Князь
Знакомые, печальные места
Я узнаю окрестные предметы…
Вот мельница – в развалинах она.
Где ж хижина? Разбойники быть может
Ее сожгли в осеннюю ночь.
Аль рыбаки, быть может, разобрали на плоты…
Тут садик был с забором, неужели
Разросся он кудрявой этой рощей?
Тропинка тут вилась – заглохла…
(Идет к деревьям, листья сыплются.)
Что это значит? Листья
Поблекнув вдруг свернулися и с шумом
Посыпались как пепел на меня
Что это?
Ответ однозначен: Пушкин отождествляет судьбу дочери Мельника с судьбой дочери фракийского царя Ситона – Филлидой, покинутой женой Афинского царя Демофонта, проклявшей его и покончившей с собой.
По греческому мифу, на могиле Филлиды выросли деревья, которые в месяц ее смерти засыхают и осыпаются (отсюда – "Филлид", что по-гречески значит "осыпающаяся листва").
Время смерти Пушкинской героини – весна, что удостоверяет диалог Мельника с дочерью в 1-й сцене драмы.
…Почему же
Ты думаешь, что бросил он меня?
– Как почему? Да сколько раз в неделю
весною он на мельницу езжал…
А нынче? Вот уже девятый день
Как не видали мы его, что скажешь?
Ах!.. – Что с тобой? Тсс! Я слышу топот его коня…
Итак, князь посещает развалины "хижинки" утопленницы весной, в годовщину смерти. Ср. поэтику финальных стихов "Медного всадника" в автографе:
…Наводненье
Туда играя занесло
Домишко ветхий. Рыболовы
Его увидели весной
И посетили. Был он пуст
И весь разрушен. У порога…
Обратимся к следующей цепи – тождеству образов осыпавшегося "садика" дочери Мельника – с ветхим "домишком" Параши.
Передо мной стоит он гол и черн
Как дерево проклятое.
("Русалка")Он остался на острову
Как черный куст.
("Медный всадник")
Перед нами набор двоичных признаков, на основе которых Пушкин конструирует комплексы понятий, варианты единой повести: оба покинутых жилища как бы опалены пламенем пожара – мотив, приводящий к ветхой лачужке "Вдовы и дочери ее Параши" – одноименной героине октав "Домика в Коломне":
…Жила-была вдова с одной дочерью.
У Покрова стояла ветхая лачужка.
Тому лет 9 ходил я вместе
с одним знакомым, вечером, пешком
Лачужки этой нет уж там: на новый дом
Глядел я мрачно. Если б в эту пору
(Т. е. сейчас, в пору писания данных октав. – К. В.)
Пожар его бы охватил кругом
То моему озлобленному взору
Приятно б было пламя.
(5, 382–386)
Дата первых черновиков "Домика в Коломне", как и первых набросков песни Русалки – 1829 г. Отнимая 9 лет, получаем 1820 год – год пожара, охватившего ветхое здание "царицыных чертогов" Лицея. Как известно, перед ссылкой на юг, 9 мая 1820 г., Пушкин и сопровождавший его Дельвиг шли пешком в Царское Село проститься с родным "пепелищем". Не отсюда ли льется источник мрачного озлобления Пушкина? В "новом", то есть восстановленном после пожара здании Лицея (с прилегающим к нему дворцом) в "эту пору", то есть в 1829/30 гг. – уже не мелькала "Параша", а обитала другая "хозяйка" – Александра Федоровна – супруга императора Николая I.
Следует прокомментировать и храм Покрова. Как известно, в Петербургской "Коломне" никогда не было храма Покрова богородицы, а стоит и поныне Никольский собор (см. "Московскую изобразительную Пушкиниану" 1987 г.).
Зачем Пушкин изменил название храма?
