- Верно, - подтверждаю я. - Вот если бы у нас совершили подвиг - тогда другое дело. А так - о чем писать? Ну, вот представь, напишу я: "Хорошо владеет лопатой боец Кривда". Засмеют же.
- При чем тут лопата? - обижается Кривда, он шуток в свой адрес не любит. - Я с лопатой не хуже других управляюсь - ну и что?
Раза два я ездил на попутных машинах в город - отвозил в редакцию свои материалы. Уютного курортного городка Ханко больше не существовало. Всюду чернели пожарища, зияли воронки от авиабомб. Уцелели лишь каменные строения - водонапорная башня, кирха на скале, Дом флота (бывшая ратуша) и массивное здание штаба базы близ гавани. В подвале этого здания и находилась теперь редакция "Боевой вахты", или, как ее переименовали в конце сентября, "Красного Гангута". С началом войны Ханко все чаще называли Гангутом.
Это была газета особенная, не похожая на обычные многотиражки, - быть особенной заставляла ее обстановка. После падения Таллина в августе связь Ханко с Большой землей стала весьма нерегулярна. Почта приходила с оказией, и оказии случались все реже: теперь не только северный, но и южный берег Финского залива был в руках противника. Залив превратился как бы в узкий коридор, сильно напичканный минами, и прорываться по этому коридору кораблям из Кронштадта было очень нелегко.
Мы на Ханко оказались в глубоком тылу противника. Самой силой грозных военных обстоятельств "Красный Гангут" превратился в единственный источник информации для гарнизона. Газета выходила ежедневно на четырех полосах. Треть ее площади занимали оперативные сводки и другие сообщения с фронтов и из тыла, зарубежные телеграммы - все это принималось по радио. Остальную площадь газеты заполнял местный материал - информация о боевых действиях гангутских десантников, летчиков, катерников, артиллеристов, очерки о героях Ханко - словом, хроника обороны Гангута. И творил эту хронику сильный коллектив.
Штат редакции был маленький, рассчитанный на выход двухполоски дважды в неделю. Необходимое в новых условиях число литсотрудников сверх этого штата приходилось держать за счет штатных единиц частей базы. Все это было очень не просто, и только недюжинная энергия редактора Эдельштейна и поддержка комиссара базы А. Л. Расскина обеспечили "Красному Гангуту" нужное число "перьев". В 30-тысячном гарнизоне Ханко, конечно, не было ярких публицистов уровня, скажем, Ильи Эренбурга, - но люди, умеющие грамотно и дельно писать, нашлись.
Моя вторая поездка в редакцию едва не стала последней. Я возвращался в приподнятом настроении, обдумывая очередное задание. Не доходя до железнодорожного переезда, услышал, как поблизости ударили зенитки, - и тут же знакомый нарастающий тяжкий свист заставил меня ничком броситься на обочину дороги. Я успел увидеть, как мимо промчалась повозка, краснофлотец в бушлате, привстав над сиденьем, нахлестывал лошадь. Потом все утонуло в протяжном грохоте, рухнуло в черную пропасть. Меня обдало горячей волной, отбросило в сторону от дороги. Вот и все… Но я еще ощущал содрогания земли и видел перед собой какие-то разбитые доски, в ушах стоял звон, - нет, я еще живой…
Бомбежка, наверное, была недолгой. Я поднялся. Ноги были будто не мои, меня шатало. Обогнул огромную дымящуюся воронку, увидел присыпанный землей лошадиный труп. Поискал взглядом - где возница-краснофлотец? - но не нашел. В ушах звенело, никакие другие звуки не доходили. "Оглох", - сказал я вслух, но не услышал собственного голоса.
С неделю я отлеживался в медсанчасти батальона, пока контузия не отпустила.
Уже шел сентябрь. На полуостров пали осенние дожди. Заметно сократили нормы снабжения: мяса и сахара стало меньше, а сливочное масло вовсе исчезло из рациона. Экономия распространялась и на боеприпасы: гангутские батареи отвечали примерно одним выстрелом на сотню. После падения Таллина - главной базы флота - нечего было рассчитывать на подвоз продовольствия, боеприпасов, бензина. Долговременную оборону Гангута мог обеспечить только жесткий режим экономии.
