Чтобы понять, о чем идет речь в приведенных стихах, выслушаем воспоминания современников о первом дне царствования Александра I. …Среди всеобщего ликованья задумчивым и печальным оставался один Александр. На выходе 12 марта (к присяге нового императора. – К. В.) поступь его и осанка изображали человека, удрученного горестью. Вспоминая о событиях 1801 года, Александр говорил, что он должен был скрывать свои чувства от всех окружающих и потому нередко запирался в отдаленном покое и там, предаваясь скорби, испускал глухие стоны, сопровождаемые потоками слез".
Вернемся к важным предметам спора между Онегиным и Ленским, или к "Воображаемому разговору с Александром I" 1824 г.
Племен минувших договоры
Наук, ума – добро и зло…
Все между них рождало споры
И к размышлению влекло…
"Онегин" на рисунке Пушкина 1824 г. отвернулся от Петропавловской крепости, "Ленский" же – задумчиво смотрит прямо на нее: там, в родовой усыпальнице Романовых, спят усыпленные насильственной смертью – Петр Великий, Екатерина II, Петр III, Павел I…
Через год к ним присоединится надгробие (но не тело!) "Благословенного" Александра I, а еще через полгода там же будут висеть тела пяти повешенных цареубийц…
Так еще раз объединены Пушкиным "революционеры на троне" с "якобинцами" России. (См. рисунок "шестого" повешенного в рукописи "Полтавы".)
Так "Онегин" попал "в число декабристов", по слухам недалеких современников.
Таков финал "Романа в истории", предугаданный поэтом-пророком еще в 1824 году.
Глава IV
"Петербургская повесть"
"Без биографии Пушкина, как без ключа, нельзя проникнуть и в таинство его поэзии".
П.Анненков. "Материалы к биографии Пушкина"
Один из крупнейших современных славистов профессор Этторе Ла Гатто сравнивал "Медного всадника" с "Божественной комедией" Данте, и в честь их глубинного родства в 1968 г., в Италии, было выпущено издание пушкинской поэмы знаменитым "дантовым шрифтом".
Имя Данте в связи с "Медным всадником" упоминал русский писатель А. В. Дружинин еще в 1865 году. Он писал: "[…] поэма в целом не есть достояние одной России… общая идея всего произведения, по величию своему, принадлежит к тем идеям, какие родятся только в фантазиях поэтов, подобных Данте".
Как и в "Божественной комедии", все многомыслие пушкинского творения, заключенное в нем богатство размышлений об истории, о власти, о человеке, еще далеко не раскрыты до конца, "Петербургская повесть" и поныне остается "занавешенной" по популярному в кругу исследователей выражению. По нашему глубокому убеждению, многие из сходившихся точек зрения только уводят в сторону от постижения истинного замысла поэмы и ее содержания. Как мы постараемся показать, это касается главных линий "повести" – как линии Петра, так и линий Евгения и Параши.
Существует традиционный однозначный взгляд на героя поэмы, оценивающий Евгения как личность мелкую, серую и незначительную. Так, у И. В. Измайлова читаем: "С какой целью придал Пушкин герою своей "Петербургской повести" такую явную отрицательную черту, как забвение своих предков… и исторической старины? Очевидно, лишь для того, чтобы показать, как можно более отчетливо и всесторонне, его ничтожность, его принадлежность к безликой, но характерной для Петербурга массе мелких чиновников". (А. С. Пушкин, "Медный всадник". Л., 1978, с. 261.)
Мы полагаем иначе. Столь же традиционный взгляд стойко приписывает Пушкину безоговорочное восхищение гением Петра – и созданием этого гения, Петербургом. Между тем, в своем отношении к Петру, как и во многих принципиальных вопросах истории, Пушкин – наследник и союзник Карамзина, а что до отношения к Петербургу, то тут уже верным наследником самого Пушкина оказался Андрей Белый, пророчивший в знаменитом романе: "Петербургу – быть пусту!"
Итак, попробуем раскрыть замысел поэмы, соотнося тексты "Медного всадника" с реалиями истории и биографией Пушкина.
1. "ПЕЧАЛЬНЫЙ ОСТРОВ"
В литературе много догадок было посвящено вопросу о том, какие географические реалии стоят за пушкинским описанием "острова малого" в финале "Медного всадника" и в "Отрывке" 1828–1830 гг. "Когда порой воспоминанье". В начале 1920-х годов Б. Томашевский предположил, что в "Отрывке" описаны Соловецкие острова, сходные с пейзажем "Малого острова" "Медного всадника". С тех пор "догадка" Томашевского не подвергалась сомнению в печати и принята во всех комментариях к стихотворению "Когда порой воспоминанье" ("Прометей", № 10, М., с. 218).
