Должна признаться, что я перед встречей жутко психовала (хоть это и непрофессионально). Вызубрила вопросы, которые планировала задать, но примерно за полчаса до встречи с ужасом поняла, что не помню ни один из них. Тогда решила, что плевать на все приличия - буду читать по бумажке. Однако, посмотрев в эту самую бумажку, обнаружила, что строчки перед глазами плывут, и я ничего не понимаю в собственном тексте.
Так вот, все эти симптомы умопомрачения как рукой сняло, как только мы увиделись. Правда, после этого я вообще забыла, что беру интервью, и вспомнила об этом, лишь когда щелкнула кнопка диктофона, в котором закончилась пленка. Мы просто общались, и общались очень хорошо".
В психологии есть термин "когнитивный диссонанс". Это когда в сознании сталкиваются противоречащие друг другу знания и убеждения.
Приговор Невзлину с одной стороны и его личность, его обаяние, его умение общаться, то впечатление, которое он производит на журналистов - с другой ввергают меня в состояние когнитивного диссонанса.
На роль главного убийцы от "ЮКОСа" трудно было найти человека более неподходящего.
Как-то, за несколько месяцев до выборов, мы с одним из моих коллег-писателей обсуждали, кто может стать президентом.
- Это будет человек с простой русской фамилией, - сказал он. - Ну, "Иванов" - слишком распространенная, значит, "Медведев".
По-моему, Невзлину просто не повезло с фамилией. В ней русскому человеку слышится "зло", "злость", "злой", "злить", "злиться". А, как известно из психологии, частицу "не" человеческое сознание склонно игнорировать. И кремлевские пиарщики решили, что человек с такой фамилией как раз на роль убийцы и подойдет, даром что сам пиарщик.
Революция
Утро 19 августа 1991 года.
Я еду в книжный магазин "Прогресс". Выхожу со станции "Парк Культуры". На противоположной стороне улицы стоят танки, пушками на метро, а у входа народ обсуждает происходящее.
Через полчаса я у Белого Дома.
Но и здесь никто ничего не знает. О судьбе Горбачева курсирует десяток версий.
С утра строят баррикады. Перевернутые скамейки, телефонные будки, какая-то арматура. Я тоже включаюсь в работу. В дело идут материалы с соседней стройки. Начали разбирать горбатый мостик. Жаль, красивый! Но его и в 1905-м разбирали. Опять отстроят.
На набережной несколько БМП.
Около метро человек десять пытаются остановить грузовик, чтобы пригнать к Белому Дому.
- Да отцепитесь вы, я вообще не здешний! - кричит шофер.
В этот день Михаил Ходорковский и Леонид Невзлин приехали в Белый дом в качестве советников Силаева.
"Михаил Ходорковский на период 19–21 августа сложил с себя полномочия председателя межбанковского объединения "МЕНАТЕП" и находился в здании Верховного Совета России", - писал журнал "Власть".
До отмены статьи за предпринимательство оставалось еще три с лишним месяца, а на них было собрано досье. О толстой папке позволили узнать связи, и молодые миллионеры уже ждали команды "Брать!"
"Мы трезво рассудили, что можем оказаться подсадными утками в большой политической игре, - вспоминали они в книге "Человек с рублем". - Надо будет скомпрометировать руководство Белого дома - вот он, компромат: уголовные преступники - в советниках, досье - многопудовое, судебный процесс по телевидению: у нас же гласность. И кому какое дело, что в советники мы не рвались, по бухгалтерским ведомостям Белого дома не значимся, работали бесплатно, хотя времени и на "МЕНАТЕП" не хватало. Просто недостало сил отказать новой власти, которой, нам представляется, мы были полезны".
Провидцы они! Судьба отпустит еще 14 лет до телепроцесса. Черт бы побрал подобное провидение! Я знаю писателей, которые ножницами вырезают из записных книжек такие пророчества.
"Заявления о выходе из партии мы написали 20 августа 1991 года в Белом доме, в дни путча, это было прощанием с иллюзиями, которым и мы отдали дань", - вспоминали Леонид и Михаил.
А совсем рядом, в здании СЭВ, украшенном плакатом "Слава воинам республики!", проходило собрание акционеров "МЕНАТЕПа". Решался вопрос об увеличении уставного капитала "Торгового дома МЕНАТЕП" с 50 до 2000 миллионов рублей и компании "МЕНАТЕП-инвест" с 5 до 150 миллионов рублей. Увеличили.
На следующий день, 20 августа, народа у Белого Дома было гораздо больше: не тысячи - десятки, а может быть, и сотни тысяч.
Белый Дом защищают штук десять танков и штук 15 БМП. На них российские флаги, на пушках - букеты цветов. Это танки генерала Лебедя.
