Удивительные совпадения у меня не раз бывали в жизни. Но это совпадение совсем особого рода. Оказалось, что Рудольф Мессбауэр получал Нобелевскую премию в 1961 году вместе с Иво Андричем, потом посетил писателя на его вилле на берегу Адриатического моря под Херцегнови, и, конечно, прочитал роман "Мост на Дрине" в переводе на немецкий язык. Мы были с ним просто в восторге, и на какое-то время югославская тематика вытеснила в наших застольных разговорах обсуждения между ним и Юрой научных проблем.
Конечно, я не преминула сообщить Мессбауэру, что тоже удостоилась чести быть принятой Иво Андричем в его доме в Белграде. Это было примерно год тому назад, в 1973 году, когда моя работа над переводом романа "Мост на Дрине" была еще в самом начале.
Однажды мне в номер гостиницы, в Белграде, где проходил литературный семинар, позвонил один из руководителей этого мероприятия, известный писатель Эрих Кош и сообщил, что Иво Андрич пригласил нас с ним сегодня на " fivе ò cloc tea".
Эрих Кош, замечательный сербский прозаик, произведения которого я с большим удовольствием переводила, пользовался у читателей особенным успехом, как мастер остросатирических повестей и рассказов, таких как "Сети", "Большой Мак", "Снег и лед", в гротесковых тонах изображавший нашу современную действительность. Эрих Кош был моим давнишним другом и покровительствовал мне во всех моих делах. С Иво Андричем они состояли в сердечной дружбе, – оба по происхождению боснийцы, свое "землячество" они чтили, как нечто святое, как обет верности, который никогда, ни при каких обстоятельствах не может быть нарушен. Без стараний Эриха Коша приглашение от Иво Андрича никогда бы мной не было получено, – мало ли кто переводит его романы, повести и рассказы? Всемирная слава уже пришла к писателю, и он был признанным классиком, как у себя на родине, так и за ее пределами. Было известно, что Иво Андрич предпочитал вести уединенный образ жизни, тем более что его судьбу отягощала семейная драма, – тяжелая болезнь жены. У меня оставалось совсем немного времени, чтобы привести в порядок свой внешний вид и, главное, сменить вечные джинсы на юбку. Но универмаг "Белград" был рядом, и решить эту проблему при богатстве тамошнего ассортимента не составляло никакого труда. Надо сказать, что озаботилась я этим не зря. Вся обстановка дома, в котором нас принимали, требовала соблюдения соответствующего этикета.
Сначала нас с Эрихом Кошем пригласили в кабинет. Иво Андрич, всем известный по его фотографиям, сидел возле массивного письменного стола, поражавшего своей безупречной чистотой и аккуратностью, – на нем располагался старинный чернильный прибор, хрустальная лампа с обрамленным бахромой абажуром и белый лист бумаги с лежащим на нем пером. Не этим ли пером были написаны творения классика?! Но больше всего поражал собственный вид писателя: изумительно прямая осанка, классический профиль, гордый поворот головы, проницательный взгляд сквозь стекла очков в черной роговой оправе, и это несмотря на возраст, 81 год. Слава Богу, я от страха не совсем позабыла сербскохорватский язык, так что наше общение происходило на родном языке хозяина и гостя.
Разговор затянулся на долгое время.
