- Получается, мы эгоисты… - говорит Саша. - Любой родитель эгоист. Но нет… я не хочу своим детям такой жизни, как у меня. Нет, не хочу, - он мотает головой, и видно, что не сокрушается, а твердо намерен такой жизни для своих детей не допустить.
- А что же делать?
- Я сделаю все! Чтобы они получили образование и могли зарабатывать. И для Дани я сделаю все. Я буду просить. Я буду писать на форумах и у всех просить деньги для него. А еще после того, как Даня заболел, я увидел, что с людьми надо просто общаться, и они сами протянут тебе руку помощи.
- И доброту надо детям прививать, верность, поддержку, - на кухню возвращается Аня, которая из комнаты слышала все. - Наш папа работал шофером. Халтурил. Заработал денег на квартиру. Мне дал высшее образование. Красный диплом - это все родители мои. А его спрашивали: "Ради чего ты надрываешься? Ради чего халтуришь?" Он говорил: "Ради семьи моей".
- А давай в Гугле посмотрим, зачем нужна семья? - шутит Саша.
- Нет, ну понятно, - в тон отвечаю я, - чтоб было кому передать половину своих печалей, у нас же грустная страна.
- Для демографии! - смеется Аня. - А вот нам же государство помогло. До нас одна женщина с таким же ребенком судилась, и им через суд выдали лекарство. Поэтому нам уже судиться не пришлось. Не пришлось показывать государству зубы.
- А разве можно государству их показать?
- Ну, мы же не улыбаться в суд приходим. По федеральному закону наше заболевание внесено в список редких. Если вы это в законе прописали, будьте добры отвечать за свои поступки.
Пока они продолжают шутить, подбирая самые странные причины существования семьи, я понимаю, что государство для этих людей - это пацан на районе. Сказал - сделай. А четко выраженное отношение к государству формируется в тех семьях, которых коснулась беда. Если государство в этот момент помогло, то отношение к нему будет хорошим. Отвернулось - плохим. А если беда не коснулась, то, как правило, - никаким. Только рано или поздно она все равно коснется - у нас ведь грустная страна.
В кухне появляется сонный Даня. Подходит к столу, маяча белыми пятнами на спине. Некоторое время с восхищенной улыбкой смотрит на батарею роллов. Довольно хрюкнув, берет один пальцами. Аня подает ему вилку.
- А еще в нашем городе роллы едят вилками! - смеются они. - Сейчас он все съест.
- Он не несчастный, - говорит Аня, вытирая Дане сопли. - Он растет в полноценной семье, с мамой и папой. Мы любим его, и мы любим друг друга.
Круг замкнулся. Но замкнули его не мои вопросы, а последние Анины слова. В круге этом оказались все члены семьи, которые вместе любят одного, и по отдельности любят друг друга. А с Ани вообще можно писать современный образ российской женщины-матери. Да, у нее узкие бедра и накачанные руки. Она совсем не вписывается в традиционные образы - смиренные жертвенностью своей. Но… суть ее осталось той же, и ангела она родила. Ангела, способного дотянуться до людей в соцсетях своим обрубленным крылом, коснуться их и позвать делать добро. Ведь ангелы, в отличие от людей, не могут выжить без добра и любви. И если так думать, то вопрос "За что ей беда?" отметается сам собой. Ангел был дан ей в благодарность - за любовь.
И если думать так, то все становится на свои места.
Место подвига
Чем отличается вера в чудо от безумного бреда.
Одна из самых древних в России православных обителей, Николо-Пешношский монастырь, основанный в 1361 году, все еще делит "жилплощадь" с интернатом для людей с психическими проблемами. Именно здесь, на границе веры и безумия, происходит такая реальная жизнь, которую при желании можно прочитать и как рождественскую сказку - как и положено, страшную, с поиском Бога и с обязательными нападениями бесов. Но в сказках они должны отступить. А в жизни?
Темная "вольво" медленно объезжает широкую лужу, двигаясь к серокаменным воротам. Из-за деревьев выходят люди в спортивных штанах, синих куртках и черных шапочках, торчащих на макушке колпаком. Бредут за "вольво": одни - с головой, откинутой назад, будто идти не хотели, но ноги сами понесли, другие - шатаясь, но целенаправленно, словно машина потянула магнитом.
