Пока мы в гальюне Дома Флота пытались отжать воду и хоть как-то придать брюкам приличный вид (а надо сказать, на флоте брюки первого срока - предмет особых забот), - концерт начался. Мы вошли в зал, Колька сел где-то сбоку, а я пошел по проходу, ища свободное место, пока не увидел его в первом ряду. На сцене кто-то что-то декламировал, и я спросил соседку, белокурую девицу, кто и с чем выступает. Она мельком взглянула на меня, ответила, а потом зашепталась со своим соседом, сидевшим справа от нее. Я искоса поглядывал на ее удлиненное лицо с тонкими чертами, нежным подбородком. У этой блондинки был какой-то не кронштадтский вид. Приезжая, должно быть, из Питера. Вдруг она обратила ко мне улыбающееся лицо и спросила:
- А вас не Женей зовут?
Я изумленно уставился на нее.
- Откуда вы знаете?
Но она только засмеялась и стала глядеть на сцену. А мне уже совсем неинтересно было происходящее там (концерт, вообще, был плохонький).
Тут объявили антракт. И сразу встал и шагнул ко мне сосед блондинки справа:
- Ну, Женя, узнаешь?
Я не сразу узнал Валентина Вальта, бывшего сокурсника по Академии художеств. У него была раньше гладкая белобрысая прическа, а тут - огромная шевелюра, да и усы… В общем, не сразу, но узнал. Мы обнялись, Валя познакомил меня с той блондинкой - Аней С. - и сказал, что они приехали в составе небольшой театральной группы и некоторое время поработают в Кронштадте. Академия художеств, сказал он, эвакуировалась в Самарканд. Он же, не помню каким образом, подался в артисты. Разговаривая с Валей и Аней, я очень опасался, чтобы они не обратили внимания на мои мокрые штаны.
Эту театральную группу (вскоре ее стали именовать Театром комедии при Доме Флота) разместили в комнатах бывшего Итальянского дворца на Июльской - недалеко от нас, только двор СНиСа перейти. Я думал, что Аня - девушка Вальки Вальта, но вскоре понял, что это не так. Валька ухаживал за примадонной театра - смуглой черноокой красавицей, дочерью знаменитого артиста Ваграма Папазяна. В 38-м или 39-м году я видел Папазяна, приехавшего в Баку на гастроли, в его коронной роли - Отелло. Огромный, сильно начерненный, он запомнился мощным голосом, могучими страстями. Как звали его дочку, не помню. Почему-то в театре все ее называли Мухой.
Так вот, Вальт вовсю ухлестывал за Мухой. Я же, сидя в большой комнате артистического общежития, участвовал в общей беседе или, уединившись с Аней в ее отгороженном занавеской уголке, разговаривал с ней. О чем? Да обо всем на свете. Но я чувствовал, что меня все больше влечет к ней, и боялся этого влечения, и пытался освободиться от наваждения (так я называл это про себя), - но, снова встретившись с Аней, опять подпадал под ее обаяние. Она так весело смеялась моим шуткам…
Я остро чувствовал свою вину перед Лидой.
- Анка, я очень подло поступаю? - сказал я однажды сентябрьским вечером (вопрос, конечно, был задан не ей, а Лиде). - Я влюбился в тебя…
Сказал и опустил повинную голову. Но Аня потянулась ко мне, мы принялись целоваться.
В этом театрике, почти самодеятельном, было 3–4 профессиональных актера, остальные - так, ничего. Аня, кажется, не окончила театральное училище, война помешала. Их режиссер, руководитель Театра комедии, однажды сказал об Ане: "Очень зелена. Но ничего, наберется опыта".
Мы целовались самозабвенно. Но я - нутром, что ли, - понимал, что так долго продолжаться не может. Отношения не могут топтаться на месте. Или вперед, или назад (то есть к нулевой точке). Идти "вперед" я не решался. Лида не позволяла. Хотя я ей ничего не написал о внезапном увлечении, да и вообще перестал писать: рука не поднималась писать по-прежнему нежные слова, влюбленные письма. Ну не мог я пересилить себя и писать Лиде, как будто ничего не произошло. Двоедушие претило мне.
Только телеграммы послал: к дню ее рождения (11 октября) и к Новому году.
Но еще до Нового года, в декабре, кончились мои мучения. Аня вдруг стала задумчива, явно сторонилась меня. От Вальки я узнал, что у нее возник роман со штабным офицером, молодым капитаном 3 ранга, - и он-то, штабной, не утруждал себя рефлексией: соблазнил Аню.
Горько мне было, очень горько - но при всем том я испытал облегчение. "Жди большого письма", - телеграфировал я Лиде.
