Было два "царства террора"; во время одного - убийства совершались в горячке страстей, во время другого - хладнокровно и обдуманно…. Но нас почему-то ужасает первый, наименьший, так сказать минутный террор; а между тем, что такое ужас мгновенной смерти под топором по сравнению с медленным умиранием в течение всей жизни от голода, холода, оскорблений, жестокости и сердечной муки? Что такое мгновенная смерть от молнии по сравнению с медленной смертью на костре? Все жертвы того красного террора, по поводу которых нас так усердно учили проливать слезы и ужасаться, могли бы поместиться на одном городском кладбище; но вся Франция не могла бы вместить жертв того древнего и подлинного террора, несказанно более горького и страшного; однако никто никогда не учил нас понимать весь ужас его и трепетать от жалости к его жертвам .
Далее, следует демистифицировать проблему насилия, отвергая упрощающие обвинения, что якобы коммунизм в XX веке слишком много совершил насилия и убийств и нужна осторожность, чтобы вновь не попасть в эту ловушку. Конечно, это страшная истина, но такая прямая фокусировка на насилие размывает более общий вопрос: что было неправильно в коммунистическом проекте XX века как таковом, какие слабости этого проекта подтолкнули коммунистов полагаться исключительно на безграничное насилие? Иначе говоря, мало сказать, что коммунисты "не замечали проблемы насилия": глубинные социально-политические неудачи подтолкнули их к насилию. (то же самое можно сказать и о том, что коммунисты "попирали демократию": нужно выяснить, почему их целостный проект социальных преобразований заставил их "попирать демократию"). Не только фильм Нолана оказался неспособен изобразить действительную мощь людей - "реальные", существующие в действительности радикально-освободительные движения тоже этого не могут, они оказываются заперты в сетке координат старой социальности; и именно поэтому людская мощь, "власть масс", так часто оборачивается ужасами насилия.
И наконец, слишком просто заявлять, что в "Оккупай Уолл-стрит" и подобных движениях нет потенциала насилия - в любом подлинном процессе освобождения работает насилие. Недостаток фильма в том, что это насилие ошибочно переведено как террор и убийства. Но есть и возвышенное насилие, в сравнении с которым даже самое жестокое убийство - акт слабости. Можно вспомнить "Зрение" Жозе Сарамаго - историю странных событий в неназванной столице условной демократической страны. Утром дня выборов разразились проливные дожди, и явка была поначалу фатально мала, но после полудня распогодилось, и население по большей части пришло на избирательные участки. Но правительство рано радовалось: при подсчете оказалось, что более 70 % бюллетеней в столице остались пустыми. В недоумении от такого поведения сограждан правительство дает избирателям возможность исправиться уже через неделю, назначив новое голосование. Но результаты еще хуже: не заполнено 83 % бюллетеней. Две ведущие политических партии, правящая партия правых (ПП) и главная оппозиционная партия центра (ПЦ), в панике, в то время как безнадежно маргинализованная партия левых (ПЛ) анализирует ситуацию и заявляет, что все незаполненные бюллетени - голоса, поданные за их прогрессивную программу. Правительство, не зная, как отвечать на мирный протест, но при этом веря в существование антидемократического заговора, сразу же клеймит движение "террористическим, которое ни перед чем не остановится и которое ничем не остановить" и объявляет чрезвычайное положение, приостанавливая действие всех конституционных норм и принимая все более необдуманные решения: случайных граждан хватают и вывозят в засекреченные пункты допроса, полиция и правительственные учреждения выводятся из столицы, въезд в город и выезд из города запрещается, и наконец, правительство создает собственную террористическую структуру. При этом город продолжает жить прежней нормальной жизнью, потому что люди встречают любые угрозы правительства в единогласном молчании, в гандистском духе ненасильственного сопротивления… такое воздержание от голосования и может быть названо по-настоящему радикальным "божественным насилием", которое вызывает панические реакции устрашения со стороны власти.