Перед воротами машина останавливается. Они обступают ее. Улыбаются - гнилыми зубами и голыми деснами. Священник в черной рясе, сидящий за рулем, опускает стекло.
- Отец Григорий, а отец Григорий… - суется в окно человек с круглой, как тыква, головой. - Как поживаете?
- Твоими молитвами, Виталик, - отвечает священник.
Лицо Виталика вспарывает широкая улыбка, от которой его голубые глазки отъезжают к вискам.
- Отец Григорий, заберите меня к себе! Я же песни петь и рисовать - все могу! - в нос уговаривает он.
- А что ты еще можешь? - высовываюсь я из-за плеча отца Григория.
- Не говорите ей! Не говорите! Только не говорите! - истерично кричит Виталик.
- Виталик у нас хороший, - отвечает отец Григорий, и Виталик успокаивается. - Коль, Николай, иди-к сюда… - подзывает он худого немолодого человека, стоящего у стены. Тот подходит и заглядывает в окно машины. - Мы с тобой вчера недоговорили. Ты что-то спросить хотел.
- Почему разговор с Богом называется молитвой, а Бога с тобой - шизофренией? - быстро с готовностью произносит Николай, захихикав на последнем слове, словно то не вопрос был, а анекдот.
Отец Григорий, тоже засмеявшись, выезжает со двора. Виталик машет ему рукой.
- Профессиональный вор высочайшего класса, - говорит священник. - Обчистил предыдущего настоятеля.
За окном медленно отплывает назад река Яхрома. Шестьсот пятьдесят лет назад возле нее на болоте поселился монах-отшельник Мефодий. К нему из Лавры пришел Сергий Радонежский и посоветовал строить монастырь чуть поодаль - там, где он сейчас и стоит. А Яхрому Советский Союз разбил на каналы, обезводил, и сейчас она, притаившись, умирает в траве.
- Река Яхрома… - произносит священник. - По ней Иван Грозный совершал свои знаменитые путешествия. В ней и младенец-сын его утонул - говорят, бабка в воду упустила… - Его речь такая же неспешная, как езда по дороге сквозь осень. - Видите стену? - показывает он на грязновато-белую кладбищенскую стену. - Здесь немцы шесть человек комсомольцев расстреляли. Они что-то подожгли. Когда у немцев что-то не получалось, они сильно на местном населении отыгрывались. Тут братские могилы кругом. Тут большие бои шли за Рогачево. Тут Рокоссовский по земле ползал. Тут место подвига.
- Военного или монашеского?
- А в основе и того и другого разве не лежит самопожертвование в прямом и переносном смысле? Святитель Филарет говорит: "И непостижимыми для меня Твоими судьбами приношу себя в жертву Тебе… Научи меня молиться и Сам во мне молись".
- А молитвы… сумасшедших людей и их исповеди отличаются от молитв других прихожан?
- Знаете… мы их называем не сумасшедшими, а проживающими… - Священник отрывает от дороги сосредоточенный взгляд. У него голубые продолговатые глаза, крупный нос. Он уже начал лысеть, но под рясой угадываются сильные плечи. Ему не больше сорока, но он похож на стареющего ангела-воителя. - Их вера более детская, а значит, они и к Богу ближе. Многие из них на таком еще уровне развития находятся - детском. Они верят очень искренне… "Не будете как дети, не войдете в Царство Небесное".
- А кто чаще просит у Бога?
- Знаете, - он снова поворачивается ко мне, - чаще просят обычные прихожане. У них нужд житейских больше. А проживающие… Они верят и радуются. Есть и такие, которые нецензурными словами в наш адрес ругаются, но… болящие люди, их можно пожалеть… Сколько было искушений… Одних пожаров - шесть. И среди проживающих потери были. Сейчас… Тут темно, надо осторожней, - он медленно вводит машину в поворот. - Недавно священник в Коломне на машине разбился - отключился за рулем.