С большим трудом, с массой треволнений Лида получила командировку в Баку. "Я просто обессилела и даже не могла по-настоящему радоваться, когда добилась своего, - записывала Лида в дневнике: - В вагоне все меня пугали, что без особого пропуска за Каспий не пускают. Я уж решила, что застряну в Красноводске и вернусь назад. Мне там особенно не повезло: в день моего приезда ушел пароход, и следующий шел через 3 дня. 3 дня сидеть в жутком, чужом Красноводске!"
Неожиданно повезло: зампредгорсовета дал Лиде записку в гостиницу-общежитие. Тут, в прохладном полуподвале, было довольно чисто, стояли койки, была даже вода для умывания. И компания подобралась хорошая. Ожидали бакинского парохода важный московский человек, работник Комитета обороны инженер Лейвиков с матерью. Еще тут были: замдиректора ереванской киностудии Аветисов со знаменитым киноартистом Борисом Андреевым. Все они принялись ухаживать за Лидой, а пылкий Аветисов даже успел объясниться в любви. Незаметно пролетели два дня. Лейвиков, конечно, сумел забронировать три каюты первого класса. Он же, с помощью начальника порта, прервавшего дикую посадку, провел всю компанию на пароход. Люди в толпе узнавали Бориса Андреева, кричали: "Привет, Борис! В какой картине снимаешься?"
Лида оказалась в каюте с матерью Лейвикова, "форменной ведьмой", как запишет она потом в дневнике. Вскоре после отхода началась качка. Каспий в этот раз был сердит и взъерошен. Ветер гнал мелкие изматывающие волны. Бабка охала и стонала, Лиде было не по себе, но усталость от последних дней с их волнениями взяла свое - она крепко уснула.
А утром пароход ошвартовался у знакомой бакинской пристани. Лида не телеграфировала о приезде, никто ее не встречал. Она пошла к своей бабушке, посидела там, а к 6 часам отправилась к тете Фире на Монтина, 63. "Как они удивились и как будто обрадовались, - пишет Лида. - В тот же вечер была у Войскунских. Они действительно были рады… Приехала я 15-го [июля] и до сих пор не прописана [это в записи от 4 августа], т. к. в моей злосчастной командировке указано сразу 80 дней. Это портит настроение. В Баку же чудесно, шумно, нарядно, весело. Не могу я жить в дыре, даже не представляю себе, как я выдержала там целый год".
Из дневника Лиды:
8 августа 43 г.
…Прочла чудную книгу Артура Шницлера "Дорога к воле". Изящная, захватывающая вещь с глубокими мыслями. Неужели действительно нельзя всегда любить одного, а также быть всегда любимой. Так хочется верить в счастье, настоящее, полное, честное. Почему мне кажется, что у меня должно быть не так, как у других? А ведь я в это верю. Мне кажется, что Женя всегда будет меня любить, но я хочу, чтобы это была не только благодарность и желание не огорчать меня, но настоящая, пылкая, истинная любовь. Но, конечно, мы так устроены, что у нас встречаются на пути увлечения, и только сильной волей, сознательно не желая опошлять и разменивать свое сильное чувство на нечто временное и мелкое, мы остаемся верными своему большому чувству. Надо, чтобы поменьше было таких соблазнов.
Через знакомого работника НКВД подан паспорт с заявлением о прописке. Проходит какое-то время, и Лиду вызывают повесткой не в районный паспортный стол, нет, а в городской. Хороший признак! Должно быть, сработало высокое знакомство. Да и теперь, после победы под Сталинградом, когда немцы отброшены с Северного Кавказа и, значит, миновала угроза их прорыва к бакинской нефти, - может, теперь смягчился паспортный режим в Баку?
Начальник паспортного отдела капитан милиции Грибков лично принимает Лиду. Не отвечая на приветствие, не приглашая сесть, чеканит:
- Вы обязаны в двадцать четыре часа выехать из Баку.
Лида растерялась:
- Как это?.. У меня же командировочное, вот…
Грибков окидывает опытным взглядом бумагу. Там все в порядке, штамп, печать, подпись.
- Что это за командировка на восемьдесят дней? - цедит сквозь зубы.
Лида пытается объяснить: ректорат предложил студентам, имеющим родственников в других городах, поехать туда подкормиться и сделать что-то полезное для университета - достать, скажем, тетради или… Грибков, не дослушав, повторяет:
- В двадцать четыре часа.
- Но почему? - лепечет Лида. - Почему вы не разрешаете мне жить в моем родном городе?
- Потому что здесь - фронт.
