Баевский В. С. Давид Самойлов: Поэт и его поколение. М., 1986. С. 133-135, 150-152. Анализ "Ночного гостя" исследователю пришлось поместить не в главу "Красногорские рощи" (где рассматривается сборник "Волна и камень"), но в следующую – "Я выбрал залив", ибо при прохождении "Волны и камня" через цензуру "Ночной гость" был запрещен (см. записи Самойлова от 12 и 24 апреля 1974 – Самойлов Давид. Указ. соч. Т. 2. С. 76-78) и появился только в книге "Весть" (1978). Автор первой – серьезно пострадавшей от цензурных вмешательств – монографии о Самойлове сумел, однако, дать понимающему читателю весомый намек: ""Весть" включает стихотворения, и биографически, и художественно настолько связанные с недавним прошлым, что производят впечатление лишь случайно не попавших в "Волну и камень". Таков и "Ночной гость"…" – Там же. С. 150. Рядом находим еще один выразительный пример позднесоветского "эзопова языка": "Упоминается молодой поэт Улялюмов и замечательный лирик Н. – и нам вспоминаются автор стихотворения "Улялюм" Э. По; Мандельштам, в стихотворении которого "Мы напряженного молчанья не выносим…" названо и это стихотворение и его автор; далекий предшественник романтиков Джон Донн" – Там же. С. 151. Разумеется, вспомнить о Джоне Донне при чтении "Ночного гостя" (и отождествить "замечательного лирика Н" с Бродским) может лишь читатель, знакомый с неизданной в СССР (как бы несуществующей) "Большой элегией Джону Донну", ибо прямых отсылок к поэту-метафизику нет не только в "Ночном госте", но и у самого Бродского.
119
Ниже будет показано, что некоторые весьма значимые для автора ассоциации читателю вовсе недоступны – обнаружить их можно, лишь обратившись либо к тем самойловским текстам, что в начале 1970-х еще не были опубликованы, либо даже к написанным позднее "Ночного гостя".
120
Ср.: "Что ж ты заводишь / Песню военну, / Флейте подобно, / Милый снегирь?" – Самойлов Давид. Стихотворения. СПб., 2006. С. 159 (далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках) и: "Что ты заводишь песню военну / Флейте подобно, милый Снигирь?" – Державин Г. Р. Соч. СПб., 2002. С. 288. Отступления от ахматовской рифмовки в "Смерти поэта" могут быть соотнесены с игрой Державина, у которого за открывающим строфу четверостишьем следует двустишье, кажущееся "холостым", но рифмующееся с соответствующим двустишьем следующей строфы ("Сильный где, храбрый, быстрый Суворов? / Северны громы в гробе лежат <…> Тысячи воинств, стен и затворов, / С горстью Россиян все побеждать?").
121
Разумеется, в поэтическом корпусе Самойлова есть и реминисценции более ранней поэзии. Однако фольклор мыслится им субстанцией внеисторической (конечно, не в примитивном смысле!) и всеобщей, подобной языку, природе, самой жизни. То же в большой мере касается "Слова о полку Игореве". Так в стихотворении "Ты, Боян, золотой соловей…" древняя, сопрягавшие разные наречья (воплощения природных стихий и ландшафтно-культурных зон), песнь навсегда сохраняется "В женских лицах и варварской оде" (179); "варварская ода" отсылает к целому русской поэзии – от "безграмотного" Державина (с его "татарской" мифологией) до "варварской лиры" Блока ("Скифы"). Ср. также "внепоэтический" (фольклорный) облик Хлебникова: "Не думал про стихосложенье, / Как это было в том веку,/ Когда боролись за княженье / И пелось "Слово о полку". // Он что-то вспомнил так правдиво, / Из темного праязыка…" (402). Додержавинская же словесность XVIII века – при многолетнем интересе к соответствующему историческому периоду (драматическая поэма "Сухое пламя", "Конец Пугачева", "Солдат и Марта", "Сон о Ганнибале", "Смотрины") – Самойлова привлекала не слишком. Ср. демонстративное игнорирование "школьных" представлений в "Стихе и прозе": "Мужицкий бунт – начало русской прозы. / Не Свифтов смех, не Вертеровы слезы…" (216). В таком контексте четвертая – "ломоносовская" – строфа стихотворения звучит этикетно, если не иронически. Формулой "восторг ума" (216) цитируется зачин "Оды <…> на взятие Хотина 1739 года" ("Восторг внезапный ум пленил" – Ломоносов М. В. Избранные произведения. Л., 1965. С. 63). Самойлов, вероятно, учитывает репутацию этой оды как начала русской поэзии, канонизированную в прощальных стихах Ходасевича ("Не ямбом ли четырехстопным…"): "Но первый звук Хотинской оды / Нам первым криком жизни стал" – Ходасевич Владислав. Стихотворения. Л., 1989. С. 302. Стоит, однако, учитывать, что следующая аттестация "российского стиха", отождествленного здесь с "гражданственностью самой", – "сознанье пользы высшей" – в "пушкинианских" стихах звучит по меньшей мере двусмысленно.
