которые отнюдь не отвращают от произведений этого замечательного писателя.
Были отклики и на "Пять лет среди дикарей", где есть пронзительнейшее описание похорон Оскара Уайльда. Но успех последних его книг "Жертвоприношение", "Бульвар", "Почетный каторжник" был достаточно умеренным.
Новые поколения, похоже, забыли этого последнего бульвардье с взъерошенными волосами, в сером пиджаке, мятых брюках и ворсистой шляпе.
Все рисовальщики от Сема до Рувера, включая и Капьелло, своими рисунками способствовали популярности облика Эрнеста Ла Жёнесса. То был чрезвычайно парижский силуэт.
Стилю Эрнеста Ла Жёнесса, принадлежавшего к направлению Жана де Тинана, свойственно злоупотребление неологизмами, и в этом его недостаток, однако он берет за живое, и это его достоинство. Но достаточно ли этого достоинства для того, чтобы сохранить иные из его страниц от забвения? В этом позволительно усомниться и считать, что если он и достоин остаться в памяти, то главным образом потому, что был последним бульвардье.
НАБЕРЕЖНЫЕ И БИБЛИОТЕКИ
В большие библиотеки я стараюсь ходить как можно реже. Предпочитаю прогуливаться по набережным, этим самым восхитительным публичным книгохранилищам.
Тем не менее иногда я все-таки заглядываю и в Национальную, и в библиотеку Мазарини, а в библиотеке Социального музея мне довелось познакомиться с весьма необычным читателем, любителем и знатоком библиотек.
- Когда я брожу по городу и начинаю испытывать сильную усталость, - говорил он мне, - я, чтобы отдохнуть и почувствовать себя в домашней обстановке, захожу в библиотеку.
- Значит, вы многие из них знаете.
- Да, и они составляют большую часть моих воспоминаний о путешествиях. Не буду говорить вам о долгих часах, что я провел в парижских библиотеках - в великолепной Национальной с ее еще неведомыми сокровищами и чернильницами, украшенными вензелями "Ф. И." ("Французская Империя"); в библиотеке Мазарини, где я познакомился с очаровательными произведениями Леона Каена, автора первоклассных, но не слишком читаемых романов, Андре Валкенара и Альбера Делакура; двое первых уже умерли, последний же, кажется, бросил и литературу и библиотеки; в удаленной библиотеке Арсенала, самой богатой в мире во всем, что касается поэзии; наконец, в библиотеке Святой Женевьевы, столь дорогой скандинавам.
Если говорить об освещенности, то самая приятная в этом отношении библиотека в Лионе. Дневного света в ней больше, чем во всех парижских библиотеках.
Укрывшись в маленькой библиотеке Ниццы от музыки, гипсовых конфетти и колесниц карнавала, я с наслаждением прочитал "Историю Прованса" Нострадама, переживая за судьбу сарацинского Фраксине.
В библиотеке Кимпера хранится коллекция раковин. Однажды, когда я сидел в ней, туда пришел прекрасно одетый господин и принялся рассматривать коллекцию. "Вы сами раскрашивали эти безделушки?" - с нескрываемым высокомерием обратился он к смотрителю библиотеки. "Нет, сударь, - отвечал ему тот, - разумеется, нет. Сама природа украсила эти раковины нежнейшими цветами". - "Ну, мы с вами никогда не поймем друг друга, так что оставляю вас", - ответствовал элегантный посетитель. И удалился.
В Оксфорде есть одна библиотека (уж не упомню какая), где предали сожжению все книги, имеющие касательство к вопросам пола, в том числе "Физику любви" Реми де Гурмона и "Силу и материю" Людвига Бюхнера.
В Йене в библиотеке университета по решению университетского сената произведения Генриха Гейне изъяли из общего зала, и теперь они выдаются только по особому разрешению в помещении запасного фонда.
В Касселе я все надеялся увидеть тень маркиза де Люше, который в конце восемнадцатого века был там директором библиотеки и, по утверждению немцев, очень скоро устроил совершеннейшую путаницу, поместив Викфорта среди отцов церкви и исписав разделители варваризмами наподобие exeuropeana , которые возмутили не только латинистов Касселя, но и Геттингена и Готы. Последние подняли такой шум, что Люше был вынужден подать в отставку с поста директора.
В Невшателе, в Швейцарии, местоположение библиотеки наилучшее из всех, какие я знаю. Все ее окна выходят на озеро. Вид восхитительный! Читальный зал очаровательный. Украшен он портретами знаменитых невшательцев. Следует добавить, что читать там никто не мешает, потому как со своего места вы никого не видите. Смотритель библиотеки - а по традиции этот пост доверяют теологу - дремлет за своим пюпитром. В ней богатейшее собрание французских книг семнадцатого и восемнадцатого веков. Ежели кто-нибудь спрашивает книгу, которую трудно найти, его приглашают к участию в поисках. Гордостью библиотеки является то, что в ней хранятся рукописи Руссо, они лежат в большом желтом конверте, и это единственная вещь, которую вам выдают без недовольного брюзжания, так ими гордятся.
В санкт-петербургской Публичной библиотеке в читальном зале не выдают "Меркюр де Франс". Привилегированные читатели получают эту газету в помещении, отведенном для библиотекарей. Там я видел удивительные славянские рукописи на бересте. Библиотека открыта с девяти утра до десяти вечера. В читальном зале вечно сидит множество бедных студентов, пришедших сюда погреться. Это настоящее революционное гнездо. В любой момент вторжение полиции может нарушить царящую в библиотеке атмосферу сосредоточенных занятий, и тогда каждый должен предъявить полицейским паспорт. Здесь можно увидеть двенадцатилетних девочек, штудирующих Шопенгауэра. А равно и дам, под влиянием "Санина" Арцыбашева читающих новейших французских символистов.
Вообще влияние "Санина" одно время привело к совершенно странным последствиям. Гимназисты и гимназистки четырнадцати - семнадцати лет составили общества "санинцев". Они собирались в ресторане. Каждый приносил огарок свечи, и они зажигали их. При этом пели, пили, а когда угасал последний огарок, начиналась оргия.
Незадолго перед войной это вызвало подлинную эпидемию самоубийств среди молодежи.
В библиотеке Гельсингфорса большое количество французских книг, даже изданных совсем недавно.
А в вагоне-салоне транссибирского экспресса, кроме rocking-chairs, имеется библиотека томов в пятьсот, из которых больше половины - французские. Там можно обнаружить произведения Дюма-отца, Жорж Санд, Вилли.