Дымы, дымы стелятся над бухтой Лыу. Катера разворачиваются для новой атаки. Снова появляется "хейнкель". Семенов - к нему. "Хейнкель" уходит на бреющем, вот-вот коснется воды своими "лаптями"-поплавками, ему это не опасно, а вот если волна захлестнет машину Семенова, тоже брошенную в бреющий полет… Чувствуя соленые брызги на губах, Семенов упорно бьет длинными очередями. "Хейнкель" рванулся вверх… поздно! Густо повалил черный дым, и "лапотник" рухнул в воду. А Дорогов между тем отбивается от "мессершмиттов", и Семенов спешит на помощь ведомому. В небе - воздушная карусель, трассы очередей вперекрест. Наши истребители уступают немцам в скорости, но используют преимущество в маневренности. Тем временем катерники прорываются сквозь заградительный огонь к новым целям…
Семенов, рассказывая, как бы вновь переживает этот поразительный бой на море и в воздухе - и мне передается его волнение…
Выходим из землянки. Вижу: бойцы аэродромной команды таскают на носилках землю, засыпают воронки на летном поле. Недели две назад и я ходил вот так с носилками.
Смотрю на работяг - и кажется мне, что вижу знакомые лица. Вон Костя Лымарев! Или ошибаюсь?.. Я машу ему рукой, он смотрит издали и, как видно, не узнает.
А я и не знал, что одна из рот бывшего моего батальона работает здесь, на аэродроме.
- Им крепко достается, - говорит Семенов, закуривая. - Ведь как у нас - только заведешь мотор, сразу сыплются снаряды. Идешь на посадку - тоже бьют.
- Почему вы написали под своим рисунком "Эскиз будущей картины"? - спрашиваю я.
- Сам не знаю, - не сразу отвечает Семенов. - Уж очень все это стоит перед глазами, как на картине… Может, попробую когда-нибудь красками… Я ведь рисовал в школьные годы…
Ваня Шпульников искусно перенес семеновский эскиз на линолеум, и рисунок был напечатан в газете вместе с моим очерком.
Некоторое время спустя Семенов посетил редакцию, но не застал меня (я был на островах) и оставил записку, в которой благодарил за очерк и просил достать ему финский нож на память о Ханко.
В 1942 году Григорий Семенов погиб в бою над южным берегом Ладоги. Записка его, написанная красным и синим карандашами на блокнотном листке, сохранилась у меня по сей день. Храню и фотокарточку-миниатюру, которую Семенов мне подарил. Широкоскулый, сурово сдвинув брови, он смотрит на меня светлыми бесстрашными глазами из далекого сорок первого года…
Трагедия Моонзундских островов близилась к завершению. Эзель был потерян, на Даго шли последние бои. Уцелевшие защитники этого острова оказались прижатыми к северному берегу близ маяка Тахкуна. Гангут послал свои корабли, чтобы снять их, спасти от неминуемой гибели или плена. Корабли - это слишком сильно сказано. В распоряжении командира базы были всего лишь дивизион малых охотников и прочая мелочь - мотоботы с допотопными болиндеровыми движками да несколько моторных катеров, захваченных в десантных операциях у финнов. Часть этой "великой армады" и была направлена к берегам Даго.
Я еще вернусь к Моонзунду, после падения которого должна была, как кричали финские рупоры, настать наша очередь. А сейчас расскажу о старшем лейтенанте Льве Николаевиче Горбунове - герое моего очередного очерка.
Сдержанный, суховатый, немногословный, он казался мне воплощением истого моряка. Воображение, питаемое прочитанными в детстве книгами о море, как бы приставляло к его твердому рту коротенькую трубку-носогрейку, рисовало за его спиной громаду белых (или алых!) парусов.
Но конечно, не было никаких парусов. Были старенькие мотоботы, стонущие под ударами осенних балтийских штормов, и было спокойное мужество, необходимое для того, чтобы водить эти утлые суда в резко опасные походы.
