24-го июля пришла телеграмма из прокуратуры, чтобы кто-нибудь из моих родных приехал за получением бумаги на мое освобождение. Родители уехали в Терриоки. Целый день я ожидала дядю Гришу, - на него была единственная надежда. Как я волновалась! Наконец на углу показался извозчик, на котором ехал дядя, издали махая бумагой. Вбежав в комнату, он обнял меня со словами: "Ты свободна!.." Я заплакала… Прибежали арестованные, солдаты, горничные: жали мне руки, связывали узлы с моими пожитками Караульный начальник сам свел меня под руку по лестнице, - усадили меня на извозчика и мы поехали мимо церкви Косьмы и Дамиана в квартиру дяди. Поднялись на верх: маленькая столовая, накрытый стол - точно во сне…. После тюрьмы лишь немного привыкаешь к свободе: воля как бы убита, даже трудно пройти в соседнюю комнату… все как-будто надо у кого-то просить позволения… Но какое необъяснимое счастье - свобода… Какая радость эти первые дни двигаться по комнатам, сидеть на балкончике, смотреть на проходящую и проезжающую публику.
В Царское не смела ехать. От верного Берчика узнала, как обыскивали мой домик, как Временное Правительство предлагало ему 10 тысяч рублей, лишь бы он наговорил гадости на меня и на Государыню; но он, прослуживший 40 лет в нашей семье, отказался, и его посадили в тюрьму, где он просидел целый месяц. Во время первого обыска срывали у меня в комнате ковры, подняли пол, ища "подземный ход в дворец" и секретные телеграфные провода в Берлин. Искали "канцелярию Вырубовой" и ничего не найдя, ужасно досадовали. Но главное, чего они искали, - это винные погреба и никак не могли поверить что у меня нет вина. Обыскав все, они потребовали, чтобы моя кухарка приготовила им ужин и уехали, увезя в карманах все, что могли найти поценней.
За несколько дней до их отъезда в Сибирь, я получила маленькое письмо от Государыни и коробку моих золотых вещей которую она сохранила во время моего ареста. Горничная рассказывала мне, как они провели лето, как одно время Их Величеств разъединили друг от друга и позволяли только разговаривать во время обеда и завтрака в присутствии офицеров. Революционная власть Временного Правительства старалась всеми силами обвинить Государыню в измене и т. д., но им не удалось. Они ненавидели ее гораздо больше Государя. Когда их обвинение не нашло себе подтверждения, они снова дозволили Государю и Государыне быть вместе. После их отъезда в Сибирь, маленькая горничная опять пришла ко мне. Она рассказывала как Керенский устраивал их путешествие и часами проводил время в дворце, как это было тяжело Их Величествам. Он приказал чтобы в 12 часов ночи все были бы готовы к отъезду. Царские узники просидели в круглом зале с 12 часов до 6 часов утра, одетые в дорожное платье. В 6 часов утра один из преданных лакеев не побоялся принести им чаю, что немножко их подбодрило. Алексею Николаевичу становилось дурно. Уехали они из дворца с достоинством, совсем спокойные, точно отправляясь на отдых в Крым или Финляндию. Даже революционные газеты не могли ни к чему придраться.
Я переехала к зятю в его дом на Морской. В верхнем этаже жил некий Манташев и там происходили кутежи. Вино лилось рекой. Бывали там Их Высочества Борис Владимирович, Мария Павловна и другие. Я тяжело заболела разлитием желчи и целыми ночами не могла спать от шума и музыки. Зять мой тоже целыми ночами пропадал у них наверху! Приезжал ко мне мр. Гиббс, снимал меня для Государыни и уехал в Тобольск. Всевозможные корреспонденты, английские и американские, ломились ко мне, но я видела, кажется, только двух или трех: американца Кроциер-Ионг и Мрс. Дорр. Зять мой получил письмо от своей сестры, что она приезжает и не хочет быть со мной под одной крышей и я переехала к дяде.
