Стальная палуба вибрирует под ногами от работы дизелей. Невольно вспоминаю страшную декабрьскую ночь 41-го, когда я прыгнул со "Сталина" на этот самый тральщик, плясавший на волнах. Да, уже почти два года прошло с той ночи…
Клубятся облака за Толбухином; и чудится мне, что в размытом белой ночью синеватом пространстве за кормой осталась вся моя прежняя, такая недолгая, жизнь.
Всплывает перед мысленным взглядом милое Лидино лицо.
В ее последних письмах - много ласковых слов. Но и - усталость. Усталость от трудного быта в Байрам-Али, от кучи экзаменов (при отсутствии учебников), а еще - от ухажеров. Одна за другой вышли замуж там, в Байрам-Али, две университетские подруги, и как-то наладился их быт. А Лида по-прежнему живет неприкаянно, одиноко, хотя в нее влюбился И., однокурсник. Нет, она не поощряла эту влюбленность, честно сказала И., что любит меня и больше ей никто не нужен. И тем не менее И. объяснился ей в любви. Я Лиде безоговорочно верил, был искренне благодарен ей за честность (ведь она могла и не писать мне ни об И., ни о туркмене), но особенно сильное впечатление произвели на меня ее слова: "Мы не должны щадить себя и встретиться без взаимных прощений".
Я понимал, что это значит. Писал Лиде в ответ, какое счастье быть любимым такой редкой девушкой. "Не идеализируешь ли ты меня?" - спрашивала она.
В последнем письме, пришедшем накануне моего выхода в море, Лида писала, что хлопочет о командировке в Баку. Я этого желал всей душой. В Байрам-Али началась неимоверная жара (Лида писала, что к экзаменам они с подругами готовились сидя в арыке - иначе просто невозможно). Пусть, пусть уедет в Баку на все лето!
Так думал я на "родном", можно сказать, тральщике, сопровождавшем до Лавенсари подводную лодку, идущую на боевую позицию. Лида незримо стояла рядом.
А за кормой - пенная полоса воды, взбитая винтами, и плывут по обе стороны кильватерной дорожки красные буйки трала. Идет за тралом "щука", ни огонька на узком ее теле. Идут по ее бокам морские охотники, бессонные дозорные флота…
Так бы и идти всем вместе по тихой воде белой ночи. Но так - только до Лавенсари. Следующей ночью лодка, погрузившись на Гогландском плесе, пойдет дальше одна - в грозную неизвестность минных полей.
Вот он, Лавенсари. В матросском просторечии - Лаврентий. Пляжи, опутанные проволокой, сосновый лес, подступивший к воде, седые глыбы валунов. Лес - не по-ханковски реденький. Видны тут и там домики - типичные финские, островерхие.
В маленькой гавани стоят у пирсов корабли. Торпедные катера, тральщики, вездесущие морские охотники. А вон длинная баржа, из ее чрева матросы выносят какие-то ящики.
Картина, в общем, мирная.
Наш 217-й швартуется у одного из пирсов, петли швартовов ложатся на палы. Теперь, надеюсь я, дадут команду завтракать, а потом - отдыхать после бессонной ночи.
Но - на войне как на войне.
- Во-о-оздух! - раздается пронзительный крик с берега, с невидимой среди сосновых крон наблюдательной вышки.
- Возду-ух! - Из уст в уста это слово облетает гавань, и гавань отвечает звонками боевой тревоги.
На 217-м - топот ног, выкрики командиров орудий - доклады о готовности. Дальномерщик на мостике прильнул к окулярам, обшаривает указанный сигнальщиком сектор голубого утреннего неба. Вот поймал цель, глядит на измерительную марку.
- Дистанция - четыре тысячи!
Таранушенко, взбегая на мостик, бросил мне:
- В распоряжение фельдшера!
Прежде чем разыскать корабельного фельдшера, я все же пытаюсь увидеть немецкие самолеты, идущие к Лаврентию.
- Три с половиной!.. Три тысячи!
С острова ударили зенитки. Одна батарея, судя по гулким ударам, работает совсем рядом. Мигают красные вспышки, а орудий не видно - здорово замаскированы.