Дело в том, что с праздником Покрова (1 окт.) связано предание об юродивом Андрее, которому первому открылось "видение" – спасительное покрывало богородицы, скрывшее "Град Константина" от осаждавших его язычников. Таким образом Андрей Юродивый является как бы "избранником" богородицы.
Ср. Легенду о Псковском Юродивом Николке, с которым летопись связывает спасение Пскова. За ответом Юродивого – Борису: "Нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит", – Пушкин, как известно, скрыл свое отношение к Николаю I.
На этот раз прерогатива "священных безумцев" говорить "истину царям" и под "колпаком" "шутливых" октав была особенно опасной – ибо автор шутил – "крупно":
Что в желтый дом могу на новоселье
Как раз попасть – и что пора давно
Исправиться – хоть это мудрено…
Тогда давай бог ногн… Потому-то
Здесь имя подписать я не хочу
Ведь я рассказ готовил, а шучу довольно крупно
Язык мой враг мой – все ему доступно
Он обо всем болтает – уж привык!..
(5, 378–380)
"Странным сном бывает сердце полно", – продолжает Пушкин свои размышления по поводу "Нового дома" и своего желания видеть его охваченным пожаром.
Тогда блажен, кто крепко словом правит
И держит мысль на привязи свою,
Кто усыпляет или давит
Мгновенно прошипевшую змею…
Мысли действительно были опасными: змея на памятнике Петру олицетворяла заговор боярской аристократии против Петровских преобразований. Учитывая сходство Николая I с Петром в "Стансах" 1826 г.: "Семейным сходством будь же горд Во всем будь пращуру подобен", – "мгновенно прошипевшая змея" – могла означать подавленное желание новой оппозиции.
Строка: "Кто усыпляет или давит", – отсылала и к известному стихотворению в последней, 5 гл., "Путешествия в Арзрум":
Стамбул гяуры нынче славят
А завтра кованой пятой
Как змия спящего раздавят
И прочь пойдут и так оставят
Стамбул заснул перед бедой.
"Вот начало сатирической поэмы, сочиненной янычаром Амином Оглу", – комментирует Пушкин свое предупреждение "северному Стамбулу" – Петербургу.
Не менее крупными были и отождествления деревьев Русалки – Филлиды, которые Пушкин заканчивает сравнением "заветного дуба" с мифологическим деревом:
Передо мной стоит он гол и черн
Как дерево проклятое, -
отсылающему как к древу смерти Анчару, так и дереву Иуды, что значительно расширяет круг идей, связанных с самоубийством "Русалки".
Ища род смерти, Филлида у Овидия:
…Смотрит на сучья, боится сама того, что решила
Вновь пальцы на горло кладет… -
В серии рисунков Ф. Толстого к "Душеньке" Ф. Богдановича – Психея, подобно Филлиде – "Параше", также смотрит на сучья дерева, и, отметая петлю, – избирает волны у подножия скал ("Лекарство от любви"):
В волны, которые их омывают подножье, решилась
Броситься я и решусь, если продлится обман.
Пусть на глазах у тебя погребенья лишенное тело
Выбросит на берег твой грозно шумящий прибой.
("Героиды", II, 148)
Дочь Мельника прежде срывает душившее ее ожерелье князя: "…Ох, душно! Холодная змея мне шею давит…" (Рвет с себя жемчуг.) "Далее, снимая алмазную повязку, "подарок царский", по оценке отца: "Мой венец, венец позорный. Мы развенчались. Сгинь ты мой венец! Бросает повязку в Днепр. "Теперь все кончено". (Бросается в реку.)".
Ремарки и текст создают любопытное совмещение обрядов: отречение от позорного (!) царского венца – на земле и венчания на царство – в глубине реки.
"С той поры, – говорит царица русалок в последней сцене драмы, -
Как бросилась без памяти я в воду…
И в глубине Днепра-реки очнулась
Русалкою холодной и могучей
Прошло семь долгих лет.