24-го августа вечером, в 11 часов, явился комиссар Керенского с двумя "адъютантами", потребовав, чтобы я встала и прочла бумагу. Я накинула халат и вышла к ним. Встретила трех евреев; они объявили, что я, как контр-революционерка, высылаюсь в 24 часа заграницу. Рука дрожала, когда подписывала бумагу: они иронически следили за мной. Я просила отложить отъезд на сутки, так как фактически не могла в этот срок собраться: у меня не было ни денег, ни разрешения взять кого-нибудь с собой. Ко мне, как опасной контр-революционерке, приставили милиционеров. Заведующий моим лазаретом Решетников и сестра милосердия Веселова вызвались ехать со мной. 25-го появилось сообщение во всех газетах, что меня высылают заграницу; указан был день и час. Близкие указывали, что это провокация. Последнюю ночь мои родители провели со мной, из нас никто не спал. Утро 26-го было холодное и дождливое, на душе невыразимо тяжело. На станцию поехали в двух автомобилях, причем милиционеры предупредили ехать полным ходом, так как по дороге могли быть неприятности. Мы приехали первыми на вокзал, в зале 1-го класса ожидали спутников. Родителям разрешили проводить меня до Терриок. Вагон наш был первый от паровоза. В 7 часов утра поезд тронулся, - я залилась слезами. Дядя называл меня эмигранткой. Несмотря на все мученья, "эмигрантка" убивалась при мысли уезжать с родины. Казалось бы все готова терпеть, лишь бы остаться в Россия. Наша компания контр-революционеров состояла из старика редактора Глинки-Янчевского, доктора Бадмаева, - пресмешного божка в белом балахоне с двумя дамами и маленькой девочкой с черными киргизскими глазками, Манусевича-Мануйлова и офицера с георгиевской ленточкой в петлице и в нарядной пальто, некоего Эльвенгрена. Странная была наша компания контр-революционеров, не знавшая друг друга. Стража стояла у двери; ехал с нами тот же комиссар-еврей, который приехал ко мне ночью с бумагой от Керенского. Теперь он был любезней. В Белоострове публика заметила фигуру доктора Бадмаева в белом балахоне и начала собираться и посмеиваться. Кто-то назвал мою фамилию, стали искать меня. Собралась огромная толпа, свистели и кричали. Бадмаев ничего не нашел умнее, как показать им кулак; началась перебранка, - схватили камни с намерением бросить в окна, но поезд тронулся. Я стояла в коридорчике с дорогими родителями, не живая, не мертвая. В Терриоках - раздирающее душу прощанье, и поезд помчался дальше.
В Рихимякки, толпа в несколько тысяч солдат ждала нашего поезда, и с дикими криками окружила наш вагон. В одну минуту они отцепили его от паровоза и ворвались, требуя, чтобы нас отдали на растерзание. "Давайте нам Великих Князей. Давайте генерала Гурко…" Я решила, что все кончено, сидела, держа за руку сестру милосердая. "Да вот он, генерал Гурко" - кричали они. Напрасно уверяла сестра, что я больная женщина, - они не верили, требовали, чтобы меня раздели, уверяя, что я - переодетый Гурко. Вероятно мы бы все были растерзаны на месте, если бы не два матроса-делегата из Гельсингфорса, приехавшие на автомобиле: они влетели в вагон, вытолкали половину солдат, а один из них - высокий худой, с бледным добрым лицом (Антонов) обратился с громовой речью к тысячной толпе, убеждая успокоиться и не учинять самосуда, так как это позор. Солдаты немного поутихли и позволили прицепить вагон. Антонов сказал мне, что он социалист, член Гельсингфорского совета и что их комитет получил телеграмму из Петрограда, - они предполагали, что от Керенского, - о нашей высылке, и приказание нас захватить; рассказал, как они мчались в автомобиле, надеясь захватить также Великих Князей и генерала Гурко, что мы в сущности представляем для них малую добычу и что они нас задержат до тех пор, пока не получат разъяснения Правительства, о причине высылки контр-революционеров за границу. Он сел около меня и видя, что я плачу от нервного потрясения, только что пережитого страха, ласково успокаивая меня, уверяя, что меня, выяснив дело, отпустят. Мне казалось, что все это было подстроено, чтобы толпа разорвала нас. Вероятно и с генералом Гурко также бы разделались, но он был умнее и уехал в Архангельск к англичанам.