Выступают Ельцин, Шеварднадзе, Руцкой. Около Белого Дома со стороны набережной располагаются на рюкзаках, одеялах и просто на голой земле его защитники. Некоторые, отдежурившие ночь, еще спят. Другие пишут плакаты, раздают листовки.
Стоит столик с надписью "Пресс-центр". Рядом - хвост длинной очереди.
- За чем стоим? - спрашиваю я.
- Запись в отряды самообороны.
Утром 21-го разноречивые слухи. Многие пришли с приемниками. Приложив к уху, слушают трансляцию с сессии Верховного Совета России. Настроение медленно улучшается.
Днем появляются первые сообщения то ли об аресте, то ли о бегстве ГКЧП. Вроде бы они во Внуково. Отряд милиции покидает Белый Дом.
- Вы куда? - спрашивают их.
- Наших встречать.
- Во Внуково, что ли?
- Да нет, наших!
Оказывается, московская милиция перешла на нашу сторону, и к Белому Дому идет подкрепление.
Вечером был праздник и всеобщий экстаз, вместе с Малининым вся площадь пела "Поручика Голицына", потом выступал Геннадий Хазанов.
Я ходила со значком с первого съезда "Демократической России". Он был приколот поверх черной ленточки - символа скорби о троих погибших. Значок серебристый, круглый, с изображением трехцветного паруса.
Сейчас бы меня, наверное, побили за такой значок, а тогда подходили и благодарили.
Власть - это некая условность. Почему один человек подчиняется другому? Потому что иначе накажут? Но ведь и наказывает не собственноручно диктатор, а некто другой, который тоже может подчиниться, а может и ослушаться. Когда власть теряет авторитет, она просто исчезает, словно растворяется в воздухе. Так было в феврале 17-го, когда перестали исполнять царские приказы, так было и в 91-м. И так будет еще не раз.
22-е. В полнеба разливается закат. Я приезжаю на Лубянку и вместе со всеми дергаю за веревку, обвязанную вокруг шеи Железного Феликса. Потом пригоняют кран и начинают его снимать, а я разворачиваю бело-сине-красное знамя. Какой-то парень подскакивает ко мне, смотрит на флаг горящими глазами:
- Можно, мы повесим его туда? - указывает на здание Лубянки.
- Хорошо. Берите!
Выхватывает знамя, бросается к зданию. Кто-то помогает ему залезть к держателю для флагштоков, и мой флаг, который я сшила сама из трех кусков ткани, и он два года провисел над моей кроватью, водружают на стену здания КГБ.
Я решаю его не снимать. Пусть висит, как на Рейхстаге!..
Тем временем еще один будущий акционер "ЮКОСа", а тогда депутат Моссовета Василий Шахновский тоже принимает участие в событиях.
В день, когда снимали памятник Дзержинскому, Попов послал его посмотреть, что происходит в здании Горкома КПСС.
"Здание Горкома было абсолютно пустое, - вспоминает Василий Савельевич. - Брошенное, открытое и абсолютно пустое! Я ему звоню оттуда и говорю: "Гавриил Харитонович, здесь документы и охраны нет, никого". В приемной первого секретаря Горкома сидит дежурный: старикан, лет шестьдесят пять, и все. На огромное здание. Попов говорит: "Ну, давай я тебе сейчас пару милиционеров пришлю, вы его опечатаете".
Начали опечатывать здание. А по рации слышно: Станкевич кричит, что сейчас народ сорвет памятник, он подавит людей, надо что-то делать. Звоню Попову, говорю: "Тут что-то происходит". Он: "Сходи, посмотри, что там". Я говорю: "Здание опечатали, поставили милиционеров на входе, всех выгнали, и стоит пустое". Он говорит: "Все! Давай туда!"
Прихожу на площадь, там же все рядом. Мечется Сергей Станкевич, народ абсолютно неуправляемый, толпа жаждет крови. Эмоции начали выплескиваться.
Я Гавриилу Харитоновичу звоню и говорю: "Толпа. Конечно, ничего они тут не сорвут, но народа очень много, и если кто-то скажет - ринутся на здание КГБ". Провокаторов много было. Многие хотели, чтобы повторилась история, как в Германии, чтобы все документы пожгли. Он говорит: "Ну, ты чего-нибудь там скажи, а мы сейчас подошлем строителей".
Подъехали руководители Главмосстроя, посмотрели, говорят: "Ну, чего тут? Краны нужны". "Давайте!" Они: "Без бумаги не будем". Я позвонил, по-моему, Музыкантскому. Он с Поповым договорился: привезли бумагу. И дальше была уже чисто производственная тема. Снимали Железного Феликса.
На следующий день, утром, мне Попов говорит: "Поезжай на Петровку, там огромная толпа". Людям нужен был какой-то выход энергии. И толпа собралась на Петровке.