122
Свой – ставший последним – "краткий курс" русской словесности ("Три наброска", 1986) Самойлов открывает стихотворением "Конец XVIII века", а первым названным поэтом этой – сулящей великое будущее – эпохи оказывается "с державной лирою Державин" (387). Последние строки триптиха (описывающие современность – конец ХХ века) – "И свищет муза птичкой серой / На веточке невзрачной" (388) – заставляют вспомнить "державинский" финал "Смерти поэта": "И еще не очнулся на ветке / Зоревой царскосельский снегирь" (161).
123
Этот мотив постоянно возникает в стихах Самойлова – от "Талантов" (1961) до "Ожидания пришествия" (1983). Не отказывается от надежд Самойлов и в триптихе: за "безвременьем", запечатленным во втором "наброске" ("Конец XIX века"), как известно, последовал сильнейший поэтический взрыв; логика цикла подсказывает: нечто подобное возможно и после конца ХХ века (царства Мелкого беса).
124
"Дары Терека" цитируются прямо ("Терек воет, дик и злобен / Меж утесистых громад <…> Я сынам твоим в забаву / Разорил родной Дарьял" – Лермонтов М. Ю. Полн. собр. стихотворений: В 2 т. Л., 1989. Т. 2. С. 35-36), варьирующий Лермонтова Пастернак – "сборно"; здесь важны и "Памяти демона" ("Спи, подруга, лавиной вернуся" – подобно рушащему преграды Тереку), и "Про эти стихи" ("Пока в Дарьял, как к другу вхож, / Как в ад, в цейхгауз и в арсенал, / Я жизнь, как Лермонтова дрожь, / Как губы в вермут окунал"), и посвящение Лермонтову книги "Сестра моя – жизнь. Лето 1917 года", книги о кипящей и неутоленной страсти, и "Пока мы по Кавказу лазаем…", где в роли Терека выступают другие кавказские реки: "Кура ползет атакой газовою / К Арагве, сдавленной горами"; очевидный отзвук начала "Мцыри" вновь возникает в финале: "…и рек не мыслит врозь / Существованья ткань сквозная" (ср.: "Там, где сливаяся шумят, / Обнявшись, будто две сестры, / Струи Арагвы и Куры" – Лермонтов М. Ю. Указ соч. Т. 2. С. 468) – Пастернак Борис. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 1. С. 109, 110, 410. В "молдавской" поэме Пушкина, слово "ветер" не появляется вовсе, а слово "степь" – один раз и нейтрально ("По степи юноша спешит" – Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977. Т. 4. С. 152); в 4-6 "вариациях" Пастернака (где "темой" становятся "Цыганы") картина ровно та же (начало 6 стихотворения цикла: "В степи охладевал закат" – Пастернак Борис. Указ. соч. Т. 1. С. 188), но общий рисунок трех текстов и мотив рвущейся от моря в степь бури ("И шквал за Шабо бушевал, / И выворачивал причалы" – там же) позволяет расслышать именно слова "степь" и "ветер" как главные в пастернаковском изводе "Цыган" и спроецировать это представление на саму поэму. (Не исключено, что прямым источником Самойлову послужила строка из романса А. Н. Вертинского – "Буйный ветер в степи молдаванской".)
125
Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 2. С. 309; Т. 3. С. 167.
126
Ахматова Анна. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 287, 299.