Ночью подъехали к Гельсингфорсу. Всех остальных спутников Антонов отправил под конвоем, меня же и сестру он повел в лазарет находившийся на станции. Санитары на носилках понесли меня на пятый этаж. Сестра финка, очень милая, уложила меня в постель, дала лекарство, но через полчаса поднялась суматоха, пришел караул с "Петропавловска", матросы, похожие на разбойников, с штыками на винтовках, какие то делегаты из комитета, требуя, чтобы меня перевезли на "Полярную Звезду" к остальным заключенным. Антонов с ними сердито спорил, но ему пришлось сдаться.
Я спустилась вниз на костылях среди возбужденной толпы матросов. Антонов шел возле меня, все время их уговаривая. На площади перед вокзалом тысяч шестнадцать народу, - и надо было среди них добраться до автомобиля. Ужас слышать безумные крики людей требующих вашей крови… Я уверенная, что меня растерзают, чувствовала себя как заяц загнанный собаками. Антонов посадил меня и сестру в автомобиль и мы начали медленно двигаться сквозь неистовавшую толпу. "Царская наперсница, дочь Романовых. Иди пешком по камням…" - кричали обезумевшие голоса.
На набережной остановились, пришлось лезть по плоту, доскам и, наконец, по отвесному трапу. Спустились на яхту "Полярная Звезда", с которой связано у меня столько дорогих воспоминаний о плаваниях по этим же водам с Их Величествами… Яхта перешла, как и все достояние Государя, в руки Врем. Правительства и на ней заседал "Центробалт". В заплеванной, загаженной и накуренной каюте нельзя было узнать чудную столовую Их Величеств. За теми же столами сидело человек сто "правителей", - грязных, озверелых матросов. Решались вопросы и судьба разоренного флота и бедной России.
Пять суток, которые я пережила на яхте, я целый день слышала, как происходили эти заседания и говорились "умные" речи. В трюме все было переполнено паразитами; день и ночь горела электрическая лампочка, так как все это помещение было под водой. Никогда не забуду первой ночи. У дверей поставили караул с "Петропавловска", те же матросы с лезвиями на винтовках и всю ночь разговор между ними шел о том, каким образом с нами покончить, как меня перерезать вдоль и поперек, чтобы потом выбросить через люк, и с кого начать, - с женщин, или со стариков. Всю ночь Антонов сидел у стола, разговаривая то с тем, то с другим; когда караул гнал его спать, он отказывался, говоря, что исполняет при нас обязанности комиссара и не имеет права спать. Когда караул сменила команда с "Гангута", Антонов ушел и я больше никогда его не видала. Вернувшись на свой корабль, матросы с "Петропавловска" убили всех своих офицеров…
Так провели мы пять суток. Когда нас перевели в крепость, то я заметила, что стала седая. Нас выводили на полчаса на верхнюю палубу, я садилась возле рубки, где так часто сидела с Государыней и где каждый уголок был памятен мне. На этом же месте пять лет тому назад я снимала Императрицу-Мать вместе с Государем и её японскими собачками в день именин Государыни; какая чистота была тогда на яхте, а теперь! Под крики ораторов Центробалта сидели мы, ожидая нашей участи. Кормили нас хорошо: нам приносили мясо, суп, много хлеба и чай. На второй вечер был митинг на площади около "Полярной Звезды" по поводу нас. Толпа требовала самосуда, ворвались делегаты на яхту, обходили наши конуры и нашли, что мы слишком хорошо содержимся. Мыться не было возможности среди матросов. Набрела на двух земляков из нашего села Рождествена… Они говорили, что если бы знали, что это наша Анна Александровна, то как-нибудь похлопотали бы, но теперь ничего нельзя было сделать. Раз вечером я нашла у себя в каюте безграмотно написанное письмецо, которое сообщало, что нас поведут и крепость или тюрьму и что пишущий жалеет меня.