Иво Андрич расспрашивал меня о том, какие проблемы представляют для меня самую большую трудность при переводе романа "Мост на Дрине" – передача на русский местных реалий, исторических ассоциаций или специфической лексики боснийской глубинки? Все это, безусловно, требовало от переводчика изучения множества справочников, исторических пособий, каталогов разного рода, карт и словарей. Но к этому времени у нас в моем переводе уже было опубликовано несколько рассказов Андрича, и я прекрасно представляла себе, в чем состоит главная трудность при переводе текста писателя на иностранный язык. Все дело в том, что при всем накале страстей – от любви и до ненависти – внешне его повествование представляется плавно текущей рекой, и этот эпический стиль не нарушается даже тогда, когда Андрич касается самых острых и трагических моментов человеческой жизни. Вот, например, сцена казни. Какие муки испытывает переводчик, столкнувшись с необходимостью адекватно представить читателю страдания бунтаря, посмевшего идти против верховной власти и для острастки и в назидание другим посаженного на кол?! Все мое существо корчилось от боли, когда мне пришлось находить слова для изображения этого эпизода, – по утверждению критиков, единственного в своем роде во всей современной литературе. Андрич и здесь сохраняет интонацию несколько отстраненного наблюдателя, с высот своей мудрости взирающего на перипетии истории в минуты драматического столкновения Добра и Зла, когда Зло одерживает временную победу. Эмоции и здесь не выплескиваются наружу, хотя понятно, какие чувства испытывает автор, кого жалеет, чего ждет от будущего.
И предрекает: страдания и муки человеческие вознаградятся тем, что через Дрину наперекор силам стихии будет перекинут мост. А по преданию самым богоугодным делом в этих краях после устройства источника считается наведение переправы, ибо переправа соединяет берега, сокращает разлуку и объединяет людей.
Роман "Мост на Дрине" – это гимн Добру, человеческой солидарности и взаимопониманию.
Работа над переводом этого произведения продолжалась у меня едва ли не дольше, чем само его создание. "Мост на Дрине" вышел из печати в 1974 году в издательстве "Художественная литература", в серии "Всемирная литература", тиражом 303000 экземпляров, что намного превосходило тиражи книг, издаваемых в Югославии.
Все это было еще впереди, однако Иво Андрич уже думал мечтательно о том, когда он будет прочитан русским читателем. Для него, классика югославской литературы, стать известным в России было событием огромной важности, и это несмотря на то, что к политике Брежнева он относиля с нескрываемым скепсисом, о чем и в прессе, и на ТВ неоднократно высказывался в самой резкой форме.
В конце нашей беседы я получила от Иво Андрича бесценный подарок – только что вышедший сборник рассказов с трогательной надписью:
"Татьяне Вирта с благодарностью и добрыми пожеланиями. Иво Андрич, 1973 г."
Эта реликвия, наряду с другими дорогими для меня посвящениями, греет мое сердце – она говорит о том, что писатель считает переводчика также причастным к созданию художественных ценностей, а что может быть приятней для меня!
Но вот Иво Андрич поднялся со своего кресла и любезным жестом пригласил нас с Эрихом Кошем в столовую. И мы покинули торжественный кабинет, сверкавший стеклами книжных шкафов, за которыми поблескивали золотом корешки старинных фолиантов и современные обложки книг на разных языках мира, – я успела мельком прочитать немецкие и французские названия. Проникновенный бытописатель и историограф родной своей Боснии, где в семье близких родственников гостила его мать и где он появился на свет, Иво Андрич в своем творчестве оставался верен своей "малой родине", хотя по образованию и мировоззрению был истинным "гражданином мира". Он изучал философию в университетах Загреба, Вены и Кракова, а закончив образование, избрал для себя дипломатическую карьеру и занимал высокие должности в посольствах Рима, Бухареста, Мадрида и Женевы. Перед Второй мировой войной Иво Андрич представлял на мировой арене Югославию на посту чрезвычайного и полномочного посла в Берлине.
В столовой, обставленной изящной старинной мебелью, нас усадили за овальный стол, накрытый белоснежной хрустящей скатертью с рукодельным кружевным узором. Чай нам подавала горничная в кружевном переднике и в кружевной наколке, – вспоминаете "Шоколадницу" Жана Этьена Лиотара? Да, правильно. Все выглядело примерно так. К счастью, давние знакомые, хозяин дома и Эрих Кош, некоторое время были заняты каким-то своим разговором, так что я могла внимательно оглядеться вокруг и даже прихлебнуть из тонкой фарфоровой чашечки чай.