Как известно, Пушкин придавал большое значение датам, скрупулезно записывая на рукописях не только год, день, но и час создания произведений. Последуем его примеру. Окончательная дата беловика последней сцены "Русалки" – 1832 г. Отнимая 7 лет, получаем 1825 г. – год "бушующего потопа" на Сенатской площади.
Добиваясь однородности образов утопленницы – "Русалки" – "Параши" – "Филлиды", – Пушкин несомненно держал в памяти и лишенные погребения тела декабристов. "Проклят перед богом всяк повешенный на дереве" Этот древний принцип, восходящий к архаическому ритуалу казни, объединял предателей и преданных, убийц и самоубийц в одну симметричную антитезу.
Анна Ахматова в статье "Пушкин и Невское взморье", обращаясь к загадке сюжета Пушкинского "Утопленника" 1828 г., усматривала в "Утопленнике" героев-декабристов, а в "Мужике" – аналогию с Николаем I, отказавшим родным в христианском погребении тел пяти повешенных декабристов ("Прометей", № 10, М., "Молодая гвардия", с. 323).
Но Пушкинский образ единичного (!) "Утопленника", вызывающий скорее омерзение, чем сочувствие:
Безобразно труп ужасный
Посинел и весь распух… -
дает основание предположить, что речь идет о висельнике Иуде, декабристе-предателе, в данном аспекте – Пестеле, открывавшем на допросах все новые имена участников заговора. О Пестеле, как предателе греческого восстания еще в 1821 г., свидетельствует запись Пушкина в Дневнике от 24 ноября 1833 г.: "…Странная встреча… Это был Суццо, бывший молдавский господарь. Я рассказал ему, каким образом Пестель предал этерию, предоставя ее императору Александру отраслью карбонаризма".
Страшно распухшее тело "живого" мертвеца и "простонародное" пред-реченье: "Чтоб ты лопнул", – свидетельствуют, что Пушкину были хороню известны как апокрифические "Деяния", так и новозаветная традиция, зафиксированная около 130 г. христианским автором Папием Гиераспольским, писавшим о "страшном распухании тела Иуды", сорвавшегося с дерева еще живым.
"И когда низринулся он, то расселось чрево (его), и выпали все внутренности его". Ср. поэтику известного стихотворения 1836 г.
Как с древа сорвался предатель ученик
Диавол прилетел, к лицу его приник
Дыхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной
И бросил труп живой в гортань геенны гладной.
Учитывая многомыслие и мифологичность образной системы Пушкина, а также известное "уравнение" "Все Романовы революционеры" в Дневнике 1834 г., не исключено, что в безобразном трупе утопленника, требующем от Мужика скорейшего захоронения, Пушкин имел в виду затянувшееся погребение тела предателя – ученика республиканца Лагарпа – Александра I, умершего в ноябре 1825 г., но похороненного спустя 4 месяца – в ночь на 12 марта 1826 г.
Этим актом Николай I напоминал современникам не только о вине брата, – участнике заговора 1801 г. – убийстве отца – Павла I, задушенного в ночь на 12 марта, но и о своем "чистом" праве на престол. См.: рисунки Пушкина в автографе "Полтавы", ЛБ 2371, л. 18, где на полях слева от текста:
Давно Украйна волновалась…
Друзья мятежной старины
Алкали бунта и войны… -
Пушкин оставляет пометку: "Upas – Анчар" и рисует объединенные профили вдовы Павла I – Марии Федоровны и Александра I. Под ними, слитые воедино, портреты четырех участников заговора 1801 года.
Продолжим разыскания.
От исследователей "Медного всадника" систематически ускользала одна деталь: и в черновике, и в редакции беловика Вступления, обращаясь к "печальным сердцам" друзей, Пушкин настойчиво определяет свою "Петербургскую повесть" – "преданием".