Еще до войны, с начала аренды Ханко, Горбунов тщательно, по-лоцмански изучил шхерный район, примыкающий к полуострову, исходил его вдоль и поперек, измеряя глубины в прихотливо извилистых проливах, корректируя карты, выставляя на фарватерах вехи.
Горбунову, первому лоцману Гангута, поручили проводку караванов к острову Осмуссар - клочку земли у эстонского побережья, на котором и теперь, после августовского падения Таллина, продолжал держать оборону под прикрытием тяжелых батарей маленький островной гарнизон. Много раз Горбунов пересекал Финский залив, доставляя на Осмуссар боеприпасы и продовольствие и вывозя раненых.
А теперь, в двадцатых числах октября, Горбунов повел караван мотоботов к северному берегу Даго. Крепчал ветер, шторм набирал силу. На рассвете, когда уже открылась на темно-сером фоне неба белая башня Тахкуны, караван был атакован "юнкерсами". Пулеметчики с мотоботов встретили их огнем, но на такой волне не поведешь прицельный огонь. Зато шторм, швырявший суда из стороны в сторону, мешал и немцам попадать в цель: бомбы ложились беспорядочно. Одна взорвалась в пяти метрах от головного бота, взрывная волна подбросила его до небес. Четырежды налетали "юнкерсы", но все-таки караван прошел.
Черный маленький причал на Даго - под огнем немецких минометов. Не медлить с погрузкой! Быстро приняв людей, главным образом раненых, Горбунов уводит свою "флотилию" в море. Чтобы уклониться от возможных атак с воздуха, он избирает другой курс. Этот путь к тому же и более короткий, но Горбунов знает по данным разведки, что там немцы выставляли минные поля. И все же он решается идти, строя свой расчет на малой осадке мотоботов: проскочим поверх мин… Вот только плавающие мины, сорванные штормом с минрепов… С носа и бортов каждого мотобота напряженно всматривались в штормующее море наблюдатели, готовые оттолкнуть отпорным крюком всплывшую у борта "рогатую"…
Наконец - Ханко. Раненых островитян увозят в госпиталь. Теперь бы отдохнуть Горбунову и его матросам. Но отдыха не получается: приказано принять топливо и снова идти к Даго. И снова Горбунов в рубке головного мотобота, и измученные катерники стоят штормовые вахты, и угрожающе взвывают моторы, когда оголяются на гребнях волн винты.
Можно было бы сказать, что обратный переход с Даго на Ханко был нечеловечески трудным, но кто знает, где предел человеческих сил? Ночью шторм разыгрался до семи баллов. Переполненные людьми (последними защитниками Даго) мотоботы относило далеко друг от друга. На одном из них заглох мотор. Горбунов приказал другому боту взять его на буксир. Но - только удалось завести буксирный трос, как ударом волны его оборвало. И так было еще несколько раз. Медленно тащился караван, люди измотались вконец, и Горбунов решил было снять команду и даговцев с аварийного бота и затопить его. Но тут оказалось, что мотористы на боте не сидели сложа руки: мотор ожил и бот пошел своим ходом.
Мигали в ночи ратьеры. Горбунов в сотый раз подсчитывал слабые эти огоньки, тревожась, если счет не сходился, и то и дело приходилось ложиться в дрейф, поджидать, пока подойдут мотоботы, отнесенные штормом далеко в сторону.
Брезжил хмурый рассвет, когда караван, исхлестанный морем, ветром и дождем, вошел наконец в гавань…
Мой очерк о Горбунове занял полосу в газете. В середину был заверстан профильный портрет героя очерка, сделанный Пророковым.
Что знал я в 21-м батальоне? Лопату да носилки. Медленно, как песок в карьере, текло время, и мир был замкнут лесом, берегом бухты и железнодорожной веткой. Я смутно представлял себе не только общую обстановку гангутской обороны, но даже и место батальона на карте Ханко. От рядового все это, понятно, и не требовалось.