127
Тименчик Р. Д. Заметки о "Поэме без героя" // Ахматова Анна. Поэма без героя. М., 1989. С. 14-15.
128
Подробнее см.: Немзер Андрей. Дневник читателя: Русская литература в 2005 году. М., 2006. С. 370-380.
129
Ср.: Немзер Андрей. Поэт после поэзии: самоидентификация Давида Самойлова // Humaniora: Literae Russica. Блоковский сборник XVII. Русский модернизм и литература ХХ века. Tartu, 2006. С. 150-174.
130
Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 3. С. 85. Напомним также о пушкинском письме Вяземскому от второй половины ноября 1825 года: "Мы знаем Байрона довольно <…> Охота тебе видеть его на судне" с дальнейшим осуждением жадной до интимных подробностей "толпы" – Там же. Т. 10. С. 148. Ср. соседство и взаимодополнительность стихотворений Блока "Друзьям" (с антитезой "поэт – филолог") и "Поэты" (с антитезой "поэт – обыватель") – Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 1997. Т. 3. С. 88-89.
131
Державин Г. Р. Указ. соч. С. 262-263.
132
Но не хранителем духа поэта. Ср.: "Разрушится сей дом, засохнет бор и сад, / Не воспамянется нигде и имя Званки…". Умерший поэт будет воскрешен "единой правдою", свидетельством друга, внимавшего некогда его "пению" (которое одно и есть залог бессмертия): "Здесь Бога жил певец, – Фелицы" – Там же. С. 389, 390.
133
Ср.: "Счастливый жребий дом мой не оставил: / Ни власть не отняла, ни враг не сжег, / Не предал друг, грабитель не ограбил. / Утихла буря. Догорел пожар. / Я принял жизнь и этот дом как дар / Нечаянный – мне вверенный судьбою, / Как знак, что я усыновлен землею. / Всей грудью к морю, прямо на восток, / Обращена, как церковь, мастерская, / И снова человеческий поток / Сквозь дверь ее течет, не иссякая". – Волошин М. Стихотворения и поэмы. СПб., 1995. С. 356, 358. Дом поэта – неколебимый спасительный ковчег для всех, кто хочет спастись, последнее хранилище вечных ценностей. У Ахматовой формула вложена в уста Александра Македонского, требующего предать огню Фивы: "Но вдруг задумался и, просветлев, сказал:/ "Ты только присмотри, чтоб цел был Дом Поэта" – Ахматова Анна. Указ соч. Т. 1. С. 248. Дом поэта в обоих случаях обладает сакральным статусом, в "Античной страничке" он сохраняется и через много лет после смерти хозяина (Пиндара).
134
Ср. мотивы "временного пристанища", которое, испытавший счастье или просто отдохнувший солдат должен покинуть (часто – оставив "минутную" возлюбленную), и невозможного возвращения в отчий дом (часто сопряжен с историей погибшей довоенной любви). Оба возникают уже в стихах военных лет (первый – в "О солдатской любви", "Как смеют женщину ругать…", "Доме на Седлецком шоссе", "Доме у дороги", "Божене"; второй – в "Прощании") и не отпускают Самойлова. Первую линию продолжают глава "Помолвка в Лейпциге" поэмы "Ближние страны", "Баллада разлук", "Полночь под Иван-Купала…", "Стихи о Польше. 1944-й", поэма "Снегопад", "Часовой", "Что надобно солдату…", "Откуда я?", "К передовой"; вторую – поэмы "Шаги Командорова" и "Чайная", "Мальчики уходят на войну", "Двор", "Двор моего детства", поэма "Блудный сын", "Средь шумного бала". Линии эти сходятся в поэме "Возвращение".
135
В "Святогорском монастыре" Самойлов резко оспаривает влиятельную (если не общепринятую) "утепляюще-домашнюю" трактовку пребывания ссыльного Пушкина в Михайловском: "Ах, он мыслил об ином, / И тесна казалась клетка… / Смерть! Одна ты домоседка / Со своим веретеном". Вводя хрестоматийную строку "Зимнего вечера" в мрачный контекст, поэт атакует музейную легенду о благостной Арине Родионовне; ср. выше о "кухне, полной дымом" (памятной по пущинским мемуарам). "Пусть нам служит утешеньем / После выплывшая ложь, / Что его пленяла ширь, / Что изгнанье не томило… / Здесь опала. Здесь могила. / Святогорский монастырь" (169).