Если мы вернемся опять к Нолану, то вся трилогия последних фильмов о Бэтмене воспроизводит некоторую имманентную логику. В "Бэтмен: Начало" герой остается в тисках либерального порядка - все думают, что систему можно сохранить, не обращаясь к морально недопустимым методам. "Темный рыцарь" - на самом деле новая версия двух классических вестернов Джона Форда ("Форт Апачи" и "Человек, который застрелил Либерти Баланса"). Показано, как для того, чтобы цивилизовать Дикий Запад, следует "отчеканить легенду", забыв о правде. Иначе говоря, наша цивилизация всякий раз строится на лжи, и следует ломать правила для защиты всей системы. Или, если посмотреть с другой стороны, в "Бэтмен: Начало" герой - это просто классический образ городского стража, который наказывает преступников, до которых не может дотянуться полиция. Проблема лишь в том, что полиция, официальная правоохранительная структура, относится к помощи со стороны Бэтмена двояко: она признает нужность Бэтмена, но также видит в нем угрозу своей монополии на власть и живой укор своей бездеятельности. Но трансгрессия Бэтмена здесь полностью формальна: он действует в рамках закона, хотя и не уполномочен действовать, но самими своими решениями он никогда не нарушает закон. "Темный рыцарь" смещает координаты: настоящий соперник Бэтмена - не его враг Джокер, но Харви Дент, "белый рыцарь", новый и напористый окружной судья, такой официозный страж, фанатичная борьба которого с преступностью в конце концов приводит к тому, что он губит невинных людей и сам плохо кончает. Дент - это как бы ответ законного порядка на угрозу, якобы исходящую от Бэтмена - ополчаясь на бдительное ратоборство Бэтмена, система порождает собственные нарушающие закон эксцессы, и ее страж оказывается гораздо более склонен к насилию, чем сам Бэтмен, потому что Дент нарушает закон прямо и непосредственно. Поэтика справедливости видна в том факте, что, когда Брюс планирует раскрыть себя перед людьми, что он Бэтмен, Дент опережает его и называет Бэтменом себя - он "больше Бэтмен, чем сам Бэтмен", в нем сработало то искушение, которому настоящий Бэтмен успешно сопротивлялся. Поэтому, когда в конце фильма Бэтмен берет на себя все преступления, совершенные Дентом, чтобы сохранить репутацию народного героя, воплощающего надежду простого люда, его притворный жест содержит в себе зерно истины: Бэтмен как было тогда возможно возвращает почет Денту. Его действие - жест символического обмена: сначала Дент примеривает на себя идентичность Бэтмена, а затем Уэйн (настоящий Бэтмен) берет на себя преступления Дента.
Наконец, в "Темном Рыцаре: Возрождении" все заходит еще дальше: не есть ли Бейн - Дент, дошедший до предела, до самоотрицания. Пришел ли Дент к выводу, что сама система несправедлива, и чтобы должным образом бороться с несправедливостью, следует обратиться против самой системы и разрушить ее? И тогда, в свою очередь, Дент перестает сдерживаться и готов прокатиться по миру валом жестокости, чтобы достичь этой цели? Появление такого персонажа меняет всю констелляцию героев: для всех участников событий, включая Бэтмена, мораль становится относительной, она становится предметом соглашения, часто меняющегося под влиянием обстоятельств. Если война объявлена открытой, то получается, что для защиты системы все допустимо - ведь ей угрожают уже не безумные гангстеры, а народное восстание.
И это все? Значит ли это, что фильм должен быть однозначно осужден теми, кто участвует в радикальной освободительной борьбе? Но все гораздо сложнее: фильм нужно смотреть так, как прочитывают китайскую политическую поэму - подсчитывая умолчания и неожиданные проговорки. Вспомним старый французский рассказ о женщине, жалующейся, что лучший друг ее мужа делает намеки на то, чтобы вступить с ней в незаконную связь. Этот друг сначала очень удивлен и ничего не может понять, но таким извращенным образом она приглашает его соблазнить ее. Это как фрейдовское бессознательное, не допускающее никакого отрицания, - важно не отрицательное суждение о чем-то, но сам факт упоминания этого что-то. В "Темный рыцарь: Возрождение легенды" мощь народа уже здесь, она уже отмечена как событие, она на голову выше любых обычных противников Бэтмена - преступных мега-капиталистов, гангстеров и террористов.
Вот и основной ключ - взгляд на движение "Оккупай Уолл-стрит" как на захватывающее власть и учреждающее народную демократию на Манхэттене столь откровенно абсурдно, столь донельзя нереалистично, что невольно встает вопрос: Почему голливудский блокбастер первого плана вообще обратился к этой теме, почему вызвал этот призрак?
Первый напрашивающийся ответ, что это способ очернить "Оккупай Уолл-стрит" обвинениями в скрытых террористически-тоталитарных тенденциях, недостаточен для того, чтобы понять странную привлекательность перспективы "народной власти". Неудивительно, что способ действия такой власти вообще никак не указан, отсутствует, слепое пятно - ничего не говорится, как создаются народные органы власти, как проходит мобилизация, куда движутся массы (вспомним, что Бейн говорит людям, что они могут делать то, что пожелают, - он не навязывает им извне никакого порядка).