Не каждый день нам в жизни выпадают такие исторические встречи. Если бы память была более обостренной, более восприимчивой, более емкой, возможно мне бы удалось сохранить в ней еще какие-то бесценные детали. Но, увы! К тому же я тогда не знала, что великому писателю нашей современности оставалось жить всего два года и в 1975 году его не станет.
В то время, о котором идет речь, в середине 70-х годов, наш друг Рудольф был еще совсем молодым человеком сорока с чем-то лет. Подвижный, любознательный, обласканный всемирной славой и почитанием, он жаждал взять от жизни все. Когда во второй или третий раз своего пребывания в СССР он появился у нас дома на Щукинском, с ним была его жена Элизабет и двое их очаровательных детей – мальчик и девочка. Третий ребенок у них еще не родился. Смотрю, вслед за Рудольфом в прихожую входит грациозная и златокудрая, пленительно застенчивая женщина– как бы сошедшая с вершины, позлащенной закатным солнцем, – Лорелея из баллады Гейне. Нет, это было что-то необыкновенное! От этой красоты невозможно было отвести глаз, и, надо полагать, мужчины не оставались к ней равнодушными. Сияющая копна волос, прелестное личико с зеленоватыми глазами, тоненькая, как тростинка. Но вот застенчивость первых минут прошла в дружественной атмосфере нашего дома, и тут-то мы и смогли оценить острый и проницательный ум и мгновенную реакцию этой златокудрой волшебницы. В отличие от нас, она в совершенстве владела английским, – Элизабет происходила из состоятельной буржуазной семьи и получила отличное образование, – и потому легко оперировала шуточными, а иногда и колкими замечаниями и намеками на английском, которые не всегда нравились ее мужу. При этом Рудольф как-то задумчиво вглядывался в нее своими живыми черными глазками. Но, как правило, молчал.
Однажды едем мы с ней по Москве, читаем названия разных улиц. Вдруг Элизабет восклицает:
– Бог ты мой, наконец-то я поняла, что обозначает фамилия моего мужа – Мессбауэр! Юра сказал, что перед нами, – "Мос-фильм", ну, а Рудик, выходит, "Московский крестьянин" (т.к. "бауэр" по-немецки – крестьянин. – Т.В.) Замечательно! Теперь буду знать!
Обычно детей мы усаживали рассматривать какие– нибудь альбомы – географические, зоологические. Они переворачивают страницу. На ней – крокодил раскрыл свою страшную пасть.
– Смотрите, дети, смотрите! – говорит им Элизабет. – По-немецки этот красавец – "di crоcоdail", значит, он – женского рода. Ну, а в русском языке "крокодил" – существительное мужского рода. И правильно. Сами подумайте, разве может такое страшилище быть женщиной!
Она была необыкновенно наблюдательной, где бы только ни оказалась. Бродим с ней как-то по художественной выставке у нас в Москве, перед нами картина, возможно, и самого Пикассо – "Поцелуй". Элизабет мне говорит:
– Какое у вас гуманное отношение к людям, – раз "Поцелуй", значит, здесь должна быть выгородка, чтобы посетители тоже могли поцеловаться. Не то, что у нас в Мюнхене в Ленбахгеллери – все открыто, все на виду!
Спустя несколько лет, когда мы вместе с Юрой оказались в Мюнхене и посетили Ленбахгеллери, мы вспомнили слова жены Мессбауэра, Элизабет. Нам от восторга тоже хотелось поцеловаться, но выгородки не было!
К нашему великому сожалению, к тому времени они уже были в разводе. Что-то надломилось в их отношениях, и они расстались. Некоторое взаимное раздражение было заметно еще и в Москве, но нам с Юрой не хотелось в этом признаваться.