136
Об этом стихотворении и его подтекстах см.: Баевский В. С. Указ. соч. С. 133-135; Немзер Андрей. Лирика Давида Самойлова // Самойлов Давид. Стихотворения. С. 35-36.
137
Тименчик Р. Д. К анализу "Поэмы без героя" А. Ахматовой // Тартуский государственный университет. Материалы XXII научной студенческой конференции. Тарту, 1967. Ср. позднейшую итоговую работу: Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Ахматова и Кузмин // Russian Literature. 1978. 6. № 3.
138
Сигналом о будущей модификации строфики видится появление "лишней" строки в 8 строфе: "Спят все чада мои и други. / Хорошо, что юные вьюги / К нам летят из дальней округи, / Как стеклянные бубенцы" (197). Такие наращения есть в первой части "Поэмы…".
139
Кузмин М. Стихотворения. СПб., 1996. С. 534.
140
Это умолчание не может быть случайным, ибо первая редакция стихотворения датирована 26 декабря 1971, то есть почти в канун Нового года.
141
Предварительные итоги работы многих исследователей по интерпретации цикла "Форель разбивает лед" подведены в комментариях Н. А. Богомолова; здесь же основная литература; см.: Кузмин М. Указ. изд. С. 767-771.
142
Цитирую по безусловно известному Самойлову переводу: Бальмонт К. Д. Стихотворения. Л., 1969. С. 509-511.
143
Блок А. А. Указ. соч. Т. 3. С. 26.
144
Там же. С. 51.
145
Одна из важнейших (и многократно обсужденных) особенностей поэтики Бродского – неостановимость речи, часто требующая больших форм. Самойлов в нескольких строках создает образ поэзии Бродского (каталог деталей, которые могут перечисляться, покуда у поэта хватит сил, превращающийся в ландшафт вселенной; сочетание предметности и абстракции, телесной плотности и поглощающей ее пустоты). При количественном сокращении сохраняется символика глобального объема, что напоминает пушкинское "знаково-конспективное" переоформление чужих текстов (стилей, традиций, культурных систем). При всей "вещественности" и "сюжетности" Бродского он остается для Самойлова "лириком", певцом собственного "я"; переход от "чужой речи" (которую читатель готов принять за подражание) происходит после появления "экзотического", исторически окрашенного и в то же время "бытового" предмета: "Спят шандалы, как написал бы / Замечательный лирик Н". Вынужденная анонимность Бродского только подчеркивает его стать лирика. (Ср. отброшенный вариант "Знаменитый поэт с Невы" – 597, вводящий ненужную в данном случае, хотя и актуальную для Самойлова антитезу "московской" и "петербургской" поэзии и усиливающий иронию.) Хотя Самойлов при чтении "Ночного гостя" произносил литеру "Н" по современной норме ("эн"), пушкинская аура "Ночного гостя" предполагает и другую возможность, с использованием церковнославянского названия буквы: *"Замечательный лирик наш". Возможно, Самойлов избирал при чтении нейтральный (менее изысканный и лишенный политического риска) вариант, полагая, что часть аудитории не поймет игры, а другая – кинется писать доносы. Отдавая себе отчет в сомнительности этой гипотезы, считаю все-таки нужным ее привести: фантастические стихи стимулируют фантастическое литературоведение.
146
Бродский Иосиф. Соч.: В 4 т. СПб., 1992. Т. 1. С. 249, 251.
147
Эта версия едва-едва мерцает, хотя при общем "романтическо-готическом" ночном антураже "растворение-исчезновение" гостя (ср. "Гость мой спал, утопая в кресле" и растекание "сновидений Анны" – 198) может вызвать ассоциации с финалами блоковского "Двойника" или есенинского "Черного человека".
148
Кузмин М. Указ. соч. С. 534.
149
Паперно И. Двойничество и любовный треугольник: поэтический мир Кузмина и его пушкинская проекция // Studies in the Life and Works of Mixail Kuzmin / Ed. by John E. Malmstad. Wien, 1989 (= WSA. Sonderband 24). P. 57-82.