На мостике 217-го с жестяным рупором у рта кричит командир БЧ-2–3 - артиллерийско-минной боевой части. Дает целеуказания на орудия. Ударили 37-миллиметровые автоматы. Уносятся в небо красные трассы зенитных снарядов. А вот застучали ДШК. Зазвенели по палубе гильзы.
Теперь я вижу их - девятку "юнкерсов", приближающуюся к бухте. Или это не "юнкерсы"? Вот они снижаются, нарушив строй. А небо вокруг них прямо-таки расцвело желтоватыми цветками разрывов зенитных снарядов. Пальба оглушительно нарастает. Лес, песок и скалы, из которых состоит Лавенсари, такой мирный и тихий с виду, извергают огонь. А "юнкерсы" - да нет, это "хейнкели"! - уже над гаванью. Пронзительный свист бомб. Ухнул взрыв в середине бухты, выбросив громадный водяной столб. Еще два взрыва близ пирсов. К лодке подбираются. Еще и еще гремят бомбы, одна на берегу, другая - ох ты, не накрыла ли пирс, где лодка?
Дымы, дымы, ни черта не видно, в ушах заложено. "Хейнкели" кружат над гаванью, заходят на новую бомбежку. Зенитки неистовствуют. Попадание! Один из бомбовозов задымил и вышел из боя, потянул черный шлейф к Южному берегу.
- Прекратить огонь! - прокатывается команда.
Это почему?.. А, вон взлетела четверка истребителей с островного аэродрома. Это не прежние "чайки", не "ишачки" - новые истребители, "лавочкины" (Ла-5), я их вижу первый раз. Смолкают зенитки на острове и кораблях. Теперь слышны только вой воздушных моторов и стрекот пулеметов в вышине.
Притих Лаврентий-Лавенсари, всматриваясь в карусель воздушного боя…
Ага, есть! С дьявольским воем, волоча расширяющийся шлейф черного дыма, косо промчался "хейнкель" и рухнул в синюю воду гавани. На острове из сотен глоток исторгся восторженный долгий крик.
В 42-м подводники Балтфлота ударами торпед существенно нарушили оперативные перевозки противника, потопили около полусотни немецких транспортов общим тоннажем около 140 тысяч тонн (едва ли не целое пароходство).
Но весной 43-го года, только сошел лед, противник начал энергично укреплять противолодочные рубежи в Финском заливе. Обе позиции - гогландская и нарген-порккалауддская - были усилены новыми минными банками. По меридиану Порккала-Удд - остров Найсаар немцы поставили два ряда противолодочных сетей, сплошным барьером перегородив залив по всей его 26-мильной в этом месте ширине.
Военный совет Балтфлота, зная из донесений разведки об этих работах, ввел в действие морскую авиацию. На нескольких участках наши самолеты сбросили сотни бомб и торпед, чтобы пробить в заграждениях бреши для прохода лодок.
Но лодки не прошли. В самом начале кампании 43-го года одна за другой погибли несколько лодок, пытавшихся форсировать барьер. Не вернулась и та "щука", которую выводил конвой во главе с БТЩ-217. Что с ней стало? Возможно, ей удалось пройти первую, гогландскую, позицию. Но вторую, нарген-порккалауддскую, она, наверное, не одолела. Запуталась в сетях? Подорвалась на минах? Никто не знает, как гибнут подводники…
В июне Военный совет флота остановил выходы подводных лодок.
Оперативная задача нарушений морских сообщений противника была возложена на бомбардировочную и торпедоносную авиацию. Их, новых самолетов, на Балтике заметно прибавилось.
И активно действовал "москитный" флот. Каждую ночь уходили с Лавенсари в Нарвский залив, в Выборгский залив звенья торпедных катеров на поиск кораблей противника - и, когда поиск был удачным, они на огромной скорости неслись сквозь осатанелый огонь в атаку и всаживали торпеды в ненавистные борта.