Мы зарылись в землю, как кроты. Дзоты на нашем участке обороны держали бухту под перекрестным пулеметным огнем. Из щелей, в которых мы здорово намерзлись по ночам, мы перебрались в просторную землянку под тремя накатами бревен, с печкой и нарами. Ночью, если не стоял на вахте, я даже позволял себе давно позабытую роскошь - стягивал сапоги, разматывал портянки…
В конце сентября меня окончательно забрали в редакцию. С товарищами по взводу я попрощался как с братьями. Много земли мы перебросали лопатами, много перетаскали бревен на плечах. Счастливо, ребята! Будьте живые!
Зашел и в клубную землянку попрощаться с Мишей Беляевым.
- Давай заведу на прощанье. - Миша вытащил из шкафа пластинку с "Любимым городом".
Но мне некогда. Впервые отказался я послушать эту песню. С винтовкой за спиной, с чемоданчиком в руке зашагал под дождичком в штаб батальона. Получив командировочное предписание и продаттестат, я заглянул в землянку взвода связи в надежде разыскать Лолия Синицына. Но он был где-то на линии, так я и не простился с ним - и никогда больше не увидел.
Попутный грузовик помчал меня по выученной наизусть дороге - мимо мокрых сосен и мшистых валунов, мимо залитых темной водой воронок и черных лесных пожарищ.
Близ железнодорожного переезда машину настиг огневой налет. Все мы, кто был в машине, попрыгали из кузова, залегли в кювете у обочины. Одного красноармейца ранило осколком в ногу. Мы попытались разрезать и стянуть набухший кровью сапог, но шофер заорал, чтобы раненого подняли в кузов, и, объезжая свежие воронки, поехал в госпиталь, благо он был неподалеку - огромное подземное убежище с палатами и операционной. Там мы и сдали раненого.
Из госпиталя я направился прямо в редакцию. В ушах еще было заложено от разрывов снарядов.
Сырой ветер, пахнущий гарью, бил в лицо. И опять что-то уходило в прошлое, и щемило сердце…
Как будто это было вчера: выскочишь ранним утром из редакционного подвала в промозглую сырость штабного двора, насобираешь старых досок - и постоишь с минуту, прислушиваясь к шороху дождя, к привычному стуку движка, к неверной тишине рождающегося утра. Каким он будет - новый день на Ханко?
С охапкой дров - в подвал. Посредине редакционной комнаты стоит "буржуйка". Плохо разгорается сырая лучина, шипит, выбрасывает кислый белый дым. Почему у Леньки Шалимова, когда он дежурит, дрова сразу загораются? Ведь такие же мокрые, как и у меня. Секрет он, что ли, знает? Ага, занялись наконец. Ну, скоро будет тепло.
А белобрысый Шалимов за своим столом, нещадно дымя полуметровой "козьей ножкой" и щуря глаз, просматривает информацию, принятую по радио на ночном сеансе. В редакции своя радиорубка, радист Борис Лазарев настраивает приемник на радиостанцию имени Коминтерна, а Гриша Сыроватко крупным четким почерком записывает диктуемые передачи.
Что сегодня в утренней сводке? Читаю из-за плеча Шалимова: "В течение ночи на 8 октября наши войска вели бои с противниками на всех фронтах, и особенно напряженные на вяземском и брянском направлениях…"
В конце августа вспыхнула было надежда: под Ельней остановили фашистов. Сколько же можно отступать? Сентябрь прошел в страшных волнениях за Ленинград. Это невозможно было себе представить: немцы под Ленинградом! Окружили город! Лида, мне страшно даже подумать, что на улицах, по которым мы недавно ходили, по которым ты ходишь, - рвутся снаряды, выбрасывая убийственные осколки. Милая, хорошая моя, будь осторожна! Не выходи на набережную, которую наверняка обстреливают - ведь там стоят корабли…
Шалимов сортирует листы, исписанные быстрым карандашом Сыроватко. Сам Гриша Сыроватко, бывший учитель, толстенький, небритый, с глазами, обведенными синеватой тенью постоянного недосыпания, стоит рядом, с жаром рассказывает: вот в этом месте был большой пропуск - чертовы помехи в эфире, - но при контрольной диктовке он все же успел записать. А вот здесь - он сокрушенно вздыхает - не удалось восстановить пропуск.