Анна Ахматова в статье "Пушкин и Невское взморье" отнесла "Остров малый" финалов "Медного всадника" и "Отрывка" 1828–1830 гг. "Когда порой воспоминанье" – к северной оконечности самого большого острова Петербурга – Васильевскому Голодаю. Ошибка Ахматовой, логически приведшая ее к заранее неверным выводам, была в том, что исследовательница шла от "топографии" повести писателя Титова, записанной по устному рассказу Пушкина "Уединенный домик на Васильевском", а не от реалий "Медного всадника" и истории Петербурга.
Обратимся к "бегству" смятенного "Поэта", то есть Пушкина в 1827 году на "берега пустынных волн" – прочитаем "Вступление" поэмы.
На берегу пустынных волн
Стоял он дум великих полн
И в даль глядел… и думал он:
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу…
Первый вопрос, возникающий по прочтении этих строк: где стоял Петр? Вопрос не праздный, ибо только правильный ответ даст нам действительную топографию того "малого" острова, куда "стремится привычной мечтой" Пушкин и где он похоронит весной свою "Парашу".
Тексты беловика: "отсель грозить мы будем шведу", "здесь будет город заложен" и варианты чернового автографа (5, 437): "отсель стеречь мы будем шведа и наши пушки заторочат на земли грозного соседа" – отвечают: Петр стоял на берегу самого малого острова невского взморья – "Люст-Еланд" – "Радостного", "Веселого" острова, где 16 мая 1703 года была заложена крепость святого Петра – будущий Санкт-Петербург.
Вывод подтверждает "Журнал или поденная записка Петра Великого" (ч I, СПб., 1770 в.), в которой так пишется об этом событии: "По взятии Ниеншанца отправлен Совет, тот ли шанец крепить, или удобнее место искать, и по несколько дней найдено удобный остров, который назывался Люст-Еланд, где 16 майя крепость заложена и именована С. Петербург…". Позднее, когда в крепости был построен собор в честь Петра и Павла, она стала зваться Петропавловской, название же "Святой Петербург" закрепилось за городом, возникшем вокруг крепости.
Феофан Прокопович так же говорит о самом малом, удобном острове Петербургского взморья: "размеры острова удовлетворяли требования: территория его целиком могла быть отведена под крепость, так как лишней земли не оставалось" (см. Соч. Ф. Прокоповича, СПб., 1773, с. 67 и карты Петербурга начала ХVIII века).
Сопоставим теперь с этим пейзаж "Отрывка", как он записан в автографе (3, 2,352).
Когда порой воспоминанье
Грызет мне сердце в тишине
И отдаленное страданье
Как тень опять бежит ко мне…
(Ср. "Тень Лейлы" стих. "Заклинанье" Болдинской осени)
Тогда, забывшись, я лечу
Не в светлый край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой… -
(то есть куда звала "Миньона" Пушкина златокудрая героиня Гёте)
Стремлюсь привычною мечтою
К студеным, северным волнам.
Меж белоглавой их толпою
Скалу иль остров вижу там
Печальный остров берег дикой
Увядшей тундрою покрыт
И хладной пеною подмыт.
…………………………….
…………………………….
Сюда порою приплывает
Отважный северный рыбак
Здесь мокрый невод расстилает
И свой разводит он очаг
Сюда погода волновая
Выносит утлый мой челнок. -
С финалом "Медного всадника":
Остров малый
на взморье виден. Иногда
причалит с неводом туда
рыбак па лодке запоздалый
и бедный ужин свой варит
или мечтатель посетит
пустынный остров.
Кое-где растет кустарник тощий…
(5,483-84)
Итак, Пушкин видит "скалу" иль "остров" – то есть один образ – остров, похожий на скалу. Образ скалы, "венчанной башнями", войдет в стихотворение 1835 г. "Вновь я посетил…", где Пушкин, глядя на смиренное озеро Михайловского, противопоставляет его кипящей гавани военного и торгового Петербурга.