Здорово воевали малые охотники за подводными лодками - чаще эти катера, чьи корпуса были сделаны из сосновых досок, называли просто морскими охотниками (или еще проще - "мошками"). Они непременно входили во все конвои. Несли дозорную службу, как бы очерчивая нашу операционную зону в Финском заливе.
Я познакомился (а в послевоенные годы крепко сдружился) с одним из командиров морских охотников.
В кампанию 43-го года старший лейтенант Игорь Чернышев вступил уже не командиром катера, а командиром звена. Теперь у него под началом были три "мошки". Офицерскому честолюбию рост в должности всегда приятен. Только саднило немного оттого, что Николай Каплунов, однокашник по училищу и близкий друг, оставался пока командиром катера - в его, Чернышева, звене. Для самолюбивого Каплунова это было, конечно, неприятно, но что поделаешь, пути начальства неисповедимы, а дисциплина есть дисциплина.
Вечером 23 мая два морских охотника вышли в дозор. Чернышев, командир звена, шел на МО-303 с лейтенантом Валентином Титяковым, только что назначенным командиром этого катера. В кильватере за ним шел МО-207, которым командовал старший лейтенант Каплунов.
На западе, в притуманенной дали, догорал поздний закат, и белая ночь опускала на залив прозрачный синий полог, когда "мошки" вышли на линию дозора вблизи банки Диомид. Прямо по носу темнела зубчато-лесистая полоска берега пролива Бьёркезунд, и глазастый сигнальщик "тройки" Корольков различил на фоне этого берега силуэты катеров. Одновременно увидел их и сигнальщик "семерки" Петров. Бинокли командиров обратились в ту сторону, где вдоль финского берега скользили темные тени. Пять катеров противника шли кильватерным строем, явно направляясь к главному фарватеру. Этого допустить нельзя! Чернышев знал, что ночью по фарватеру должен пройти из Кронштадта на Лавенсари конвой с подводными лодками, а в обратном направлении - другой большой конвой.
Чернышев велел отстучать радиограмму, оповещение о группе финских катеров, идущей к фарватеру. Потом крикнул на "семерку":
- Каплунов! Видишь? Идем на сближение! - И в отрывистой своей манере прокричал план предстоящего боя: - Зайдем им в хвост, ударим по последнему, чтобы заставить отвернуть от фарватера. В случае чего - на таран!
Пошли на сближение. Вдруг стала портиться погода: наползли тучи, зарядил мелкий дождь-сеянец. Может, это было и к лучшему: противник заметит позже. Но противник, конечно, не хлопал ушами. Он начал перестроение, и на "мошках" увидели: шюцкоровских катеров было две колонны по пять, то есть всего десять, и они перестраивались в одну колонну - хотели, наверное, взять наш дозор в два огня. Пришлось Чернышеву на ходу менять план боя. Он, разумеется, понимал вопиющее неравенство сил: против восьми наших стволов - 30–40 стволов финнов. Но расчет у него был - не строй против строя, а - прорвать их строй, смешать, устроить "кашу". Ведь с каждого из двенадцати катеров было видно одиннадцать. Для наших - один из них свой, десять чужие, бей почти без риска ошибки. А для каждого финского - девять из одиннадцати свои, тут стреляй с разбором.
Стремительно сближались. Рявкнули пушки, заработали пулеметы - с этой минуты ровно час не умолкал огонь, исполосовав трассами низко нависшее небо. "Мошки" сходились и расходились с вражескими катерами, иной раз так близко, что зашвыривали на их палубы ручные гранаты. Командир носовой пушки "семерки" Живора прямой наводкой расстрелял и потопил финский катер. Тут с левого борта выскочил другой шюцкор и шарахнул по "семерке" очередью из 20-миллиметрового автомата. Наповал убило комендора Дворянкина и рулевого Ивченко. Тяжело раненный, упал Николай Каплунов. Сигнальщик Петров бросился перевязывать ему раны.