Московская милиция в этих событиях была на стороне ГКЧП. И там уже разгоралось: "Да мы сейчас! Тут враги и т. д." Петровка была в народе от начала и до конца. Вся. Тысяч тридцать. Это же широкая улица.
Ну, я опять Попову звоню: "Так и так". Он говорит: "Ну, попытайся пока, чтобы они ничего не придумали". Я всех ораторов-то знал и говорю: "Вы чего, идиоты, что ли? Что вы делаете?" И люди начали успокаивать толпу. Было несколько отморозков, но их просто до микрофонов перестали допускать. Известно же, кто такие.
Люди из "Демроссии" начали немножко понижать градус. А мне охранник Попова привез бумагу с инструкциями. Она у меня до сих пор есть, это записка Бурбулиса Горбачеву, что на Старой Площади жгут документы, и у Попова есть возможность это остановить. Просим вашего решения. И Горбачев подписал: "Согласен. Горбачев". И я с этой бумагой на грузовик, говорю: "Дорогие друзья, чего вы здесь? На Старой Площади уничтожаются документы. Пойдем, окружим, чтобы никаких документов не вынесли. Сохраним для истории, для того, чтобы разобраться…"
Рядом оказался Хазанов, я как раз тогда с ним познакомился. Он говорит: "Слушай, дай посмотреть". Я ему даю эту записку. Читает: "Правда! Здесь резолюция Горбачева". И народ разворачивается - и на Старую Площадь. И мы тоже туда, на Старую Площадь, организовываем живую цепь. Окружили весь комплекс людьми.
Подъехал Севастьянов Женя , и мы с этой запиской пошли туда, внутрь. Часа полтора уговаривали управляющего делами (тогда Кручинов был). В конце концов Женя говорит: "Если вы нам сейчас не дадите радио, вон, посмотрите, что на улице, мы их перестанем останавливать, и они все здесь разнесут вдребезги, пополам".
Нас провели туда, откуда проводились местные трансляции, и Севастьянов произнес двухминутное обращение к сотрудникам: "Значит так, принято решение о закрытии здания, всем освободить помещение. Кто в течение полутора часов не освободит, будет арестован". И народ оттуда сиганул! Причем сиганул не только народ, но и охрана. Комплекс-то огромный. Где-то часов от семи и до трех часов ночи мы занимались тем, что расставляли милицейские посты на всех зданиях. К трем часам работу закончили и закрыли ЦК.
Потом снимали памятники. В субботу. В воскресенье были похороны. Свердлова снимали. Вспомнили, что по ходу движения этой колонны Калинин стоит. Сняли Калинина.
Ну, а дальше все, дальше пошла рутина".
"Доверие к "МЕНАТЕПу" не было подорвано, - победно напишут Ходорковский и Невзлин в "Человеке с рублем". - За памятную всем неделю открыто еще 18 счетов на 15 миллионов долларов".
Человек с рублем
Весной 1992 года 28-летний Михаил Ходорковский вошел в правительство Гайдара. Он был назначен председателем Инвестиционного фонда содействия топливно-энергетической промышленности.
"Мы разработали инвестиционную программу под названием "Весенние действия", направленную на привлечение негосударственных средств в развитие топливно-энергетического комплекса", - рассказывал он в интервью "Аргументам и фактам" в 1992 году.
Деньги собирались вкладывать в оборонные предприятия, переходящие на выпуск оборудования для нефтяной промышленности, строительство жилья для нефтяников и акционирование нефтяных месторождений. Всего около 50 миллиардов рублей.
Правительство программу одобрило, а Ходорковский получил права замминистра топлива и энергетики. Министром был Владимир Лопухин.
"Зачем мне понадобился такой "довесок" в виде государственной должности? - сказал "Аргументам" Михаил Борисович. - Зато теперь я могу буквально "вызвать на ковер" к себе или министру любого чиновника отрасли, бойкотирующего инвестиционную деятельность фонда".
А в июне того же года Ходорковский и Невзлин выпустили ту самую книгу "Человек с рублем", которую я уже много цитировала.
"Неортодоксальная идеология авторов, будоражащая невиданной доселе апологетикой капитализма, бросает вызов инертному общественному мнению, - писал "Коммерсант" . - Леонид Невзлин заявил, что ему "книга не очень понравилась". По его словам, она несколько устарела, пока писалась и издавалась. Тем не менее, автор полагает, что "для многих это все равно будет свежак"…
Михаил Ходорковский был более непосредственным: "Белиберда - вот что получилось из книги. Я привык писать инструкции, а Невзлин заставлял писать в несвойственной для меня манере". Вместе с тем г-н Ходорковский намерен и дальше заниматься литературным творчеством. Работать с диктофоном ему очень понравилось, поскольку при этом увеличивается количество производимых за день инструкций".