С переходом в редакцию все для меня резко переменилось. Редакционный подвал был насыщен информацией. Здесь постоянно толклись люди из всех частей гарнизона. Ежедневно сотрудники газеты бывали на разных участках обороны. Да и я теперь мотался по полуострову - то к летчикам, то к катерникам, то к артиллеристам посылала меня редакция. Каждый день - новые встречи, новые лица, новые факты. Трудно это было - на ходу учиться газетной работе, на ходу схватывать сведения, восполняющие отсутствие военного образования. Да еще - преодолевать природную стеснительность.
Вот я в артдивизионе на Утином мысу - мне поручено взять интервью у его командира капитана Гранина на тему "Как отразить десант противника". Гранин - герой Гангута, фигура почти легендарная. Он командовал десантным отрядом, который в жаркие летние месяцы отбил у финнов ряд островов близ западного побережья Ханко, укрепив таким образом уязвимый фланг обороны. Лишь недавно, когда десантные операции были завершены, он передал командование отрядом другому командиру и вернулся в свой артдивизион на Утином мысу.
Кряжистый, широкоплечий, в черном окладе бороды, сидит он за столом в просторной землянке, именуемой кают-компанией. (В береговых частях строго придерживаются корабельной терминологии.) Я быстро пишу в блокноте, поспевая за мыслями, которые развивает Гранин. Немного мешает борода, знаменитая на весь полуостров, - так и тянет взглянуть.
- Извините, - со смущением прерываю своего собеседника. - Здесь бы нужен конкретный пример.
- Конкретный пример? - Борода раздвигается в насмешливой, как мне кажется, улыбке. - А зачем?
- Товарищ капитан, без примера нельзя. Газете нужен факт… а то ведь слишком общо…
Гранин сгребает бороду в кулак, морщит лоб:
- Ну, вот тебе факт. Ты у Жилина на батарее был?
Нет, я еще не был у Жилина, но знаю из разговоров в редакции, какую роль в обороне Ханко играет его тяжелая железнодорожная батарея.
- Теперь сравним дальнобойность, - продолжает Гранин. - У меня стотридцатки, у него двенадцатидюймовки. Ясно, что для обороны базы с моря…
Я просто в отчаянии. Пример, спору нет, хорош, но ведь нельзя печатать в газете данные о дальнобойности гангутской артиллерии, это военная тайна. Ужасно неловко опять прерывать капитана и настаивать на своем, но что остается делать? Лукьянов беспощадно "зарежет" материал, не содержащий конкретных фактов.
А тут еще подоспело время обедать, "кают-компания" заполняется командирами, и Гранин сажает меня рядом с собой. Расторопный вестовой ставит перед каждым кружку, и мне предстоит новое испытание - влить в горло пятьдесят граммов неразбавленного спирта. Только бы не закашляться, не поперхнуться - уж лучше умереть на месте.
Да, это тебе не 21-й батальон. Время теперь не текло, как песок, а мчалось, как дикий мустанг. Времени не хватало. Доберешься к вечеру до редакционного подвала - ноги гудят от усталости, и ты раскрываешь разбухший блокнот, придвигаешь стопку плохонькой бумаги…
С чего бы начать?
"На Утином мысу сосны растут из потрескавшегося гранита. Здесь - сосны, дождь и штормовой ветер. Место это кажется нежилым - так хорошо замаскированы орудийные дворики…"
Нельзя, нельзя. Лукьянов перечеркнет такое начало.
Всегда труднее всего - первая фраза. Хорошо Кольке Иващенко, он садится и пишет: "Раздался сигнал боевой тревоги…" Надо бы и мне придумать дежурное начало. Может, так: "Бушевал осенний шторм"? А что? Тут и Лукьянов ничего не скажет: шторм - факт бесспорный. Я вспоминаю, как кипела и бесновалась сегодня вода у прибрежных скал Утиного мыса, и твердо пишу: "Бушевал осенний…"
Между тем поспевает завтрашний номер газеты. Младший политрук Беловусько дописывает срочную информацию о боевом дне летчиков. Шалимов засылает в набор последний материал номера - вечернюю оперативную сводку, только что принятую Гришей Сыроватко. Корректор Карапыш вычитывает готовые полосы. Утомленный Константин Лукьянов, покончив наконец с делами дня, достает из тумбочки стола бутылку красного вина, наливает немного в кружку и неторопливо пьет мелкими глотками, как чай. Все в редакции знают: это его лекарство, бодрящий, так сказать, эликсир - и никто не напрашивается к Лукьянову в компанию.
