Неожиданно выдался "актированный" день: мороз больше пятидесяти. Лагерь не работал. По жребию ходили за дровами, жарко светились бока у печей-бочек. Кое-кто сумел попасть в баню. Со всеми туркменами Сергей тоже побывал в бане, вымылся сам и постирал белье. В бараке слитно загудел разговор. Если бы не сосущее чувство голода, то прямо рай. Нет, это еще не деградация, - Понимаю, Николай Иванович. Вы знали Ленина, могли что-то сказать и вас… А такие, как я, комсомольцы? Почему нас тоже?..
- Нужна атмосфера страха, тогда - полное повиновение. Испуг стократно велик, когда берут и невиновных.
- Говорят, были новые процессы?
- Да, чистка продолжается на всех уровнях. Но я ничего не читал, клочка газетного здесь не найдешь.
- Где мне отыскать отца Бориса? Такой старый, слабый, он скорее всех погибнет…
- Смотри внимательно на лица. На разводе, в столовой. Бедный священник, возможно, как и я, прикован к нарам.
Сергей принес кипяток, кусок хлеба. Они почаевничали, посыпав хлеб солью.
- Я потерял адреса, Сережа. У меня есть огрызок карандаша и лист бумаги. Сейчас снова запишу твой адрес и дам свой. Вдруг оказия будет?
Клочок бумаги Сергей спрятал в кармашке еще сохранившейся рубахи.
От входа заорали: "На ужин!"
- Я вам принесу, - сказал Сергей.
- Сперва доложи старосте барака. Он жетон выдаст.
Хоть и тяжкое вышло свидание, а все же на сердце полегчало. Есть и в этом аду старый друг!
Они поужинали вместе, на нарах у Верховского. Еще поговорили, вернее, пошептались. Барак затихал.
- Ты иди, Сережа, а как будет возможность, приходи. Я-то не могу. Спокойной тебе ночи, дорогой. Да, вот еще. Если судьба сведет с Виктором Павловичем Черемных, передай и ему адрес. Вдруг тоже потерял? Мы с ним договаривались… Ты в забое?
- С туркменами. Сейчас крючником стою. Моя бригада совсем выдохлась. Холод убивает их быстрее, чем нас.
- Боже мой! Боже мой! - вырвалось у Николая Ивановича.
Снизу Сергей еще раз оглянулся. Николай Иванович сидел, закрыв лицо руками.
Уснул не сразу. Лежал и думал. О нынешнем и будущем, если оно получится. О Верховском, который на полпути к кончине. Об отце Борисе, который где-то здесь. И о Боге, обязательно возникающем в сознании человека, когда он на краю… Далекое, туманное потянулось вслед за этими мыслями: вспомнилось детство, потом лесной Унгор, запах вспаханной почвы, девичьи песни на улице, чирканье коньков на льду Городка. Раздвинулись рамки жизни, забой отошел куда-то в сторону, как отходит поутру страшный сон. это помрачение. Ошиблись чекисты. Люди все еще были людьми.
Морозов шел по проходу за кипятком и услышал тихое:
- Сережа! Сергей…
В полутьме трудно было узнать, кто звал, он остановился и огляделся. На верхних нарах сидел человек и улыбался, помахивая рукой. По застенчивой белой улыбке он узнал друга.
- Николай Иванович? Это вы?..
- Я, дружище, я самый. Сейчас сползу, поговорим.
- Не спускайтесь, я подымусь.
Он запрыгнул на нары и очутился рядом с Верховским, товарищем по пересылкам и теплоходу. Его трудно было узнать. Еще недавно такой чистый, белолицый, русоволосый, с умным и ясным взглядом бывший секретарь горкома выглядел старым, немощным, отчаявшимся человеком.
Они поцеловались, прижались щеками. И оба заплакали.
- Вот как с нами… - сквозь слезы произнес Верховский. - Всего ждал, очень плохого, но чтобы так… Ты давно здесь?
- Почти месяц. А вы?
- Нас вслед за тобой. Прямо сюда.
- А я на стройке успел побывать. Там много легче. Потом привезли в машине с туркменами, помните их?