Наконец, 30-го августа вечером пришли к нам Островский (начальник охраны) юноша лет 18-ти с злыми глазами и наглым выражением и члены совета и объявили, что все арестованные отправляются в тюрьму в Свеаборгскую крепость, сопровождающие же их по собственному желанию, могут быть свободны. Я кинулась к сестре, умоляя ее не оставлять меня, но она на отрез отказалась. "Я принес Вам манифест - вы свободны", - объявил он сестре, Решетникову и двум женщинам, сопровождавшим доктора Бадмаева. Одна из них, странная стриженная барышня с подведенными глазами, Эрика, называла себя гувернанткой маленькой Аиды. Островский, бритый, в шведской куртке и фуражке защитного цвета, насмехался: "Конечно, я понимаю ходить за больными, - говорил он, но не за такой женщиной, как Вырубова". Вокруг поднялся наглый хохот. "Да кроме того, их вероятно, скоро убьют…". Но стриженная барышня, оставляя маленькую Аиду, объявила: "Я еду с доктором Бадмаевым". Потом, подойдя ко мне, она шепнула: "Хотя я вас не знаю, я буду за вами ходить".
Я передала сестре несколько золотых вещей и просила ее передать последний привет родителям.
Крепость Свеаборг расположена на нескольких маленьких островах в заливе Гельсингфорса.
Причалили к острову и пошли пешком в гору. Налево, окруженный зеленью, высился белый собор, направо за гауптвахтой - одноэтажное каменное здание, куда нас повели. Принял нас молоденький офицер, окружили грязные солдаты. По узкому, вонючему коридорчику, по обе стороны были двери в крошечные грязные камеры. Меня и Эрику втолкнули в одну из них и заперли.
Двое нар, деревянный столик, высокое окно с решеткой и непролазная грязь повсюду. Эрика и я улеглись на доски, свернув пальто под голову. Эрика смеялась, уверяя, что все будет хорошо. Нельзя себе вообразить уборную, куда мы ходили в сопровождении часового: для караула и заключенных была одна и та же уборная. Пищу нам приносили из офицерского собрания: все было вкусно. Платили за обед и ужин по 10 рублей в день. Бедный Глинка-Янчевский уверяя, что он никогда так хорошо не ел, как в крепости. Еду приносил нам сторож Степан; он был неимоверно грязный, носил полотенце вокруг шеи и этим полотенцем вытирал тарелки. Он вымыл нашу ужасную камеру. Мы влезли на стол и увидели из окна двор; напротив была какая то постройка, рабочие - финны и финки - проходили по дворику.
Напротив нас была камера Мануйлова - через форточку в дверях мы увидели его. Он стал нам показывать три пальца и написал: "три дня". - "Нет, не три дня, наверно мы просидим здесь месяц", - сказала я и написала крупным шрифтом: "Месяц". Столько времени мы и просидели здесь.
Большой опасности мы подвергались при смене караула. По ночам они напивались пьяными и галдели так, что никто из нас не мог спать. Узкий коридорчик выходил прямо в караульное помещение; приходило их человек 20 или 30. Играли в карты, пили, курили, спали, но больше всего спорили между собой. Караульным начальником был офицер, а также его помощник. Эти юные офицеры боялись солдат больше нас, так как солдаты грозили покончить с ними самосудом.
Нас не запирали, так как замки от камер были потеряны. На воздух нас выводили по полчаса и позволяли гулять по гауптвахте. Прогулки эти были опасны, так как мимо гауптвахты проходила проезжая дорога; солдаты крепостного гарнизона проходили мимо, идя на пароход или с парохода. Собиралась толпа любопытных, так что нас стали выводить рано утром. Особенное внимание привлекал доктор Бадмаев в его белой чесучовой рубахе, белой шляпе и белых нитяных перчатках; главное же - он всегда заговаривал с толпой. Смотрели на нас, как на зверей в клетке, но после надоело и редко кто останавливался.