Вот почему критика фильма извне ("изображение деятельности "Оккупай Уолл-стрит" - унизительная карикатура") недостаточна - критика должна быть имманентной, она должна найти внутри фильма то множество знаков, на которых трепещет неподложное Событие. (Вспомним, например, что Бейн - это не просто грубый террорист, но человек, способный к глубокой любви и самопожертвованию.) Иначе говоря, нельзя тут говорить о чистой идеологии; сама личность Бейна оставляет глубокий след во всем фильме. Вот почему фильм требует "близкого чтения": само Событие - "Готэм-ситийская Народная Республика", диктатура пролетариата на Манхэттене - имманентно фильму, оно - его отсутствующий центр.
11. Заключение: знаки из будущего
Так где же мы находимся сейчас, в 2012 году? 2011-й был годом тревожных грез, оживления радикальной освободительной политики по всему миру. Теперь же, год спустя, каждый день приносит новые доказательства того, сколь хрупким и противоречивым было пробуждение. Каждое из его множества проявлений демонстрирует теперь признаки истощения: энтузиазм арабской весны увяз в компромиссах и религиозном фундаментализме; движение "Оккупай Уолл-стрит" до такой степени упустило момент, что зачистка полицией парка Цукотти и других мест протеста может восприниматься не иначе как благословение - своего рода прекрасный пример "хитрости разума". И то же самое происходит везде: маоисты в Непале, кажется, проиграли в политическом маневрировании реакционным роялистским силам; "боливарианский" эксперимент в Венесуэле все больше деградирует до популистского каудилизма… Что стоит делать в такие депрессивные времена, когда яркие грезы блекнут? Не остается ли нам выбор между самовлюбленно-ностальгическим воспоминанием о возвышенных моментах энтузиазма и цинично-реалистичными объяснениями того, почему не удалась попытка по-настоящему изменить ситуацию?
Первое, о чем надо сказать, - скрытая работа недовольства продолжается: ярость накапливается и последует новая волна бунтов. Как мы можем распознать знаки этой ярости? В своем "Проекте об аркадах" Вальтер Беньямин цитирует французского историка Андре Монглона: "Прошлое оставило в литературных текстах свои образы, подобные тем, что свет оставляет на светочувствительных пластинах. Лишь будущее обладает проявителями, достаточно активными для совершенного сканирования таких поверхностей" . События, подобные движению "Оккупай Уолл-стрит", арабской весне, демонстрациям в Греции и Испании и т. д., следует прочитывать как такие знаки из будущего. Другими словами, необходимо перевернуть обычную историческую перспективу понимания события исходя из его контекста и причин возникновения. Радикальные освободительные вспышки протеста понять таким образом невозможно. Вместо того чтобы анализировать их как часть преемственной связи между прошлым и настоящим, нам необходимо привнести в их рассмотрение перспективу будущего, то есть мы должны их анализировать как ограниченные, неполные (иногда даже извращенные) фрагменты утопического будущего, которое дремлет за настоящим как его скрытый потенциал. По словам Делеза, у Пруста "люди и вещи занимают место во времени, несоизмеримое с их местом в пространстве" : пресловутое "Мадлен" уже здесь, но его время еще не настало . Точно так же мы должны научиться искусству распознавать исходя из нашей вовлеченной субъективной позиции те элементы, которые уже есть здесь, в нашем пространстве, но время которых - в освобожденном будущем, в будущем Коммунистической Идеи.