- Да-да. И нас тоже разделили. Меня и отца Бориса сюда, а Черемных и Супрунова повезли дальше на север. Вряд ли им лучше.
- Значит, и Борис Денисович здесь?
- Ни разу его не видел. В такой тьме народу, с таким режимом… Что же с нами будет, Сережа?
- Я у вас хотел спросить.
Верховский огляделся и тихо сказал:
- Это лагерь уничтожения. Никто долго не выдерживает. У меня что-то со спиной, как приехал, надорвался. Не могу ходить, только с опорой. И это, представляешь, как спасение. Ты очень похудел, милый. Видно, судьба наша… Ни писем, ни газет, ни посылок. Запрещено, чтобы мы скорее…
- Зачем это надо? Кому?
- Ему. Понимаешь, ему, восточному владыке. Теперь я все могу высказать. Но имей в виду, что здесь любое слово опасно, в бараках много осведомителей, при лагере есть оперативник-чекист, как они себя называют. Уже были новые приговоры и расстрелы. Но не в этом дело. Скажу, чтобы ты знал, если выживешь. В стране после смерти Владимира Ильича произошла тихая контрреволюция. Ее лидер - Сталин. Он такой же троцкист, как и Троцкий. Он устранил не соперника по идее, а соперника за власть, вот в чем разница. Это жажда к жизни, та самая жажда, которая "юношей питает, отраду старцам придает". Не может быть, чтобы страшное опрокинуло жизнь. Надо только перенести все это, подброшенное судьбой не одному ему, а тысячам и тысячам!
В бараке стало холодновато, видно, печки затухали. С брезентового верха нет-нет и падали капли холодной воды, он уже не пугался их, как поначалу, не вздрагивал. Соседи по нарам что-то бормотали во сне, вскрикивали, храпели. Но жили, даже в таких вот условиях, которые мог придумать только дьявольски изощренный мозг.
Утром не встал еще один туркмен. Будили, толкали, потом тронули лоб, а он ледяной. Вскочили, заговорили в десяток гортанных голосов, явился староста, молча, привычно стащил тело с нар, приказал раздеть, хваткие помощники его деловито вынесли умершего за дверь.
Проходя на завтрак, Сергей увидел фельдшера и двух санитаров: они тянули сани за фельдшерский домик, куда складывали "жмуриков".
В этот день бригада Сергея почти не работала, туркмены сделали костерок и двумя кольцами окружили его, вершили над огнем какой-то ритуал или молитву, проводя ладонями по лицу и бормоча. Морозов направился к тросу. Как и вчера. И еще раньше.
Минут двадцать он смотрел, как пожилой крючник без спешки, но легко ловил крюком движение троса, прижимал рукой тяжелый крюк снизу до тех пор, пока он не изгибал трос, впиваясь в него. Короб дергался и скользил вверх к лебедке, где его опрокидывали и спускали другим ходом вниз.
- Вот так, сынок, чтобы руку не повредить, понял? Ты не первый раз, похоже?
- Не первый. А все боюсь.
- Снизу, снизу. И всей ладонью, а не пальцами, инако оторвет и рукавицу и пальцы.
Не без страха подцепил первый короб Сергей. Получилось. Но лоб покрылся испариной. И второй, и третий короба пошли. Пожилой ушел. Дело ладилось, до середины дня работы хватало. Потом короба стали подвозить реже, еще реже. Все больше костерков светилось во мгле забоя. "Сейчас стрельба начнется", - подумал Сергей, тут же увидел, как со зверским лицом пробежал десятник, как он и еще два вохровца раскидывали костерки, матерились, вели себя очень агрессивно. Что-то назревало.
Туркмены сидели ближе всех, первыми от поворотного кольца подъемника. Они не поднялись и после криков. Справляли поминки по умершему ночью.
Подвезли сразу три короба, потом еще один. В занятости Сергей не заметил как с другой стороны троса подошли четверо военных. Все в белых полушубках, с пистолетами на ремне, двое в пушистых меховых шапках и в белых окантованных бурках, какие носили высокие дальстроевские начальники.