Эрика все просилась к доктору Бадмаеву и ее стали пускать к нему на целый день. Он диктовал ей разные врачебные сочинения и романы. По вечерам он надевал бледно-голубой халат, сидел в полутьме, так как лампу ставил на пол и жег какие то ароматные травы. Солдаты насмехались над ним из-за его нежного отношения к Эрике, но в конце нашего заключения к нему целый день приходили лечиться матросы и говорили, что если других отпустят, то товарища Бадмаева они не отпустят, так как он им очень помогает. Меня же Бадмаев не любил, так как я отказалась принимать его порошки и пользоваться массажем, хотя он уверял, что я буду ходить без костылей.
Но зато к бедному Глинке-Янчевскому все, начиная со сторожа Степана, относились с полным презрением, так как у него совсем не было денег. Нельзя себе вообразить, какими рисунками были вымазаны стены его камеры; голые женщины и т. д. в натуральную величину. Солдаты в начале даже не позволяли к нему входить, пока не смыли часть рисунков. Бедный старичок все время спал на голых досках, покрываясь старым пальто. Когда вечером всем давали лампы, его обносили. Я приносила ему молоко и читала вслух газеты; чая у него не было и каждый вечер он приходил со стаканом кипятка, прося уделить ему немного чая. Каждый день он обращался к нам с одним и тем же вопросом: "Ну что, сегодня мы уезжаем? - "Нет", - отвечали ему, и старичок побредет к себе в камеру с ужасными рисунками и смирно сидит весь день. Мы часто шутили, говоря, что если нас освободят, то его наверное забудут в крепости.
Офицеры приносили мне поклоны и выражали много сочувствия от себя и от разных лиц. Раз, проснувшись ночью, Эрика и я увидели у нас в камере несколько пьяных солдат из караула, пришедших с самыми худыми намерениями. Мы стали кричать о помощи; вбежали другие солдаты, которые спасли нас. Тогда я обратилась к члену Центробалта матросу Попову, которого называли министром юстиции, - он заведывал арестованными, - с просьбой назначить кого-нибудь из матросов комиссаром при нас на случай опасности от караула. Назначили матроса К.; худой, бритый, с кудрявыми волосами, он был очень сердечный человек. Водил меня три раза в собор к обедне в будний день: народу ни души; два солдата у выручки ласково встречали, водил он меня гулять в маленький садик, принадлежавший какому-то казенному зданию. У окна стоял офицер: он сразу выпрыгнул в сад, поцеловал мне руку и нарвал мне последние осенние цветы. Матрос К. помнил меня по плаванью с Их Величествами, когда он служил в охране.
Газеты были полны решениями полковых и судовых комитетов, и все приговаривали меня к смертной казни. Караул приходил от шести рот поочередно. Вначале настроение было очень возбужденное. Когда же поговорят, то смягчались, но до самого конца были такие, которые хотели покончить с нами самосудом. Но не было того одиночества, как в Петропавловской крепости.
Раз пришла самая буйная шестая рота, и во главе её ужасный рыжий солдат, Слышала, как он сказал, что в эту ночь со всеми покончат. Как мы дрожали, когда он с винтовкой пришел и сел к нам на нары и стал нагло браниться. Эрика и я угостили его папиросами; он стал разговаривать, а в конце заключения стал первый моим защитником.
С нами сидело восемь солдат, арестованные за кражи, убийства и т. д. "Наши товарищи по несчастью" - называли они себя. Огромный рябой Калинин всегда ворчал и спал; Цыганков, который жаловался на нас караулу, из за чего мы могли поплатиться жизнью, и другие. Позже я им читала слух, и мы покупали им папиросы.