И кончен разговор.
Нет, не кончен, только начинается. Предпринимаются затяжные хлопоты, поиски влиятельных лиц в Совнаркоме республики, могущих нейтрализовать настырного Грибкова. А тот тоже не дремлет. Каждые два-три дня на улицу Петра Монтина, 63 приходит участковый, торопит с выездом. Ему говорят: погодите, подано заявление, вопрос решается в Совнаркоме.
Пока суд да дело, Лида оформляется на исторический факультет АГУ - Азгосуниверситета. Срок командировки истекает, но в Байрам-Али она не вернется.
Да что за дичь, почему ей нельзя жить в городе, где родилась? Да и какой такой фронт в Баку, в глубоком тылу?
Можно подумать, что у бакинской милиции нет других дел, кроме как преследовать эту девушку, коренную бакинку, комсомолку, блокадницу, отличницу учебы. В городе полно всяческого жулья и ворья, молодых людей, за взятки уклоняющихся от фронта, от войны. Нет, милиция выгоняет из города дочь "врага народа" - это ей, милиции в лице товарища Грибкова, важнее всего.
Как еще Лиде лезет в голову наука… Не сбылась детская мечта - не стала геологом, как отец. Не послушалась матери - не пошла в медицинский. Ну что ж, разве история нужна людям меньше, чем медицина? Это же память человечества о самом себе… Положим, медицина нужнее… Но не в этом дело. Похоже, что Лиде не дадут доучиться…
И тут появляется Лева Г.
Из дневника Лиды:
9 сентября 43 г.
Что-то со мною творится. Никогда еще я так явственно не ощущала в себе двух человек, как теперь. Я поняла, что я не так хороша, как я это думала. Еще раньше я смутно ощущала в себе способность к легкомысленным поступкам, но обычно сила разума побеждала или же обстоятельства удерживали меня… Что преобладает во мне: серьезность или легкомыслие? Все-таки я уверена, что преобладает серьезное, ибо я не могу легко и просто делать "плохое", как другие. Но в настоящее время я явно поступаю неверно.
Что может быть у меня общего с Левой Г.? Как это вообще получилось, что он сделал мне предложение? Я никогда не думала, что Л. такой страстный… Он просто горит. Почему меня все это смущает?
Конечно, действует то, что он не мальчик, а так сильно любит, чуть ли не плачет, целует ноги, умоляет. Он интересен как человек. Прекрасный инженер, замечательно знает физику, математику, электричество. Он умеет заработать. Всегда что-то изобретает, имеет кучу денег, прекрасный распределитель, столовую и т. д. Не могу себе представить, чтобы меня прельщали материальные блага. Нет, я так низко не пала. Но должна сознаться, что я уже устала от всех жизненных передряг, вечных хлопот, забот, трудностей. Хотелось бы пожить под крылышком большого, сильного, любящего человека, который бы обо мне заботился и обожал меня, быть ему женой и другом, необходимой. Быть уверенной в его любви, знать, что он не разлюбит.
А вот в Жене я не буду так уверена, да и тяжелая жизнь меня ожидает, во всяком случае вначале. Конечно, я уверена, что люблю Женю и готова с ним на все. Но меня всегда пугает вопрос, буду ли я с ним вполне счастлива, не придется ли мне слишком часто жертвовать собой. Поживем - увидим. Во всяком случае, останавливать свой выбор теперь на Л. я не могу. Да и как ужасно это! Весь город говорил бы о нас. А как он сказал: "Лида, давай произведем сенсацию: будь моей женой…" А все-таки он мне нравится…
20 октября 43 г.
…Как это ни странно, но до сих пор я чувствовала себя еще совсем девочкой. Мне было странно думать о замужестве. Теперь же я мечтаю зажить самостоятельно, со своим мужем, который бы безгранично любил меня и заботился обо мне. Когда я думаю о том, что Женю надо еще так долго ждать, то чувствую, что это свыше моих сил. Не могу я так долго ждать. Да и люблю ли я его? Я себя уверила, что люблю только его и могу лишь ему принадлежать. Но он ведь совсем еще мальчик! Теперь меня такой ни в коем случае не может удовлетворить. Все время убеждаю я себя, что он возмужал, стал мужчиной, но так ли это?.. Ж. принадлежит к тем людям, которые не могут всецело предаваться любви. Для них любовь всегда на последнем месте. Конечно, первое время по возвращении Ж. будет меня очень любить. А потом? Он совсем почти не знал женщин, поэтому ему захочется погулять, поухаживать. А я? Я буду себе дома сидеть и чувствовать себя старше…
Сейчас я все время думаю о Л. Мне кажется, что я его люблю. Но мне как-то страшно: ведь он настолько старше меня… Конечно, он будет очень хорошим мужем. Но сможет ли он понять меня духовно, захочет ли он это, сомневаюсь. Мне кажется, что ему будет достаточно знать, что я его, приносить мне деньги и продукты, любить меня, но моими духовными потребностями он не будет заниматься. У нас будет обыкновенная жизнь. Я же всегда хотела, не имея на то никаких оснований, чего-то особенного, необычного.