Надо сказать, что потом мы дружили и со второй женой Мессбауэра, Кристалл, – значительно моложе нас, с чудесными вьющимися темными волосами, вполне земная, приветливая и оживленная, она проявляла по отношению к нам исключительное участие и гостеприимство. Мы часто были гостями в их доме под Мюнхеном, который они делили пополам с сестрой Кристалл и ее семьей. Дети сестры, племянники Кристалл, были своими в доме Мессбауэра, но своих детей у этой пары не было. Они прожили в счастливом браке несколько десятилетий.
Кристалл, если мне не изменяет память, была его секретаршей, – возможно, тоже имела какое-то физическое образование. Рудольф долго присматривался к этой веселой, хорошенькой девчушке, пока не понял, что без памяти в нее влюблен и жить без нее не может. Чувство было взаимным. Когда его избрали на пост главного научного руководителя в Гренобле, он взял ее с собой, и они поселились вместе. Однако чопорное французское общество не приняло такой формы совместного существования молодой девушки и женатого мужчины. Кристалл пришлось покинуть Францию. Их разлука продолжалась довольно долго. Но они ее выдержали и по возвращении Мессбауэра в Мюнхен женились официально. Элизабет без всяких проволочек дала Рудольфу развод, как только он его попросил, – в этом вопросе, как и во всем остальном, Элизабет была на высоте, хотя немецкие законы давали ей множество возможностей как следует помучить своего бывшего мужа и основательно вытрясти его карманы. Трое детей – это, несомненно, ущерб здоровью. Развод – ущерб моральный. Все это требовало материальной компенсации. К каким только ухищрениям не прибегают в Германии бывшие жены, находящиеся фактически в другом браке, нередко и с детьми, чтобы скрыть от бывшего супруга свою новую связь и не лишиться денежного довольствия. Такие ситуации случаются сплошь и рядом, бесконечно отравляя существование некоторых наших близких знакомых.
О дальнейшей судьбе Элизабет я знаю только то, что Мессбауэр до 65 лет, когда женщина в наш век эмансипации, так же как и мужчина, выходит на пенсию, обязан был платить ей алименты и что дети их вполне благополучны. Сын Питер женился и сделал блестящую карьеру, работая в компании "Мерседес" ведущим инженером по телефонной связи. Младшая девочка унаследовала способности своей матери и стала дизайнером, – по ее рисункам создаются новые модели женской одежды.
Рудольф и Кристалл, как я уже говорила, прожили в счастливом браке долгие годы. Она была верна ему до самоотречения, до полного растворения своей собственной личности в его, хотя вполне реализовала свои способности в новой профессии – преподавателя английского языка в начальной школе. Но главное для нее было устройство совместной жизни, включая практические заботы по дому и хозяйству, а также организацию развлечений и отдыха. При этом учитывались малейшие пристрастия Рудольфа, которого она называла необыкновенно нежным, ласкательным именем (приводить его здесь было бы как-то нескромно), и никогда, ни в чем ему не перечила. А может быть, у нее и не было каких-нибудь заветных желаний?
Как-то раз Рудольф повез нас по заранее намеченному маршруту в путешествие. Первым пунктом нашей программы было посещение ярмарки народных промыслов, вина и продукции сельского хозяйства. И вот мы с Рудиком и Кристалл ходим среди прилавков с невероятным изобилием всего на свете. Так и хочется по русскому обычаю чего-нибудь купить, ну, например, малины в маленькой плетеной корзиночке, кулек печеных каштанов или хотя бы банку меда. Но Рудольф с суровым видом пробирается сквозь толкучку, целеустремленно направляясь вперед к выходу, и машет нам рукой, чтобы мы нигде не застревали. Тут мое терпение иссякло, и я им кричу:
– Давайте присядем за этот стол, передохнем и, может быть, чего-нибудь выпьем!
Рудольф просто остолбенел, – это что еще за прихоть такая?! У нас по плану посещение Пантеона, места вечного упокоения Великих, и никакие задержки в пути не предусмотрены.