Шалимов поворачивается к старшине типографии Кандерову, спокойному, гренадерского сложения мичману.
- Это срочно в набор, Василий, - протягивает ему стопку листов с оперативной сводкой, передовой "Правды", зарубежными телеграммами. - А это, - кладет он другую стопку на соседний стол, - Лукич придет, посмотрит.
Шалимов - правая рука Константина Лукича Лукьянова, секретаря редакции. Вдвоем они формируют каждый номер, как-то умудряясь втиснуть все обилие местного и принятого по радио материала в тесные полосы малого формата.
А вот и сам младший политрук Лукьянов - невысокий, с аккуратным зачесом темных, влажных после умывания волос, с красивым и бледным от подвальной жизни лицом. Стремительно он подходит к своему столу, зажигает лампу. Теперь Константин Лукич встанет из-за стола только глубокой ночью, когда печатная машина начнет шлепать тираж очередного номера.
Пальцы у Лукьянова изуродованы давней аварией на торпедном катере, во время срочной службы, но карандаш и строкомер эти пальцы держат крепко. Он набрасывает макеты внутренних полос и передает Шалимову; тот, с окурком, приклеенным к нижней губе, начинает подсчитывать строки, размещать оттиски набранного материала на полосах, придумывать заголовки.
Печка разгорается славно. Я ставлю на нее пузатый чайник с водой - на этом мои обязанности дежурного закончены, можно приниматься за работу. Сажусь за стол напротив красавчика Коли Карапыша, корректора, погруженного в вычитку свежих, пахнущих краской оттисков. Придвигаю стопку военкоровских писем. Правка писем - не очень-то веселая работа. Пишут в газету много, ох как много - разве уместится на страницах весь этот поток! У меня строгая установка: "отжимать", оставлять только факты.
Охотнее всего я отправился бы сейчас куда-нибудь в часть за материалом для очерка. Но военкоровские письма не отпускают. В редакции всегда нужно делать то, что срочно, остальное подождет.
Комната между тем наполняется народом. Врывается долговязый Коля Иващенко:
- Константин Лукич, я на острова! Новая операция намечается!
- Погоди, - спокойно, не поднимая глаз от рукописи, отвечает Лукьянов. - Придет редактор - разберемся, кому куда.
- Какая операция, Коля? - спрашиваю я.
- Так уж тебе и скажу! - Иващенко ревниво оберегает свою "вотчину" - десантный отряд - от покушений коллег по перу.
Клёш Коля носит - сорок девять сантиметров.
- Почему уж не пятьдесят? - довольно наивно спросил я у него однажды.
- Не-е, старичок, - ответил он. - Полета сантиметров - это пижонство.
А у стола Лукьянова уже сидит первый в это утро посетитель, воентехник, - он принес схему газогенераторной установки. На Ханко трудно с бензином, зато дров - полно, установка несложная, ее вполне можно оборудовать на каждой автомашине; надо бы эту схему и соответствующую инструкцию опубликовать в газете. Лукьянов слушает воентехника, а сам, должно быть, прикидывает, можно ли эту схему вырезать на линолеуме - ведь цинкографии на Ханко нет.
Шумно в редакции, посетители все прибывают. А в углу, спиной ко всем, ни на кого не глядя, трудится над очерком об артиллеристах политрук Василий Войтович, он же А. Ветров.
Войтович и Константин Золотовский, профессиональный писатель, бывший водолаз, издавший до войны в Ленинграде книжку рассказов об эпроновцах, были здесь ведущими очеркистами. Их очерки о героях Гангута были в моих глазах образцом.