Была ужасная пора
Об ней свежо воспоминанье
Об ней, друзья мои, для вас
Начну свое повествованье…
И будь оно, друзья, для вас
Вечерний страшный лишь рассказ
А не зловещее преданье…Сердца печальные, для вас
…страшное преданье
Стихами повторить…
тем самым отсылая к православной традиции, рассматривающей предание как сокровенное знание, не сообщаемое непосвященным. (Думается, именно отсюда и последовала структура "занавешенной" поэмы.) Будучи историческим жанром, предание, как известно, рассказывает о действиях исторических лиц. Причем содержанием предания являются не подлинные события, а воспроизводится их мифологическая схема, отбор фактов, приспособленных к реальным событиям, что и удостоверяет мифологическая стихия "Медного всадника".
Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что в предисловии к поэме: "Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов", – Пушкин как бы разделяет одну истину происшествия – то есть реалии гибели исторических лиц, в данном случае "Параши", от подробностей наводнения, "заимствованных у Берха и тогдашних журналов". Отсюда – отсыл в комментариях – к "Дзядам" А. Мицкевича (поминкам по усопшим) и другие поправки и "уточнения" события, очевидцем которого Пушкин не был. Таким образом, перед нами явное приглашение к отбору реальных фактов, устанавливающих историческое имя – утопленницы "Параши", но реальностей, лежащих в образной системе мышления Пушкина, – в многомерности синтеза мифологии, аллегории и символа.
Вернемся к "бунту волн" 1825 г., который унес жизнь "Параши", поразив безмолвием, то есть умолчанием, лиру "бедного Евгения":
Страшных дум…
безмолвно полон он скитался.
И далее Пушкин упоминает о каком-то "терзающем" сне Евгения:
Его терзал какой-то сон.
Таковой сюжет отсутствует в "Медном всаднике", но, зная особенности поэтики Пушкина, сон Евгения мог быть и в другом произведении, так же несущем в себе мотивы восстания и гибели героини. Это мог быть и графический, ассоциативный знак, подобный известному изображению "Медного коня" – без "Всадника" (то есть седло пустует, на престоле нет самодержца), – каковой мы видим на полях "Тазита" (!) (декабрь, 1829), отсылающего к декабристскому восстанию.
Поиск косвенного отображения интересующей нас темы возвращает к октавам "Домика в Коломне".
Под наброском цитируемого выше вступления:
Что в желтый дом могу на новоселье
Как раз попасть, и что пора давно
Исправиться, хоть это мудрено, -
мы видим рисунок, на первый взгляд, не имеющий отношения к гибели "Параши" и "безумству" Евгения – то есть сюжету "Медного всадника".
Под раздутым от ветра парусом стремительно движется к береговому причалу челн. Самого берега нет на рисунке, но что он близко – говорит нетерпеливая поза стоящего пловца: еще мгновенье, и он выпрыгнет из лодки на берег (ПД 134).
[…] Чей это парус? Чья десница.
Его во мраке напрягла?
Их двое. На весло нагбенный
Один, смиренный житель волн
Гребет. Другой, как волхвом пораженный,
Стоит недвижно, на брега
Глаза вперив, не молвит слова
И через челн его нога
Перешагнуть уже готова
Плывут… "Причаливай, старик!
К утесу правь" – и в волны вмиг
Прыгнул пловец нетерпеливый
И берегов уже достиг.