Из наборного цеха доносится взрыв хохота. Ну, ясно: поспела четвертая полоса с оттисками пророковских карикатур. Мы спешим посмотреть - что сегодня в отделе "Гангут смеется"? Оттиски идут по рукам. Под заголовком "Коварство и любовь" - три рисунка. На первом уморительно смешная толстуха в полосатых чулках млеет в объятиях грубого мужлана - это Гитлер в мундире, каске и сапогах. Подпись: "Растяпа финская кума была от немца без ума". На втором рисунке толстухе уже не до любви: скуксившись, она стирает в корыте солдатские портки. Рядом на ее кровати с вензелем "S" ("Суоми") нахально развалился Гитлер. На столике жареный поросенок с воткнутой вилкой. Подпись: "Поверя наглости пустой, пустила немца на постой". И третий рисунок: заметно отощавшая "кума", в платье с дырками и штопкой, пригорюнилась у разбитого корыта. Одна нога у нее теперь деревянная, на голову, обвязанную бинтами, нахлобучен финский солдатский картуз. На табурете пустой горшок, в который разочарованно заглядывает голодная крыса. Подпись: "Теперь от слез сошла с ума, с сумой осталася сама".
Мы набиваемся в каморку художников.
- Борис Иванович, во! - Иващенко оттопыривает кверху большой палец. - Классный рисунок.
- Рисунок - что, была бы натура, - говорит Дудин. - Главное - текст, его из головы надо брать.
- Было бы откуда брать, - в тон ему отвечает Пророков. - Подумаешь, три строчки выудил.
Он сидит, подперев щеку левой рукой, а правая легко и свободно водит карандашом по бумаге. На нем синий китель, облегающий неширокую, не богатырскую грудь. Лицо спокойно, взгляд опущен на бумагу, губы растянуты в добродушной, слегка иронической улыбке.
- Нет, текст тоже классный, - не уловив иронии, заявляет Иващенко.
Привычно стучит во дворе движок. Мигает от неровного напряжения лампочка. Привычно погромыхивает артиллерия.
- Эх, братцы, - потягивается Дудин, - а у нас в Иванове…
- Тротуары деревянные, - заканчивает Пророков, тихо посмеиваясь.
Они оба - ивановские, а встретились впервые здесь, на Ханко. Очень удачно они дополняют друг друга - спокойнейший Борис Иванович и порывистый, насмешливый Дудин.
Вдруг мы видим: на обрывке бумаги под карандашом Пророкова возник Коля Иващенко. Длинный, тощий, с дурашливо-восторженным лицом, он держит за хвост здоровенную щуку (так было на днях: откуда-то он притащил в редакцию рыбу). По-моему, на рисунке шаржированный Иващенко даже больше похож на самого себя, чем в жизни…
Далеко за полночь утихает редакция. Только мерно постукивает плоскопечатная машина Кости Белова.
Ранним утром свежий номер пойдет в подразделения. В окопах переднего края, на островах, батареях и аэродроме, в кубриках катеров, ротах бывшего моего батальона - всюду, где жив человек, замелькают, переходя из рук в руки, газетные листы. Прочтут прежде всего сводку. А потом заглянут на 4-ю страницу, привычно отыскивая карикатуры Пророкова и стихи Дудина. И будет смеяться весь гарнизон.
"Гангут смеется…"
Не потому смеялся Гангут, что подобрались там одни весельчаки. Обстановка той осени не располагала к веселью. Отнюдь! После падения Эзеля и Даго наш полуостров оказался единственным очагом сопротивления на западе Балтийского театра.
Почему же смеялся Гангут?