Садиться за стол он наотрез отказался, а мне в наказание за мой каприз была заказана огромная кружка морса, которую я должна была выпить. Стоя. Но в Пантеон мы все равно опоздали, – оказалось, он в этот день закрывался раньше обозначенного в проспекте времени. Понятное дело, потом меня при каждом удобном случае попрекали за этот срыв программы. Женщины вообще не должны иметь собственных желаний, а действовать по плану, намеченному на этот день. Так заведено у них с Кристалл. Я это усвоила и больше никогда не выступала со своими предложениями, а бутылку с водой брала с собой в сумку.
Впервые сопровождать моего мужа в его поездках в Германию мне разрешили в 1990 году, когда по инициативе Рудольфа Мессбауэра Юре было присвоено звание доктора "Хонориус кауза" Мюнхенского Технического Университета и нас пригласили на церемонию посвящения. Церемония проходила в одной из аудиторий Университета при большом стечении народа. Мессбауэр по этому поводу прочитал незабываемую лекцию. На кафедре он как бы весь преображался, целиком отдаваясь порыву вдохновения, и аудитория, замерев, старалась не проронить ни слова из его прекрасного английского, на котором, из уважения к иностранным гостям, он читал свою лекцию. Впрочем, его живой рассказ неоднократно прерывался взрывами хохота, поскольку, отказавшись от традиционного перечисления научных заслуг свежеиспеченного доктора, Рудольф избрал совсем другую форму посвящения в это почетное звание – юмористическую. Люди просто покатывались со смеху, когда Мессбауэр красочно изображал разные комические эпизоды, которые происходили в академических и научных кругах у нас в Москве, а также во время наших бесконечных путешествий по долам и весям нашего необъятного отечества. Это был юмор человека вполне доброжелательного, однако имеющего зоркий глаз и острый ум. В чем ему никак нельзя было отказать.
В 1994 году мой муж получил премию имени выдающегося немецкого ученого, естествоиспытателя, географа и путешественника Александра Гумбольдта. Предполагалось, что лауреат этой премии со своей женой, а если хочет и с детьми, может прожить в Германии целый год, работая в каком-то научном центре или Университете. Но можно было этот срок и раздробить, и тогда приезжать на какое-то время в Германию ежегодно. Чтобы надолго не отрываться от своей работы, от нашего сына Максима и от нашей семьи, мы именно так и поступили и в течение восьми лет приезжали в Германию на несколько месяцев.
Нам предоставляли уютную двухкомнатную квартирку на Амалиенштрассе, в "Гастен-хаусе", в университетском районе, и первое, что мы делали, – шли в ближайший супермаркет, где закупали бумажные скатерти, пластиковую одноразовую посуду, выпивку и закуску. В нашей квартирке мы сдвигали письменный и обеденный столы и приглашали в гости наших ближайших друзей. По первому кругу это были обычно: Рудольф Мессбауэр с Кристалл, Джордж Алефельд с Хельгой, Майк Кальвиус с Лилиан и Зигхардт Фишер с Хельгой. Известные ученые, они все работали в том же Мюнхенском Техническом Университете. Веселье наступало далеко не сразу. В немецком обществе панибратские отношения с вышестоящими и более продвинутыми совершенно не приняты.
К Мессбауэру обращались обычно как к "герр профессор" и, понятное дело, на "вы". Никому и в голову не приходило возражать ему на семинаре, задавать какие-нибудь каверзные вопросы или спорить на повышенных тонах, как это сплошь и рядом бывает в нашей научной среде. Единственный человек, с которым наш Рудик был на "ты", это был его старый студенческий друг Алефельд, но и с ним они практически не виделись в домашней обстановке.
Постепенно наши гости оттаивали. Рудольф на смену Юре произносил тост:
– Предлагаю выпить за этих Каганов! Как только они приезжают, мы все собираемся вместе! Хотелось бы понять – почему мы никогда не собираемся без них?