150
Ахматова Анна. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 292; ср. Блок А. А. Указ. соч. Т. 3. С. 16, 50-51.
151
Позднее эти два стихотворения вкупе с "Романсом", "Водил цыган медведя…" и "Фантазией о Радноти" составили цикл (впрочем, формально не обозначенный). См.: Самойлов Давид. Голоса за холмами: Седьмая книга стихов. Таллин, 1985. С. 54-63. Годом позже Самойлов дважды вновь обращается к цыганской теме ("Андалузская баллада", "Притча о сыновьях Уцы").
152
Подробнее см.: Немзер Андрей. Поэмы Давида Самойлова // Самойлов Давид. Поэмы. М., 2005. С. 372-374, 376-378. Там же о первом опыте обращения к легенде – комедии "Конец Дон-Жуана" (С. 369-372) и о поэме "Старый Дон-Жуан" (С. 424-430). Краткие, но очень весомые соображения по этой теме приведены в послесловии к первопубликации "Конца Дон-Жуана"; см.: Медведева Г. И. К образу Дон-Жуана в поэзии Д. Самойлова // Вопросы литературы. 2003. № 3. С. 223-225.
153
8 января 1965 (в промежутке между таллинским свиданием с Г. И. Медведевой – 2-4 января – и появлением стихотворения "Названья зим" – 15 января) Самойлов пишет: "Я, в сущности, рожден, чтобы сидеть во главе большого стола с веселой хозяйкой, множеством детей и добрых друзей"; 10 января: "Порой мне кажется, что я должен построить другой дом, что только в другом дому я смогу еще что-то сделать <…> А мне уже нужно, чтобы в новом доме были и ум, и дарование, и полная отдача мне"; 19 января (после возвращения из Таллина в Москву и, всего вероятней, объяснения с Г. И. Медведевой): "Неужто я еще в какой-то степени молод?" – Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 2. С. 8-9.
154
Подробнее см.: Немзер Андрей. Лирика Давида Самойлова. С. 41-42 (о стихотворении "Названья зим"), 42-46 (о других случаях употребления имени "Анна").
155
Медведева Г. О Пушкиниане Давида Самойлова // ЛГ – Досье. 1990. Июнь. С. 8.
156
Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 8. С. 16. Сличение самойловского текста с источником проведено в кн.: Янская И., Кардин В. Пределы достоверности. М., 1981. С. 111. Литература о стихотворении довольно обширна (ср.: Баевский В. С. Указ. соч. С. 111), но в основном эссеистична. См., например: Холкин Владимир. Два странника // Континет. 2004. № 3 (121). С. 403-421.
157
Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 2. С. 246. Замена "Шиллера" "Дантом" превращает просто поэта в поэта-изгнанника и привносит важные ахматовские коннотации. Ср. также: "…говорили о Ликурге, / И о Солоне, и о Петербурге" (151). Смежность Ликурга и Солона, установивших законы аристократической Спарты и демократических Афин (в равной мере противостоящих деспотизму Петербурга) логична (их жизнеописания – с соответствующими римскими парами – следуют у Плутарха друг за другом). Кажущаяся неожиданной рифма на деле едва ли не навязана языком в силу низкой рифменной валентности имени северной столицы (ср. в заведомо неизвестных Самойлову в пору работы над "Пестелем…", ибо опубликованных позднее неподцензурных стихах Вяземского: "Я Петербурга не люблю, / Но в вас не вижу Петербурга / И Шкурина, Невы Ликурга, / Я в вас следов не признаю" – Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 220; впервые: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский: Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 274). Важнее, однако, строки "Поэмы без героя", в которых говорится о "главном", "поэте вообще": "Ты железные пишешь законы, / Хаммураби, ликурги, солоны / У тебя поучится должны" (с издевательским "примечанием редактора" к именам – "законодатели") – Ахматова Анна. Указ. соч. Т. 1. С. 288, 307. Поэт у Ахматовой выше любых "законодателей". Потому и у Самойлова поэт (так в названии; в тексте он семикратно назван по фамилии и в последний раз – по расставании с собеседником, то есть в момент приближения к Анне – интимно, по имени) выше сочинителя "Русской правды", номинируемого только по фамилии. Единство поэта и Анны благословляется ее тезкой.
158