Вспоминаю, как сегодня в дивизионе Гранина за обедом, в подземной "кают-компании", перешучивались командиры, каждое острое словцо будто взрывалось смехом. Вспоминаю, какой хохот вызывали в моем взводе немудрящие шуточки Кривды. И как покатывались наши наборщики - первые зрители пророковских карикатур, - когда увидели первый оттиск "манифеста" Маннергейму.
Это - широко известная история. В октябре к гангутцам обратился со специальным посланием сам барон Маннергейм. Это была не брань, ежедневно изрыгаемая на переднем крае финскими радиорупорами. "Доблестные защитники Ханко!" - такими необычными словами начиналось послание. Дальше барон пространно заверял гангутцев, что высоко ценит их воинскую доблесть, но, поскольку положение безнадежно, призывал прекратить сопротивление и сдаться в плен, обещая хорошее обращение.
Надо было ответить барону. Помню, пришел в редакцию инструктор политотдела Юрий Полещук.
- Братцы, давайте составлять ответ Маннергейму!
Идея вызвала энтузиазм. Было решено выдержать ответное послание в духе письма запорожцев турецкому султану. И оно получилось хлестким, в выражениях не стеснялись. В конце стояло: "Долизывай, пока цела, щетинистую жопу Гитлера!" Пророков снабдил "манифест" такими рисунками, что смотреть на них без смеха было невозможно. Говорили, что даже Сергей Иванович Кабанов, наш суровый командир базы, засмеялся, когда ему показали "манифест".
Отпечатанный уж не помню каким тиражом, "манифест" Маннергейму был доставлен разведчиками на вражескую территорию.
Как бы назло окружению, нескончаемым обстрелам, оторванности от Большой земли (а Большой землей был для нас осажденный Ленинград) - назло всему этому, самой смерти назло - Гангут смеялся.
Сколько мы еще могли продержаться? Об этом знало командование, имевшее точные сведения о количестве продовольствия, боеприпасов, бензина. Мы не знали. Боевая обстановка держала нас в постоянном напряжении, не оставляя времени для размышлений о дальних перспективах.
Вот с бумагой было плохо - это мы знали точно. Запас бумаги на Ханко не был рассчитан на интенсивную издательскую деятельность, развернувшуюся с началом войны. Ежедневно выходила газета, издавались памятки и инструкции, брошюры со стихами гангутцев, с материалами отдела "Гангут смеется". Немало бумаги шло на листовки для противника.
Приходилось экономить и здесь. "Красный Гангут" часто выходил на грубой оберточной бумаге - желтой, серой, зеленой.
Зато линолеума было сколько угодно - его отдирали от пола в разрушенных домах городка. Вырезанная на линолеуме и прибитая к деревянной колодке гравюра заменяла обычные цинковые клише.
Гангутская "линография" прочно связана с именем Бориса Ивановича Пророкова. Еще предстоял ему долгий путь к всемирной известности, к медали лауреата Ленинской премии, - но уже тогда, осенью 41-го, мы понимали, что среди нас живет и работает необыкновенно талантливый человек.
Борис Иванович не любил рассказывать о себе. Я знал о нем только, что он учился во Вхутеине - Всесоюзном художественно-техническом институте, сотрудничал в "Комсомольской правде". Но помню, как тепло он говорил о своем учителе - Дмитрии Стахиевиче Мооре. Ну как же, Моор! Знаменитый плакат эпохи гражданской войны - "Ты записался добровольцем?". В детстве, раскрывая "Крокодил", я искал прежде всего карикатуры Моора, Ганфа, Ротова, так же как в "Вокруг света" - рисунки Кочергина и Фитингофа. В карикатурах Пророкова было, пожалуй, нечто от Моора - резкая контрастность, склонность к гротеску. Но вот эта особая динамичная и вместе с тем изящная манера - нет, это свое, индивидуальное, пророковское. (Когда в послевоенные годы я видел его графику, мне не нужно было смотреть на подпись - я узнавал Пророкова с первого взгляда.)