- Но у вас-то машина хорошая…
- Ну… не на "жигулях" едем, - довольно хмыкает он и только потом улавливает насмешку в моем вопросе. - Это не потому, что пальцы веером, - говорит он другим тоном. - Я живу в этой машине и еще сорок лет хочу прослужить. А "вольво" - самая безопасная машина… А с проживающими мы скоро расстанемся. В мае 2014 года будет построен новый корпус интерната, и они переедут туда. Но мы и дальше будем их окормлять. У нас ведь много общего.
- Например?
- Как? Они же крест на себе носят… В монастыре важную роль играет духовный фундамент, заложенный Мефодием Пешношским и Сергием Радонежским. Они же отсюда никуда не делись, не за сто тысяч километров от нас живут.
- А где они живут?
- Ну, вот Мефодий являлся во сне водителю, и неоднократно люди видели здесь монахов в ночное время, и пение здесь слышалось…
- А церковь допускает в такое верить?
- Знаете… это факт, - немного обиженно говорит он. - Я десять лет служил в женском монастыре, и чего я только в келье не видел. Враг-то не дремлет. Написано в патерике: "Келья всему научит". В келье ты постоянно в молитве - как воин в крепости… Я когда этот монастырь принял, здесь не было ни одного послушника. Ни-ко-го… Только бывший настоятель и его семья. И в первую же ночь - на 30 августа 2008 года - на меня напали бесы… И хотели они меня расплющить просто. Они были невидимы, но физическое воздействие было очень сильным… И конечно, я был в растерянности: вот я принял монастырь, братьев нет, денег нет, спонсоров нет, никого не знаю, а тут еще напасти бесовские. И что делать?
- Проживающие, наверное, тоже всем рассказывали, что видели бесов. Но их-то за это посадили в сумасшедший дом…
- Неверие в бесов - это уже и есть беснование. Я вам как бывший десантник и офицер говорю: стоит расслабиться - и враг тут как тут.
В Никольском соборе села Рогачево идет стройка. Стены побелены свежей известкой. В храме гулко, голо и холодно. Отец Григорий пробирается вглубь через штабеля досок и россыпи железных прутьев.
- Когда я его принял в прошлом году, он был в убогом состоянии, прихожан было мало, строительные работы не велись. Не случайно прошлого настоятеля отсюда убрали, - говорит отец Григорий. - Стены эти - под роспись… - обводит он рукой белый свод.
- А мне так нравится… - говорю я.
- Но… боголепие - это ведь прообраз Царства Небесного… Вот это все было за год сделано. Низ еще не закончен, полы в этой части будут теплые - для зимы. Последние средства мы вкладываем сюда, а администрация свои обещания не выполняет, и я думаю, что уже не выполнит…
Сквозь металлические конструкции мы проходим в просторное отделение церкви, где нас встречает большой надгробный крест с табличкой "Евгений Петрович Кульков. 37–2012". Рядом стоит закрытый гроб, обтянутый голубой тканью. Отец Григорий останавливается возле стенда с черно-белыми фотографиями.
- Священномученик Серафим Звездинский, - произносит он, разглядывая центральную фотографию, на которой стоят священники в черных рясах. Посередине один с черной бородой и плохо различимыми бледными чертами. - Его в тридцать седьмом расстреляли… А посмотрите, какое благолепие тут было! И ограда была очень достойная, - показывает он на другую фотографию, где изображен этот же храм - еще целый, до революции. А я про себя думаю: сколько можно о благолепии и строительстве?
- А вы думаете, Евгений Петрович хорошую жизнь прожил?
- Бог ему судья, мы не знаем, - неожиданно строго отвечает отец Григорий. - В любом случае он был человеком верующим, и на его могиле крест будет стоять. Хорошо или плохо, но он свой крест по жизни пронес…
- Смотрите, он родился в тот год, когда расстреляли Серафима Звездинского. А умер, когда эта церковь как раз начала заново строиться. Была бы его жизнь другой, останься Серафим Звездинский и другие священники в живых? - говорю я, и мне хочется добавить: не приди им на смену через многолетний глубокий, как купол этого выбеленного храма, пробел такие хозяйственники, как вы, отец Григорий.