Но вот приходит редактор Эдельштейн. Он уже побывал в политотделе базы и теперь коротко посвящает нас в обстановку. Обстановка, прямо скажем, плохая. Продолжается сражение в Моонзундском архипелаге, остров Эзель потерян, на Даго идут тяжелые бои. Немецкое радио и финские листовки угрожают, что после Даго настанет очередь Ханко…
Эти угрозы мы слышим не впервые. Уже несколько раз противник предпринимал штурм Гангута с суши и моря - все атаки были отбиты. Более того - гангутцы сами продвинулись вперед, захватили девятнадцать островов в шхерном районе и прочно удерживали их. Наиболее горячие головы предлагали идти дальше - высадить десант на крупный финский остров Стурхольм, а потом на полуостров Подваландет (откуда била по Ханко тяжелая артиллерия). Но командование во главе с командиром базы генерал-лейтенантом Кабановым трезво оценивало обстановку. Сейчас главная задача - укреплять оборону, готовиться к зиме, ведь положение очень усложнится, когда замерзнет залив вокруг Ханко. Тут нельзя распылять силы.
- Вот что, - продолжает редактор. - Наши летчики участвовали в боях над Эзелем, и один из них, Семенов, прислал в редакцию рисунок. Давайте-ка посмотрим, можно сделать клише? Где Борис Иванович?
Из соседней комнаты приходит художник Борис Иванович Пророков. Разглядывает рисунок. Это картина морского боя, увиденная сверху, глазами летчика. В центре - всплеск сильного взрыва и тонущий, переломившийся пополам фашистский корабль. Силуэты миноносцев, ведущих огонь. Сквозь огонь, сквозь резко очерченную дымовую завесу мчатся в атаку торпедные катера. Над морским боем - воздушный. "Хейнкель-115", прозванный балтийцами "лапотником" за огромные поплавки вместо колес, "мессершмитты" - и звено наших истребителей. Под рисунком написано: "Эскиз будущей картины".
- Баталия хоть куда. - Пророков всматривается в детали рисунка. - Нагромождено очень, но - ничего, сделаем.
Он уносит рисунок к себе.
- Надо написать об этом бое, - говорит Эдельштейн. И, прочитав, должно быть, немую просьбу в моем взгляде, заключает: - Отправляйся на аэродром к Семенову. Дадим очерк с рисунком.
Вот это удача! Сунув блокнот в карман, надеваю шинель. Винтовку - за плечо. По дороге заглядываю в соседнюю каморку - перекинуться словом с Мишей Дудиным. Тут идет жаркая работа. Борис Иванович только что перенес на желтый квадратик линолеума очередную свою карикатуру для раздела "Гангут смеется" и теперь, вооружась хирургическим скальпелем, начинает вырезать клише. А Дудин вытянулся на верхних нарах. Покусывая кончик карандаша, он обдумывает стихотворную подпись к карикатуре. Краснофлотец Ваня Шпульников, ученик Пророкова, старательно перерисовывает семеновский набросок.
- Миш, иду к летчикам, - спешу я поделиться своей радостью, - буду писать о Семенове.
- Давай, давай, проходи, - нажимая на "о", откликается Дудин. - Не до тебя тут.
Лесной дорогой шагаю к аэродрому и с огорчением думаю о своих прохудившихся сапогах. Осень, холода, ранний снег по ночам, а мои сапоги… Говорят, тех из нас в редакции, кого взяли из армейских частей, переоденут во флотское. Скорей бы!
Вот же как получилось, думаю я, топая по лужам, затянутым ледком, - опасался пятилетней флотской службы, отвертелся от военных училищ, а все же загремел на флот…
Рев моторов заставил меня вздернуть голову кверху. Едва не задев верхушки сосен, круто уходят в серенькое небо два только что взлетевших "ишачка" - истребители И-16. Рокот их моторов быстро удалялся, но теперь возникли другие звуки - хорошо знакомые хлопки и приближающийся, словно в тебя нацеленный свист, обрывающийся грохотом. Я уже видел в просветах между соснами желто-серое поле аэродрома - на нем взметывались черные кусты разрывов. Лежа у кромки аэродрома на содрогающейся холодной земле, я ждал, когда же финнам ответит ханковская артиллерия.