[…] Меж нив златых и пажитей зеленых
Оно синея стелется… залив смиренный
Ни тяжкие суда торговли алчной,
Ни корабли, носители громов,
Ему кормой не рассекают вод,
У берегов его не видит путник
Ни гавани кипящей, ни скалы,
Венчанной башнями…
(3, 2, 999-1000)
Обратимся к истории города, запечатленной художниками. Известные гравюры Ф. Алексеева, Патерсона и Щедрина вида Петропавловской крепости первой четверти века подтверждают топографию Пушкинского "Малого острова". Действительно, "кой-где растет кустарник тощий", мы видим и "рыбака, причаливающего с неводом туда", и варящего свой "бедный ужин", причем дымок от костра поднимается до часового на башне, замечаем и "чиновника" и "мечтателя", "лодку" и "перевозчика беззаботного", откуда – вариант: "гуляя в лодке посетит…". Смотря на эти гравюры, невольно думаешь, что Пушкин не столько описывал свое впечатление, сколько писал "текст под картинкой".
Он знал, что топография Петропавловской крепости может с годами измениться, но гравюры Зубова, Щедрина и Патерсона откроют потомкам истину финала "Медного всадника", раскрывая тем самым цикличность структуры поэмы: вступление и финал образуют единство места, замкнутый круг поэтики. Как известно, крепость "Святого Петра" в 1703 г. названа в честь апостола Петра – бедного рыбака – факт, имеющий существенное значение для понимания пушкинской философской концепции. "Радостный" остров финского рыболова до Петра I, переходя в "Печальный" остров истории, сохраняет при этом превращении свое первоначальное, вольное природное значение – пристанище бедных рыбаков:
…Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак на ловле запоздалый
И бедный ужин свой варит…
Обратимся к рисункам поэта на полях рукописей. Слева, у списка русских царей – веревка с петлей, "удавка", отсылающая к 13 июля 1826 года, – казни декабристов в Петропавловской крепости и к известной перефразировке Пушкиным мыслей г-жи де Сталь: "Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой". У текста: "В гранитный вал втекла Нева" – рисунок бойниц (!) Петропавловской крепости. У стихов "И вдруг, как зверь, остервенясь, на город хлынула" Пушкин рисует ногу военного (!) со шпорой на ботфорте. О каких реалиях истории свидетельствуют эти графические комментарии? Как известно, в стихотворении "Арион" 1827 г. Пушкин отразил события 1825–1826 гг.: "Погиб и кормщик (!) и пловец. Лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою…".
По закону сцепления понятий следует вывод, что Пушкина – Ариона выносит волнами "бури" 1825–1826 гг. на тот же берег острова-скалы – Петропавловской крепости.
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце, под скалою.
На гравюре Патерсона рыбак сушит свою влажную сеть именно под скалою крепости, что еще раз подтверждает историческую емкость поэтики Пушкина.
Итак, Пушкин "стремится привычною мечтою" к печальному острову истории. Ни один исследователь не обратил внимания и на то обстоятельство, что известное пушкинское сравнение: "Нева металась как больной в своей постели беспокойной", – является буквальным переводом Дантовой Флоренции, мятущейся в политическом хаосе.
Привожу "довольно слабый перевод" М. Лозинского по сравнению с переводом Пушкина:
…Флоренция моя!
Поймешь сама, что ты, как та больная,
Которая не спит среди перин.
Ворочаясь и отдыха не зная…
("Божественная комедия",
изд. "Наука", 1962, с. 183)
Таким образом, Пушкин сближает бунт "Невы" с трагически оборвавшимся восстанием декабристов на Сенатской площади. Из всех пушкинских сближений явствует, что причиной безумия "бедного Евгения" послужило не наводнение 1824 года, а водоворот событий 1825–1826 гг., унесших жизнь "Параши", то есть мятеж декабристов и его трагический финал, что позволяет осмысленно прочитать многие темные места поэмы.
Пушкинский подсчет во Вступлении: "Прошло сто лет". После чего? По смерти Петра? 1725 + 100 – 1825 год.
Стихи 2 ч. "Медного всадника":
Но бедный, бедный мой Евгений,
Увы! Его смятенный ум
Против ужасных потрясений
Не устоял. Мятежный шум
Невы и ветров раздавался
В его ушах… Страшных дум
Безмолвно полон он скитался.
"Прояснившиеся", то есть не безумные (!) мысли приводят Евгения на Сенатскую площадь:
Прояснились в нем страшно мысли
Он узнал и место, где потом играл,
Где волны хищные толпились…
Вспомнил живо он прошлый ужас
И львов и площадь и Того, -
кто является "Робеспьером и Наполеоном – воплощением революции", – по определению поэта в "Заметках о русском дворянстве", – главным виновником происшедшего бунта "волн".
И с той поры, когда случалось
Идти той площадью ему
В его лице изображалось
Смятенье. К сердцу своему
Он прижимал поспешно руку
Как бы его смиряя муку
Колпак изношенный снимал
И шел сторонкою.