Короба пошли гуще, охрана растормошила в забое трудяг, Сергей работал и косился на начальство, наблюдавшее за работой. Вдруг услышал резкое:
- И долго вы, майор, будете мириться с таким отставанием? Сорок пять процентов! Что мы будем промывать летом?
- Я уже говорил вам об острой нехватке людей, о больших отходах. За два месяца триста сорок…
- Мы вам компенсировали. Прислали больше двухсот единиц. Отовсюду снимаем. И что же?.
- А каких единиц, товарищ подполковник? Посмотрите на ближних к нам, в папахах. Нацмены! Не умеют и не хотят. Только у костра. Отобрали худшее и сунули мне. И вас, и меня обманули. За это надо наказывать всех, кто не считается с основным производством.
- Что же вы молчали? Откуда прибыли эти папахи?
Майор что-то сказал, подполковник решительно протянул руку по направлению к туркменам, не поднявшихся от костерка, и что-то коротко приказал. Сергей не расслышал, цеплял очередной короб.
- Но я повторяю, товарищ подполковник: мне надо двести, не меньше.
Подвезли еще короба, крючнику работа, а когда вышла свободная минута, он увидел только спины начальства.
И короба как отрезало. Перестали возить. К Морозову подошел десятник:
- Не слышал, о чем толковали?
- Ругали. Вот этого, который майор.
- Это начальник прииска. За что ругали?
- Говорил, сорок процентов плана. Мало людей.
Было около пяти часов. Стемнело, включили прожектора. Но и костерков прибавилось. Конвоиры это заметили, раздались два выстрела подряд. Кого-то увезли. Ближние бригады из последних сил грузили и толкали короба. Все ждали удара о рельсу. Минуты ожидания тянулись бесконечно долго.
Дребезжащий звон мгновенно всколыхнул убаюканный карьер, всё пришло в движение. Быстро построились, пошли в гору, отворачиваясь от едкого ветра. У вахты, пока считали, переминались с ноги на ногу. В стороне от ворот Сергей увидел двое саней, на них лежало пятеро…
И во время ужина, и на пути к баракам, к уборным, Сергей все высматривал Бориса Денисовича, спрашивал по баракам. Тщетно. Видно, не судьба. Не нашел…
Уже перед самым отбоем хотел наведаться к фельдшеру, может быть, знает? Но не дошел: увидел за домиком тарахтящий трактор с большими санями. Десяток блатарей с тупым стуком бросали на сани трупы людей. Служитель лекпома едва успевал снимать фанерные номерки с оголенной ноги каждого погибшего. На квадратных фанерках стоял номер. Здесь, на "Незаметном" он был четырехзначным. По этим номеркам потом отыскивали "дело" и сдавали его в архив.
Удалось выбрать минутку, спросил фельдшера - не встречал ли среди больных или мертвых Васильева Бориса Денисовича. Тот удивленно глянул на Морозова, сказал:
- Видишь, я занят. Пройди, там на столе книга, полистай. Родственник, что ли?
- Мой дядя, - соврал Сергей. - Говорили, что в бараках, но я не нашел.
Бесконечные списки перелистывал он не с начала, а с середины 1937 года. На "Незаметном", открытом в 1935 году, уже погибло почти четыре тысячи заключенных.
Отца Бориса в списках, к счастью, не было.
Сергей пришел в барак, отогрелся у печки, лениво забрался на нары и все думал о тех бесчисленных 3867 заключенных, заваленных где-то в отработанных карьерах. И о том страшном "ускорении", которое началось с осени 1937 года.
Прав Николай Иванович Верховский: это лагеря для уничтожения. И сколько в них погубят людей - сказать невозможно.
От таких мыслей долго не мог уснуть, вертелся страшный вопрос: а под каким номером уйдет в небытие Сергей Морозов, уже третий месяц причастный к отлаженной машине смерти? И какую причину гибели поставит против его фамилии лагерный фельдшер?
Всё, что произошло на другой день, казалось игрой случая.