22 октября 43 г.
Почему мне казалось, что моя семейная жизнь не будет обычна, трафаретна, а будет интереснее, богаче содержанием. Как я мыслила ее себе? Муж (Женя) и я - оба живем оторванно от обыденных явлений… а когда приходится сталкиваться, то поскорее отстраняемся, как от чего-то грязного, после чего хочется вымыть руки. Живем мы чисто духовными интересами. Голод, нужда, что бы то ни было, - ничто не может помешать нам восторгаться великими памятниками искусства и литературы. Мы голодны, но мы счастливы, мы сыты духовной пищей. Любим мы друг друга беспредельно… Компания наша тоже сугубо умная, содержательная. Веселимся мы тоже, но умно веселимся, остроумно, изящно.
Детей мы воспитываем сугубо классически: изучение языков с детства, приучение к чтению, поэзии, музыке. Конечно, от такого воспитания и таких родителей ребенок может стать только вундеркиндом.
Мне искренне казалось это идеалом… Жизнь я понимала так просто и ясно, что не сомневалась в том, что эта высокая цель достижима и моральное удовлетворение вознаградит за все.
Что же теперь? Все это, или почти все, рухнуло. Может быть, я стала старше, уже нет тех могучих сил и энергии, да и жизнь сломила… Кто знает, скорей всего, все предыдущее - мечты, фантазия. До каких же пор можно так нереально жить?..
Повлияло, конечно, и то, что все подруги мои уже замужем и счастливы… Ведь уже пора обосноваться. Смотреть на себя как на девочку, в то время как все окружающие смотрят и считают тебя взрослой - просто смешно, даже неестественно выглядит.
Если в моих возвышенных мечтаниях героем был Женя, то это понятно. Для реальной же жизни он не подходит… Правда, война и все с нею связанное изменили его, но насколько - не знаю… Если вначале он будет взрослым и серьезным не по летам, то вскоре природа возьмет свое и он снова станет тем же наивным мальчиком, скромным, стеснительным, невнимательным… О материальной стороне и говорить не стоит. Последнее же обстоятельство повлияет на всю жизнь… вместо духовной доминанты будет доминанта обыденная, будняя, отвратительная. Можно все перенести, если ты твердо уверена в любимом человеке. Могу ли я быть так твердо уверена в Жене? Конечно, нет. В смысле верности, так я даже уверена, что уже через месяц-два его будет тяготить брак. Он не пожил, а он умен, красив, ему захочется поухаживать, погулять, наверстать потерянное. Что касается остального, то он будет учиться 5 лет… А где и как мы будем жить? В лучшем случае в общежитии при Академии. Это можно еще перенести в период учебы, т. е. если бы мы поженились на I–II курсе и оба бы учились. Но теперь, по окончании, я на это никак не согласна… Т. образом все говорит против того, чтобы продолжать связь с Женей… Но надо было раньше подумать обо всем этом, все это взвесить и порвать до того, как на дороге стал Л. Теперь же все это осложняется…
А Л. тот самый, кто нужен мне, или нет? Больше всего смущает меня его возраст. Да я и не знаю точно, сколько ему лет, но думаю, что не менее 36–37, т. е. на 14–16 лет старше меня. Потом, он совершенно меня не знает…
Смятение чувств в Кронштадте.
Смятение чувств в Баку.
Про Леву Г. я знал, что он был мужем Анечки - младшей из сестер Лидиной мамы. Накануне войны (или в ее начале) они развелись. Не знаю почему. Чем-то он Анечку, веселую и любвеобильную, не устраивал. Но мне и присниться не могло, что Лева Г. с юношеской пылкостью влюбится в Лиду и сделает ей предложение.
Но обо всем этом я узнал позже.
Наступил декабрь. Пришло письмо от Лиды. "Я не хотела тебе писать, решила ждать обещанного "большого" письма, но его пока нет. Интересно, что за причина твоего молчания. Она мне дорого стоила. Когда-нибудь расскажу при встрече".
А "большое" письмо было уже в пути. В войну письма шли долго, долго.
Мое письмо к Лиде:
15 декабря 43 г.