В то же время, хотя и нужно научиться замечать такие знаки из будущего, необходимо также осознавать, что делаемое нами сейчас приобретет свои ясные очертания только тогда, когда будущее будет уже здесь, поэтому не следует слишком увлекаться отчаянными поисками "ростков коммунизма" в современном обществе. Нужно стремиться к тонкому балансу между прочтением знаков из (гипотетического коммунистического) будущего и поддержанием радикальной открытости будущего: одна лишь открытость приводит к волюнтаристскому нигилизму, который обрекает нас на прыжок в пустоту; и одновременно, слишком полагаясь на знаки из будущего, мы можем скатиться к плановому детерминизму (мы знаем, как должно выглядеть будущее, и мы, с позиции метаязыка, каким-то образом изъятого из истории, должны просто осуществить это будущее). Однако баланс, к которому мы должны стремиться, не имеет ничего общего с какой-нибудь мудрой позицией "среднего пути", избегающей обеих крайностей ("мы знаем в общем очертания будущего, к которому движемся, но в то же время мы должны сохранять открытость непредсказуемым случайностям"). Тут необходимо сослаться на Канта, а также на протестантское понятие Предопределения (теологическое понятие, которое сближается с историческим материализмом, как однажды заметил Фред Джеймисон). В понимании Канта, знаки из будущего не конститутивны, а регулятивны; их статус субъективно опосредован, то есть они различимы не с позиции какого-то нейтрального "объективного" изучения истории, а только с ангажированной позиции - чтобы распознавать их, нужно заключить пари Паскаля. Это похоже на янсенистскую теорию чудес: они отнюдь не случаи божественного вмешательства с целью обратить неверующих; наоборот, событие является в качестве чуда только верующему, в то время как внешние наблюдатели переживают его просто как курьезный природный феномен. То же самое относится и к Предопределению, которое не следует понимать просто как заранее предрешенную судьбу: Предопределению всегда только предстоит свершиться, то есть мы выбираем свою судьбу, ретроактивно решая прочитать в качестве судьбы то, что до этого было (или воспринималось) случайной последовательностью происходящего. В основе этих парадоксов - круговая структура, лучше всего показанная в одной научно-фантастической истории. Действие там происходит через двести лет после нас, когда уже стали возможны путешествия во времени. Некоему художественному критику так понравились работы одного современного нам художника из Нью-Йорка, что он решается на путешествие в прошлое для встречи с ним. Прибыв на место, он обнаруживает, что художник - ни на что не годный алкаш; он даже утаскивает у критика его машину времени и смывается на ней в будущее. Оставшись в одиночестве в сегодняшнем мире, критик принимается рисовать все те произведения, которые нравились ему в будущем и ради которых он отправился в прошлое. Подобным образом коммунистические знаки из будущего - это знаки из возможного будущего, которое настанет только тогда, когда мы последуем за этими знаками, - другими словами, они есть знаки, парадоксальным образом предшествующие тому, знаком чего они являются.
Возможно, здесь стоит перевернуть обычный упрек относительно того, что мы не знаем, чего хотим, а знаем только, чего не хотим: чего мы хотим - в основном понятно (по крайней мере, в далекой перспективе); но знаем ли мы действительно, чего мы не хотим, то есть от каких из наших нынешних "свобод" мы готовы отказаться? Или, если еще раз вспомнить нашу шутку из "Ниночки": мы хотим кофе, но хотим ли мы его без молока или без сливок? (Без государства? Без частной собственности? И т. д.) Именно тут мы должны решительно последовать за Гегелем - гегелевская открытость будущему негативна: это то, что выражается в его негативных/ограничительных утверждениях, вроде знаменитого "нельзя прыгнуть выше своего времени" из "Философии права". Невозможность прямо заимствовать что-то из будущего имеет основание в самом факте ретроактивности, который делает будущее априори непредсказуемым: мы не можем запрыгнуть самим себе на плечи и посмотреть на себя "объективно", увидеть свое место в истории, поскольку история, ее текстура, постоянно ретроактивно трансформируется. В богословии Карл Барт распространил эту непредсказуемость на сам Судный День, подчеркивая, что последнее пришествие Господа будет абсолютно несопоставимо с нашими ожиданиями: "Бог не скрыт от нас; Он нам явлен. Но кем и как нам следует быть во Христе, чем и как будет во Христе мир в конце путей Господних, когда наступит пора искупления и исполнения - вот, что не явлено нам; это сокрыто. Будем честны: мы не знаем, что говорим, высказываясь о втором пришествии Иисуса Христа в Судный День, и о воскресении мертвых, и о вечной жизни и вечной смерти. Со всем этим будет связано пронзающее откровение - способность видеть, в сравнении с которой всякое наше сегодняшнее видение будет слепотой, - тому в Писании слишком много примеров, чтобы мы ощущали в себе способность подготовиться к этому. Ибо мы не знаем, что будет явлено нам, когда последние завесы будут удалены с наших глаз, со всех глаз: как мы будем вести себя по отношению друг к другу и кем мы будем друг другу - сегодняшние люди и люди прошлых столетий и тысячелетий, предки и потомки, мужья и жены, мудрецы и глупцы, угнетатели и угнетенные, предатели и преданные, убийцы и убитые, Запад и Восток, немцы и другие, христиане, евреи и язычники, ортодоксы и еретики, католики и протестанты, лютеране и кальвинисты; на каких разделениях и союзах, противостояниях и взаимных связях будут отворены печати всех книг; сколь многое для нас будет казаться тогда малым и незначительным, сколь многое только тогда покажется великим и важным; к каким всевозможным неожиданностям должны мы подготовить себя. Мы также не знаем, чем будет для нас тогда природа в качестве космоса, в которой мы жили и продолжаем жить здесь и сейчас; какие из созвездий, морей, просторных долин и гор, видимых и известных нам сейчас, будут хоть что-то значить тогда" .