На "тройке" тоже был ранен командир - Титяков. Чернышев встал к машинному телеграфу, он маневрировал среди вспышек огня и всплесков воды, в дыму и грохоте боя - в им же заваренной "каше". Комендоры и пулеметчики все были ранены, но оставались на боевых постах. Чернышева взрывной волной сбросило с мостика на палубу, ударило головой о люк. Очнувшись, увидел: в опасной близости шюцкоровский катер, а пулемет молчит. Пименов, пулеметчик, лежит, скорчившись, на палубе. Чернышев ухватился за рукоятки ДШК и ударил длинными очередями…
К противнику подошла подмога - еще три катера, и бой загремел с новой силой. Вдруг, поставив дымовые завесы, финские катера начали отход. Они уходили назад, в Бьёркезунд, один катер волочили на буксире, а два были потоплены.
Чернышев пошел на сближение с "семеркой". Оба охотника застопорили моторы, пала оглушительная тишина. Перейдя на "семерку", Чернышев нагнулся над Каплуновым, обмотанным бинтами:
- Коля!
Каплунов открыл глаза, наполненные болью.
- Всё, - прохрипел. - Отвоевался я…
Всех тяжелораненых Чернышев отправил на "семерке" в Кронштадт, а сам остался на "тройке" на линии дозора. Старший лейтенант Каплунов не дошел до Кронштадта, умер на траверзе Красной Горки…
Вроде бы небольшой эпизод огромной войны, а было в нем что-то значительное. И не случайно он попал в сводку Совинформбюро 25 мая: "В Финском заливе тринадцать катеров противника напали на два наших дозорных катера. Советские моряки вступили в бой с численно превосходящими силами врага, потопили два и сильно повредили один катер противника. Наши катера вернулись на свою базу".
За этот бой Игорь Чернышев был награжден - первым на Балтике - орденом Александра Невского.
Как начиналась застройка Кронштадта? На отмели близ южного берега острова Котлин Петр облюбовал место для строительства форта - первого укрепления на корабельном пути к строящемуся Петербургу. Так возник Кроншлот - деревянное строение на деревянных сваях. Тут и первые пушки поставили. А уже потом стали на необитаемом Котлине (называвшемся прежде по-фински Ретусари) вырубать сосновый лес, строить дома в просеках, ставить причалы - и возник Кронштадт. Кроншлот же с течением времени превратили из деревянного в каменный. Вокруг маленькой гавани встала изогнутая подковой двухэтажная казарма, на краю подковы поднялся невысокий маяк. Здесь, на Кроншлоте, базировался истребительный отряд, состоящий из морских охотников.
Сюда, на искусственный островок близ Кронштадта, и пришел я с оказией - с редакционным заданием побеседовать с Игорем Чернышевым, чтобы написать о его бое, ставшем знаменитым. Побродив по коридорам казармы, я нашел комнату ("каюту", конечно), в которой Чернышев жил вдвоем с другим офицером. Мы познакомились.
У Игоря Петровича было широкое лицо, усы, лихо заломленная фуражка. Китель с двумя орденами обтягивал плотную фигуру. В руке дымилась трубка. Это был настоящий, можно сказать, прирожденный российский моряк. Море было для него и неизменной любовью, и делом жизни. Я понял это из первого же нашего разговора.
Очерк о бое 23 мая я написал. Но много лет прошло, прежде чем мы с Игорем Чернышевым встретились во второй раз. Это произошло в январе 1956 года в Москве, на III Всесоюзном совещании молодых писателей. К тому времени у Чернышева вышла документальная книга "На морском охотнике", а у меня - в Воениздате - книжка морских рассказов. Оба мы попали в семинар Леонида Соболева. Но это уже другое время, другая история. Надеюсь, что доберусь в своих воспоминаниях и до памятного семинара, как бы открывшего нам дорогу в литературу. Здесь же хочу сказать, что впоследствии, в 70-е годы, когда мы с Лидой переселились в Москву из Баку, а Игорь с семьей - из Ленинграда, наша дружба возобновилась и уже не прерывалась до самой смерти Игоря в августе 1994 года. Мы похоронили капитана 1 ранга в отставке Игоря Петровича Чернышева так, как он завещал, - в море. Место он указал точно: две мили к западу от банки Диомид в Финском заливе, - то самое место, в котором он с двумя морскими охотниками выиграл бой против тринадцати катеров противника в далеком 43-м году.