(5, 495)
Здесь следует остановиться, ибо Пушкин приподымает перед внимательным читателем первую завесу личности героя. "Изношенный колпак" юродивого Евгения отсылает исследователей к известным метафорам изношенного колпака Пушкина в стихотворении 1828 г. "В. С. Филимонову", при получении поэмы его "Дурацкий колпак".
[…] Хотелось в том же мне уборе
Пред Вами нынче щегольнуть
И в откровенном разговоре
Как Вы, на многое взглянуть.
Но старый мой колпак изношен,
Хоть и любил его поэт,
Он поневоле мной заброшен
Не в моде нынче красный цвет
Итак, в знак мирного привета
Снимаю шляпу, бью челом.
Узнав философа-поэта
Под осторожным колпаком.
Поэтика стихов приводит к мысли, что под "осторожным" колпаком Евгения скрывался философ-поэт, подобно тому, как из-под колпака "Николки", "Христа ради юродивого псковского" – неосторожно "торчали уши" поэта Пушкина: "Нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит" (см. письмо к Вяземскому от 7 ноября 1825 года, XV, 240).
Из соотнесения вышеприведенных текстов с размышлениями "Евгения" о семейном счастье: "Щей горшок, да сам большой", – совпадающими с мыслями Пушкина в "Евгении Онегине" ("Мой идеал теперь – хозяйка… Да щей горшок, да сам большой"), а также с "прозванием" Евгения, "блиставшего в родных преданьях Карамзина". И наконец, с комментарием Пушкина в предтече "любовной повести" – "Езерском": "Вам должно знать, что мой чиновник был сочинитель и любовник, свои стихи печатал он в "Соревнователе"" (то есть в "Соревнователе Просвещения и Благотворения" Ф. Глинки, где был напечатан и "Ответ и на вызов" 1818 г.), – напрашивается естественный вывод, что под чувствами и мыслями "Евгения" скрывались мысли и чувства Александра Пушкина.
В 1830 году, в первую Болдинскую осень, в тетрадь которой поэт вложил рукопись "Медного всадника" второй Болдинской осени 1833 г., в плане "Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений" Пушкин пишет: "Кто б я ни был, не отрекусь, хотя я беден и ничтожен".
Эта горечь признания "бедного правнука могучих предков" войдет в вариант вопроса "строгого литератора" как характеристика "Евгения":
"Зачем ничтожного героя
Вам воспевать на свой покрой?
Бедняк, коллежский регистратор".
Какой вы строгий литератор…
(5, 416)
Приведенные пушкинские формулировки, объединяющие автора с его героем (!), станут в современной пушкинистике основным мотивом для причисления Евгения, как это ни парадоксально, – к "ничтожной безликой массе мелких чиновников Петербурга".
Как известно, в октябре 1836 г. Пушкин, переработав "Езерского" в отрывок "Родословная моего героя", думал поместить его в "Современник", то есть за несколько месяцев до дуэли поэт решился открыто совместить свою "Родословную" с родословной "Евгения Езерского":
А сам он жалованьем жил
И камер-юнкером служил…
(5,405)
Прямым ответом на вопрос Н. В. Измайлова: "…С какой целью придал Пушкин герою своей "Петербургской повести" такую явную отрицательную черту, как забвение своих предков и исторической старины?.." – можно считать следующие пушкинские слова: "Принадлежать старой аристократии не представляет никаких преимуществ в глазах благоразумной черни и уединенное почитание к славе предков может только навлечь нарекание в странности или в бессмысленном подражании иностранцам", – и потому:
Прозванья нам его не нужно,
Хотя в былые времена
Оно, быть может, и блистало,
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало
Но ныне светом и молвой
Оно забыто.
И далее: "Есть достоинства выше знатности рода, именно достоинства личные". И так как речь идет о "Евгении" – поэте Пушкине, – то титул Гения России, естественно, превышает родословную Пушкиных и потому Евгений -
Дичится знатных и не тужит
Ни о покойнице родне,
Ни о забытой старине.
2. "СВЕРЧОК"
"Нравственность есть красота философии".
Боккаччо
Мы рассмотрели автобиографичность образа Евгения, реалии истории Петербурга и трагических событий 1825–1826 гг., послуживших основой создания поэмы. Тема личного отношения Пушкина к Петру покуда осталась не затронутой.
В чем же крылась истинная причина столь резкого различия между "одой" "творенью" Петра во Вступлении и финальной угрозой Евгения его "чудотворному строителю"?