В утренней беготне по освещенной прожекторами зоне, в толчее столовой взгляд Сергея скользил по сотням лиц в надежде найти отца Бориса. Как только кончился завтрак, он побежал в барах и пробрался к месту, где лежал Николай Иванович, чтобы сказать ему о своих пока безрезультатных поисках. Но Верховского на нарах не было. Кто-то из соседей видел, как ему принесли костыли и велели идти к лекпому. Значит, до вечера. Утром уже не успеть. И он пошел к вахте.
Колонна уже построилась у ворот, сжалась, теплое дыхание видимым облаком подымалось в черное небо, люди топтались с ноги на ногу. Никто не разговаривал. В воротах стояли нарядчик и начальник охраны, они пропускали мимо себя просчитанные бригады и передавали конвоирам, толсто одетым в тулупы, с винтовками в обнимку.
- Третья бригада… Четвертая, пятая… Четырнадцатая - стоп! - вдруг скомандовал нарядчик и повелительно указал рукой: - В сторону, быстро, быстро! Пятнадцатая, шестнадцатая… Да не спите вы на ходу!
Нарядчик прогонял мимо четырнадцатой длинный строй, а бригадир этой опасно оставленной бригады Сергей Морозов не знал, что и подумать. Куда их? За что?.. Вдруг стало страшно. Они не выполнили и половины недельной нормы, несмотря на всякие хитрости и приписки десятника. Туркмены беспокойно переговаривались, поблескивали глазами из-под лохматых папах.
Когда ворота закрылись, нарядчик скомандовал:
- В барак! Не раздеваться, ждать вызова.
Слава Богу, не в карцер. Может быть, на новую работу, за дровами? Это был бы подарочек, посидеть у костра, обжигая лицо и руки. Блатная работа - нарубить столько молодых лиственниц, сколько можно унести. Такую работу ежедневно выполняли бытовики, они ходили без конвоя.
Туркмены расшуровали в пустом бараке печку, облепили ее, как черные тараканы хлебную дёжку в избе, сняли папахи, сидели, стояли поглаживая коротко остриженные головы, калякали по-своему. Какие же они худые, подумал Сергей, увидев их без папах. Лица, обтянутые смуглой кожей, все косточки на виду, в чем душа держится. А в глазах голодная тоска, предвестница смерти. Себя он не видел, не хотел видеть. Такой же, конечно.
Морозов не полез на нары. Деловито обошел обе стороны барака, осмотрел потерянно лежащих больных, обмороженных - с тем особенным запахом распада, который сопровождал их. Спрашивал о Верховском. Нет, не видели они Николая Ивановича, не знали отца Бориса.
Тогда он пошел на фельдшерский пункт.
- Ну, зачастил, - сказал лекпом. - Чего еще?
- У вас не лежит Верховский, такой высокий блондин, позвоночник у него…
- Лежит. Его в больницу отправляем, в Оротукан. А что?
- Увидеть бы. Дядя мой, проститься надо.
- Иди, - немного помешкав, разрешил лекпом. - Много у тебя дядьев…
Николай Иванович лежал у окна, на вершок покрытым льдом, спина в самодельных лубках, они его приподымали, лежать, конечно, неудобно и, наверное, больно. Обрадовался, руки поднял, на глазах слезы.
- Какими судьбами, Сережа?
- Искал отца Бориса по всем баракам. Решил заглянуть сюда. Мою бригаду завернули от ворот. Какая-такая причина, не могу понять. Как вы?
- Увезут меня, Сережа. В больницу или куда… Болезнь серьезней, чем думалось, могут отняться ноги. Лежачий до конца дней. Может, и к лучшему, здесь так и так - конец.
- Ну что вы! Обойдется, вот увидите. А что в больницу… Все-таки лучше, чем в забое.
- Прошу тебя еще раз… При первой возможности сообщи моим, домой. Только без всех этих ужасов, иначе письмо не дойдет. Напиши, что я жив, работаю и все такое. Адрес не потеряй. И остальных наших ищи, Бориса Денисовича, командира, Супрунова. Уж раз мы сошлись в этом аду, останемся братьями до конца.
Он говорил, а Сергей смотрел в голубые выцветшие глаза его, на красневшие пятнами щеки и думал - долго ли он выдержит?
- У вас температура?
- Кажется, да. Знобит.