Наконец-то! Рявкнули невдалеке пушки. Какое-то время шла артиллерийская дуэль, и вдруг все смолкло.
Я побрел к приземистым строениям на краю аэродрома. Все здесь было упрятано под землю - мастерские, склады, емкости с горючим. В подземных ангарах стояли и самолеты. Но взлет и посадка почти всегда проходили под огнем. Только услышат финны звук заводимых моторов - сразу начинается обстрел. Будто гигантским плугом финская артиллерия перепахивала летное поле - "плешь" среди соснового леса. Но только начинал стихать огонь, как на поле выезжала полуторка, груженная кирпичом и песком, из кабины выскакивал комендант аэродрома лейтенант Мухин, и бежали с носилками бойцы аэродромной роты. В дымящиеся воронки сбрасывали кирпич, сыпали землю, утрамбовывали "бабами". К моменту возвращения взлетевших истребителей взлетно-посадочная полоса была ровная, как стол.
В таких условиях обе эскадрильи ханковского авиаполка - "чайки" капитана Белоусова и "ишачки" капитана Леоновича - храбро дрались над сушей и над морем. Прикрывая небо Гангута, они сбили десятки самолетов противника. Это была блестящая плеяда воздушных бойцов, имена которых гремели на всю Балтику, - Белоусов, Антоненко, Бискуп, Голубев, Цоколаев, Байсултанов, Семенов и другие.
Григория Семенова я нашел в одной из землянок. Тут было довольно просторно, на столе горел фонарь "летучая мышь". И я, робея, начинаю свое первое фронтовое интервью. Мне страшновато: я не знаю авиации (вернее, знаю о ней все, что знал любой мальчишка, подраставший в годы челюскинской эпопеи и первых дальних перелетов, - но ведь это поверхностное знание) и мне все кажется, что Семенов вот-вот скажет: не могли, мол, прислать корреспондента посолиднее. В сущности, на моей стороне только энтузиазм и горячее желание как следует во всем разобраться.
Семенов нетороплив и обстоятелен. У него широкое "простецкое" лицо, тяжелая складка на переносице и светлые бесстрашные глаза. Рассказывает он очень живо и, как водится у летчиков, показывает руками. Я торопливо записываю, иногда переспрашиваю детали - и передо мной как бы раскрывается картина боя.
Это было недавно, в разгар тяжелых боев на острове Эзель. На подмогу островитянам Гангут послал своих летчиков, хотя располагал всего двенадцатью боевыми машинами для нужд собственной обороны.
В бухту Лыу вошли немецкие корабли и начали ураганный обстрел последних позиций защитников Эзеля на полуострове Сырве. Группе торпедных катеров под командованием капитан-лейтенанта Гуманенко было приказано атаковать немецкую эскадру. С воздуха катерников прикрывали два гангутских истребителя - ведущий Семенов и ведомый Дорогов. Немцы увидели четверку торпедных катеров, идущих на сближение, и открыли по ним огонь. Один катер вырвался вперед и потянул перед фронтом атакующей группы желтоватую простыню дымовой завесы. Все это видел Семенов, ходя кругами над бухтой. Он хорошо смотрел - и вовремя увидел, как откуда-то вывалился "хейнкель-115", "лапотник", и, снижаясь, пошел наперерез катерам. Семенов и Дорогов были начеку и заставили "хейнкель" убраться. Велико было искушение набрать высоту и пристроиться "лапотнику" в хвост, но Семенов сдержал свой азарт: нельзя уходить от катеров. А те, прорвав дымзавесу, легли на боевой курс. Выгнув крутые буруны за кормой, на полных оборотах устремились к цели. Бухта кипела от разрывов снарядов. Все ближе, ближе… Сброшены торпеды! Тяжелый раскат взрывов покрывает все звуки боя. Над легким крейсером типа "Кёльн" вымахивает гигантский столб огня и дыма - крейсер, разломившись, тонет. Ах, молодец Гуманенко, молодцы Афанасьев и командиры других катеров - здорово влепили!