- Она была бы другой у всех нас, - он смотрит на меня светлым твердым взглядом, и я представляю его в военной форме и в бронежилете. - Но промысел Божий свершается не только над человеком, но и над обществом, над государством. Значит, так и должно было быть, - отец Григорий уходит в угол и оттуда говорит: - Здесь мы еще не начинали… Предыдущий настоятель что-то делал… в силу своих талантов, конечно, - снова не удерживается он.
За нашими спинами разграбленное монашеское кладбище. Крапива на нем сочная, словно сейчас конец весны. Из нее поднимается большой деревянный крест. За воротами город - серый, туманный.
Звонит колокол, и я снова задираю голову. На колокольне никого нет.
- Это вороны задевают колокола, - говорит отец Григорий.
Утром я запираю свою келью на ключ. На подоконнике рядом в коридоре сидит толстый проживающий в синей куртке и играет с машинкой - "дж-ж… дж-ж…".
- Ва-ле-ра… - поднимает он на меня детское лицо. - Ва-ле-ра…
Я сажусь на подоконник. Какое-то время мы играем, потом я спускаюсь по лестнице. На лавочке у подъезда сидит седой старик и улыбается. Изо рта у него торчит длинный желтый зуб, достающий почти до носа.
- Как дела? - спрашивает он.
- Хорошо. А у вас?
- Тоже хорошо. А у тебя?
Какое-то время мы обмениваемся фразами "как дела" - "хорошо" - "а у тебя" - "хорошо". Я выхожу на площадку, где под деревьями стоят беседки. Один из проживающих цепляет кончиком метлы желтый лист, осторожно передвигает его по двору и возвращается за следующим. Другой стоит возле дерева и тихо разговаривает с ним. Несколько человек бродят по двору от ворот к церкви и, рубя руками воздух, раздраженно что-то объясняют невидимому собеседнику.
Я захожу в беседку и сажусь на свободную лавку напротив проживающих. У двоих лысые головы, выпуклые и передавленные у висков, как кабачки. Одни улыбаются мне, другие хмурят опавшие лица.
С правого бока ко мне подсаживается Николай и рассказывает о чудесах.
- Я говорю: "Господи, пошли мне человека", - и вот выходишь, а он сидит на лавке. И я говорю: "Спасибо".
- Ты хочешь сказать, что Бог тебя сразу слышит? - спрашиваю я.
- Чудесным образом. Чудесным, - он закидывает ногу на ногу и говорит ровно и быстро, не снижая и не повышая тон.
- А ты научишь меня молиться так, чтоб Бог слышал?
- Один старец считал: все, что людям надо, - это научиться молиться. Научу. Не сразу, но обязательно. Все самые важные дела совершаются по необходимости. Когда у меня есть сигареты и чай, я ничего не прошу. Помолиться можно хоть своими словами, главное - не голословить.
- Это как?
- А не надо особо придумывать, размышлять, - льются из него слова. - Просто попроси непосредственно. Между прочим, можно молиться молча. Можно молиться делом. Потом расскажу… Один святой очень хорошо жил, но благодать ему сопутствовала, только когда он что-то делал. Я просто заранее все знаю.
- А что ты знаешь?
- Не надо придираться.
- А я и не придираюсь.
- Человек рвется, а надо идти.
- А ты куда идешь?
- А просто на холоде попить чайку.
- Хочешь шоколадку?
Он быстро берет у меня из рук плитку, снимает обертку, откусывает, почти не жуя, глотает, а слова продолжают рваться наружу, как вспугнутые птицы:
- Много раз думал: собака, батюшка, машина - вещи одного порядка.
- Это еще почему?
- Потом расскажу…
- Собака рвется в храм, там тепло, машина - вперед: так она задумана. А батюшка выпадает из этого ряда.
- Совсем нет. С интеллектом, между прочим, надо аккуратно обращаться. Собака тянется к своему, машина просто едет, а батюшка - он тоже наделен интеллектом.
- Каждый наделен. Тогда надо говорить не "батюшка", а "человек".