Из моих писем к Лиде:
Кронштадт, 16 мая 43 г.
…Я так же, как и ты, родная, мечтаю об отпуске и встрече с тобой… "Ну что ж, потерпим", - говоришь ты со вздохом. Да, терпение и терпение. Нашему поколению, видно, суждено испить до конца чашу терпения и надежд на будущее. Что ж, не будем падать духом, выдержим борьбу до конца, завоюем счастье дорогой ценой. Но завоюем - обязательно! Счастье - это быть вместе с тобой. И так будет, хотя бы реки повернули вспять, хотя бы небо упало на землю.
22 июня 1943 г.
…Приехал из трехмесячной поездки Сашка Томашевич. Они втроем (делегация с Балтики) объездили чуть ли не всю страну… Рассказывает Сашка много интересного о жизни в тылу. Всюду встречали их восторженно - еще бы, моряки, балтийцы! Девушки просто с ума сходили. Война, "нехватка" мужчин сильно отразились на женской психологии. Женщина не может быть одинока. Отсюда - многие катятся по наклонной плоскости в бездну морального падения, другие - сопротивляются этому, мечутся и ждут… Как мне нужно сейчас быть с тобой, хотя бы один только день!..
Родная, я твердо верю, что ты выдержишь до конца. Выдержу и я. Наше чувство выдержало испытание почти трехлетней разлуки. Это глубокое чувство ничем не должно быть опошлено. Будет день: вернется юность, не растраченная, безудержная, придет счастье той минуты, когда ты мне снова скажешь, шепнешь: "Я тебя никуда не отпущу одного…" И солнце будет сиять ярче обычного, в саду почечного санатория зазвенят цикады острова Эа, и весь мир, благоухающий и радостный, я увижу опрокинутым в твоих глазах, моя Ли…
В прошлом письме я писал тебе, что получил медаль "За оборону Ленинграда". Это будет лучшей памятью о войне, о всем пережитом тобою и мной…
4 августа 1943 г.
Моя дорогая! Вчера получил сразу 2 письма - одно из Б.-Али, второе - из Баку. Я даже не ожидал, что ты так скоро попадешь в наш родной город… Это просто замечательно! Ты снова в Баку, Ли! Ты можешь… пройтись по Ольгинской, по бульвару, можешь укатить в Бузовны, пойти в филармонию… Если б только я был с тобою!..
Ли, на днях я встретил в Доме Флота старого товарища по академии - Вальку Вольта. Действительно, мир тесен - уж никак не ожидал встретить его в Кронштадте! С трудом узнал Вальку: усы, артистическая шевелюра. Оказывается, он артист (!) и прибыл "на флот" (как особенно подчеркнул мне) с театральной бригадой. Я был очень рад встрече. Ведь в первый раз за всю службу я услышал живое слово о своей "alma mater"… Много грустного рассказал Валька. Умерли в первую блокадную зиму наши лучшие профессора: Гевирц, Боргман, Пумпянский. Умер Сережа Анциферов, мой друг и сосед по комнате в общежитии, веселая и непутевая голова, чудесный малый, один из последних могикан студенческой богемы. Много талантливых ребят со старших курсов сложили свои головы в боях под Лугой и Кингисеппом…
В тот день, под вечер, мы с Никитушкиным торопились в Дом Флота на какой-то концерт. Мы шли по Карла Маркса, вдоль Обводного канала, как вдруг начался артобстрел. Как раз мы дошли до "щели" - подземного укрытия, каких было много нарыто в Кронштадте, - и прыгнули в нее. Черт! В темной "щели" было воды по колено, и мы плюхнулись, как последние идиоты. Матерясь, злые на немцев и на себя, мы с Колькой выбрались из "щели" и поперли дальше - а обстрел все продолжался. Снаряды рвались возле Гостиного двора, когда мы повернули на Советскую. Больше всего было жаль наших брюк - мы их накануне выутюжили до остроты складок, а теперь они висят мокрыми тряпками и неприятно липнут к коленям.