Я попросила Леонида Борисовича рассказать мне, как появился этот гимн свободе, самостоятельности, предприимчивости и богатству.
- Мы работали, в основном я, со многими старыми журналистами, набирались опыта и вообще советовались: с известинцами, с правдинцами, - говорит Невзлин. - С хорошими журналистами. И один из них сказал: "Вы живете, ребята, авангардной и очень интересной жизнью, и нужно оставить об этом впечатления, о том, как вы перешли из социализма в капитализм". Тем более что Миша был партийный.
- Да, а книга - такой либеральный манифест, - замечаю я.
- Во многом, конечно, простенький, примитивный, потому что это первое осознание. Я не буду ни из себя, ни из него делать диссидента. Те убеждения, в которых нас воспитывали, они в крови. В том числе - принцип социального равенства, руководящая роль партии.
Я не находился в оппозиции к основной линии. У меня было больше ограничений, чем у него, и меньше возможностей. Я и человек другого склада. Но в комитетах комсомола служил и общественной работой занимался. К концу Перестройки дошел до кандидата в члены КПСС. Просто у меня времени не хватило стать членом партии, это было уже бессмысленно.
А он вступил еще в институте, и для него это было естественным продолжением комсомольского карьерного роста.
Эти люди, эти ребята пожилые увидели в нас интересные метаморфозы освобождения личности. И не только внутренние, но и подтвержденные практикой. "Если вы это напишете, - говорили они, - это будет иметь определенную ценность и для вас, и для других".
Тогда никто не понимал, насколько это. Не вернется ли страна в прошлое? Не шагнет ли назад в идеологию?
Так возникла идея описать опыт изменения наших взглядов. И преимущества независимости от партийных и государственных структур при реализации себя как человека свободного и предприимчивого.
Мы посидели над вопросами несколько дней, я и журналист. Потом договорились, что дальше работаем независимо, не вместе с Мишей пишем книгу, а по отдельности отвечаем на вопросы на диктофон. А потом я вместе с журналистом все честно компилирую в книгу.
Так мы и сделали. Идея, что мы такие разные, но работаем вместе, понравилась и мне, и двум журналистам, с которыми я это обсуждал.
Происходило это так: брался список вопросов на день, и после работы мы ехали писать. Жили тогда в Успенке. В Новоуспенке, где совминовские дачи. Успенское шоссе, поворот налево, первое Успенское шоссе, это километров двадцать от кольцевой. Направо поворот на Николину гору, а налево на Успенское шоссе. Вот это место. На этой развилке мы жили, снимали одну дачу на две семьи.
И каждый из нас отдельно гулял с человеком, который держал диктофон и задавал вопросы по списку. Так появился материал.
Недавно я по случаю просматривал книгу. Мои убеждения изменились не сильно. Я говорю о себе лично. Убеждения в необходимости и приоритете свободы личности укрепились определенным жизненным опытом и теоретической базой. Я много чего прочитал, много с кем пообщался, много в чем поучаствовал. Это факт. Сейчас у меня взгляды более продвинутые. Но я по-прежнему считаю, что смысл жизни - жить свободно. Максимальное и постоянное освобождение от всяческих пут и ограничений - это и есть стиль моей жизни.
"Мы оба прозревали трудно", - вспоминали авторы в "Человеке с рублем". Оба технари, привыкшие к доказанности и красоте формул. А коммунистические убеждения из логики не выводились, а зачастую противоречили и ей, и опытным фактам. Тем более тезис о преимуществе социализма перед капитализмом: "Это была гипотеза, без доказательств переведенная и приказным порядком - в ранг аксиом".
И гипотеза не выдержала проверки практикой.
"Богатство дает свободу выбора, богатство раскрепощает, - писали они. - Богатство позволяет выбраться из плена обезличенности, иметь то, что отвечает твоим индивидуальным склонностям".
Они действительно разные: "Один из нас, человек-машина, холодный расчетливый, не склонный поддаваться эмоциям, не прибегающий к услугам калькулятора, ориентирующий подчиненных на заключение сделок с максимальной прибылью, искренне полагающий, что прибыль аполитична…"
- Это о Ходорковском? - спрашиваю я у Невзлина.
- Да. Это я про него, - говорит он, и голос его теплеет. "Один из нас в состоянии - черта характера? - дать швейцару ресторана четвертной", - это о Невзлине.
"А второй не даст и рубля, и ему наплевать, если его про себя назовут скрягой… Никогда и алтына нищему не подал, относится к ним с брезгливым презрением: у тебя есть силы стоять с протянутой рукой? Есть. Тогда - Ра-бо-тай!" - это о Ходорковском.
- А характеристики, которые вы даете друг другу в книге? - спрашиваю я Леонида Борисовича. - "Мастер дипломатии" - это Ходорковский?
- Нет, это я.
- А кто любит детективы, кто фантастику?