- Собака ищет кость, человек просто ищет, а батюшка ищет истину. Всю ночь думал: святые просто жили, занимаясь делами - простейшими. От сбора картошки до покраски забора. А человек…
- Ботинки у меня ма-а-аленькие, ма-а-аленькие ботинки, - подходит к нам старик с детским лицом и нехорошей улыбкой. Он поднимает ногу в тапочке. - Холодно. Никто ко мне не приезжает.
- С тех пор как человек научился читать, он сильно поглупел, - продолжает на той же ноте Николай, и старик отходит. - Мораль: люди тянутся к усложнениям, а все дело - в простом. Поиск Бога называется метанием. Роза - ее унесли, а запах остался. Вот это Бог. В теплом дыхании ветерка, - Николай хихикает, я наконец заглядываю ему в глаза, и у меня от страха холодеют руки.
- Я… я в церковь схожу… - поднимаюсь я.
- А ты в Москве живешь? - преграждает мне дорогу широкий проживающий со спящим лицом и полуприкрытыми глазами.
- В Москве…
- А ты отца Григория в Москву возьмешь? Возьмешь? Возьмешь? А Москва белая. А когда возьмешь? Тогда и возьмешь. Когда захочешь, тогда и возьмешь. А я в Москву поеду скоро. Там дома. Домой и дома. И дома. Дома еще есть.
Он переваливается с одной ноги на другую, подходя ко мне ближе.
- А нам ра-а-ано еще обедать, ра-а-ано, - появляется сбоку старик с шишкой на голове.
- Как поживаешь? Хорошо. Поживаем хорошо, - приближается с другого бока третий. Вдали прогуливаются санитары.
- Мы поедем домой, - говорю я. - Обязательно поедем. И отца Григория возьмем. Там дома, а Москва белая. Скоро будет обед, сейчас рано, но время быстро пройдет, и мы пообедаем. А дела у меня нормально. Даже хорошо.
Они отходят. Я спешу к церковному крыльцу, берусь за кольцо двери и открываю ее.
Вечереет. С отцом Григорием подъезжаем к трехарочным воротам из красного кирпича. По обе стороны от них тянутся железные прутья забора, замыкающего в себе старую колокольню, церковь и кладбище.
Из деревянного сарайчика выходит монах в сером подряснике, перетянутом армейским ремнем, в черной скуфье, из-под которой торчат длинные седые волосы. Широкая борода спускается на грудь.
- Монах Киприан, - представляет его отец Григорий и идет влево, туда, где начинается небольшой обрыв. Он останавливается на границе и смотрит вдаль, на реку Сестру, в которую где-то впадает Яхрома. Солнце уже зашло, еще несколько минут - и обрушится темнота. А пока вода в реке, будто зеркало, отражает небо и редкие деревья на берегу. Она казалась бы совсем неподвижной, если б не рябилось в одном месте - там, где свалено бревно. За Сестрой поля, а за полями Тверская область.
В домике монаха сколоченный из досок и прикрытый шерстяным одеялом лежак, стол, скамейка, полки с крупами и чаем, электроплитка и умывальник. В углу сложены дрова, на веревке под потолком сушатся пучки мяты и яснотки, а на стене висят связки сушеных грибов. Монах жарит яичницу.
- Сядьте и не фотографируйте здесь ничего, - говорит он мне. - Ешьте картошку. Да сядьте вы!
Я сажусь на скамейку.
- Отче наш, иже еси на небесех! - читает отец Григорий перед бумажным календарем с Богородицей, и я снова встаю.
- Есть чай "Акбар", - говорит монах, выкладывая на тарелки яичницу.
- Все-все, себе оставь, - останавливает его руку отец Григорий. - "Акбар" - хорошее название, да? По Афгану помнишь?
- А че? Перекрестил, да и все, - в бороду отвечает монах.
- Вас Михаил звали? - спрашиваю я, замечая татуировку у него на пальцах.
- Больно глазастая, - отвечает он. - Корреспондент, что ль? Не люблю я вашего брата еще по войне. Они меня достали там: как толпа привалит…
- Вы на каких войнах были?