В прихожей раздались голоса. Вдруг начальник лагеря? Сергей поднялся.
- Ну, иди с Богом, - прошептал Верховский. - Спасибо, что навестил. Поцелуемся…
Сергей ощутил сухие и горячие губы больного. В глазах у него пощипывало, еле сдерживался. Пожал руку и боком, боком вдоль кроватей направился к выходу.
- Ты все здесь? - раздался голос фельдшера. - В рабочее время?
- Бригаду повернули на вахте. Почему - не знаю. Проведал дядю, тот, у которого спина.
- Хорошо, что простился, - фельдшер понизил голос. - Пока будет наряд, пока увезем, у него болезнь тяжелая…
В бараке жарко горела печь. Никто не заходил. Почти все туркмены посапывали на нарах.
Сергей уселся около печки, расстегнул полушубок. Неужели Николай Иванович умрет? Эти тихие слова фельдшера, эти сухие обжигающие губы, разговор о семье, как завещание… Великой честности гвардия, прошел всю гражданскую войну. Вот как исчезает интеллигенция.
Почти до обеда бригаду не тревожили. Сергей дремал у печки, вздрагивал, когда хлопала дверь, широко открывал глаза.
И в этот раз, когда вошел нарядчик, он испуганно и быстро поднялся.
- А ну, лодыри несчастные, на выход! С вещами. Будь моя воля, я бы вас в штрафную, чтобы завыли волками. К вахте быстро! Одна нога здесь, другая там!
Туркмены суетились, спорили. Морозов скатал свои немудрые пожитки, сохранившиеся среди всеобщего воровства и потому особенно дорогие. Первым пошел к выходу, оглядываясь, не отстают ли. Нет, все шли кучно, бушлаты поверх халатов, папахи надвинуты на самые брови.
Пришли, построились. За решетчатыми воротами видели машину без крытого кузова. На борту ее грудой висел брезент.
Нарядчик называл фамилию, по одному отходили в сторону. Назвал и Морозова, удивился, словно впервые увидел, спросил:
- Как тебя угораздило в эту компанию?
- Откуда я знаю. Так в магаданских списках было.
- Считай, судьба, парень. Мыкай с ними.
Открылись ворота, их выпустили. Конвоир с винтовкой вылез из кабины, скомандовал:
- В кузов залазь! На скамейках по пятерке. Брезент расправьте от кабины. И на головы. Значит, восемнадцать?
Он расписался, встал на подножку, поглядел, как под брезентом исчезают папахи.
- Поехали! - И хлопнул дверцей.
Без разъяснений, без разговоров их увозили куда-то в неизвестность. Какая она ни будь эта неизвестность, наверное, хуже прииска не получится. Уж это-то Сергей твердо знал. Приподняв брезент, сказал в темноте:
- Помолитесь своему Магомету или кому там…
Приготовились к дальней дороге, а машина прошла минут сорок и остановилась.
- Вылазь! - приказал конвойный. - Прибыли на курорт.
Скатали брезент. Сверху, из кузова, Морозов увидел четыре огромных барака, еще две постройки в зоне и вспомнил: это же пересылка, они ее проезжали, когда ехали на прииск. Значит, их отправляют за пределы "Незаметного". На другое производство? Или в штрафную зону как злостных саботажников. Или… А вдруг?.. И тут сердце забилось скоро-скоро. Вдруг снова на дебинскую стройку? После прииска тот лагерь и стройка с ее теплым сараем и бетономешалкой казались отсюда милым местом. Все познается в сравнении. Неужели ему "повезло" с туркменскими спутниками, которых запросто выпихнули с "основного производства"?
Да, именно так! Он вспомнил начальство в белых бурках, жалобы начальника прииска на "отбросы", которые ему привозят. И решительный жест старшего по чину, который лучше слов означал: верните туда, откуда привезли. Чтобы неповадно было.
Неспособность этих смуглолицых южан к тяжелому труду в морозную стынь спасла и его, волею случая вписанного каким-то лагерным канцеляристом для ровного счета на один листок с туркменами.
Не случись этапа, его самого хватило бы ну еще на три, на пять месяцев.