(4, 139)
3. ВАДИМ
Итак, рисунок в рукописи "Домика в Коломне" приводит нас к восстанию новгородцев – к "Отрывку" из поэмы 1822 г. – "Вадим", напечатанному сразу в трех журналах: в "Северных цветах" Дельвига, "Памятнике Отечественных муз" и "Московском вестнике" на 1827 год, то есть в год открытия Пушкиным имени "незабвенной" "Девы – Жены" Лицея – Е. А. Заметим, что в Болдинскую осень 1833 г. поэтика приведенных стихов "Вадима" обретет трагическую окраску – предтечи безумия "Евгения":
И долго с бурными волнами
Боролся опытный гребец
И скрыться вглубь меж их рядами
Готов был челн – и наконец
Достиг он берега. Несчастный,
Стремглав, не помня ничего
Изнемогая от мучений,
Бежит туда, где ждет его
Судьба с неведомым известъем…
("Медный всадник", 5, 144)
Как уже отмечалось, пристани, к которой причаливает челн с пловцами, не изображает Пушкин, рисуя только пунктирный "курс" к ней, как на картах судовых сообщений XIX века. Читаем отрывок далее:
Меж тем рукой неторопливой
Другой ветрило опустив
Свой челн к утесу пригоняет
К подошвам двух союзных ив
И входит медленной стопой
На берег дикой и крутой
Суровый край. Громады скал
На берегу стоят угрюмом
Об них мятежный бьется вал
И пена плещет…
(4, 140)
Перед нами аналог "Острова малого", куда стремится привычной мечтой Пушкин. О тождестве образов говорят и "две ивы", которые мы встречаем в рукописи финала "Медного всадника":
Рыбаки весною
когда… там
росли две ивы
(5, 486),
а также "дикий берег", скалы и "пена хладная" финала стихотворения "Когда порой воспоминанье" 1829 г.:
Скалу иль остров вижу там Печальный остров берег дикой увядшей тундрою покрыт
И пеной хладною подмыт.
Сюда порою приплывает
Отважный северный рыбак…
Сюда погода волновая
Выносит утлый мой челнок.
Публикуя в трех журналах столь незначительный в художественном отношении "Отрывок" 1822 г. именно на 1827 г., Пушкин несомненно преследовал одну цель: напомнить современникам недавние события 1826 г.: казнь декабристов 13 июля, смерть Н. М. Карамзина 22 мая и кончину "порфироносной вдовы" – Елизаветы Алексеевны. Определение, как известно, вызвало резкое возражение Николая, что повлекло за собой запрещение издания поэмы в целом.
Читаем "Сон Вадима":
Он видит Новгород Великий
Знакомый терем с давних пор
Но тын оброс крапивой дикой
В траве заглох широкий двор
Он быстро храмин опустелых
Проходит молчаливый ряд
Все мертво. Нет гостей веселых
Застольны чаши не гремят.
Картина запустения двора и терема Рогнеды – сродни заросшей тропинке и безжизненной обители дочери Мельника!
Обращает на себя внимание и количество значительных многоточий в дальнейших стихах:
И вот веселая светлица
В нем сердце бьется: здесь иль нет
Любовь очей, душа-девица?
Цветет ли здесь – мой милый цвет?
Найду ль ее? И с этим словом
Он входит… Что же? Страшный вид:
В постели хладной, под покровом
Девица мертвая лежит!..
Покров приподнимает он
Глядит – и слабый стон
Сквозь тяжкий сон его раздался
Она! Она! – ее черты!
Она погибла! восклицает
Кто мог?.. И слышит голос: Ты!..
(4, 369)
Итак, Вадим видит во сне смерть жены Громвала, дочери Рюрика. Даль-нейший ход событий в плане: "Вновь на ладье идет к Новгороду. "Нева"(!), – подтверждают, что ладья "Вадима", – причаливает к Невской пристани у Петропавловской крепости. (См. гравюру Б. Патерсона "Вид на Дворцовую набережную со стороны Невской пристани" 1806 г.)
Как известно, замысел поэмы связан с заговором левого крыла декабристов 1821 г. "В Петербурге открыт заговор высшей аристокрации. На престол хотели возвести царствующую императрицу. Первое заявление о нем сделал Сперанский", – пишет Фернгаген в 1821 г. В1822 г. в Кишиневе последовал первый арест В. Ф. Раевского, а затем заключение его в Тираспольскую крепость.
"Я был членом ложи, за которую уничтожены в России все ложи", – комментирует Пушкин значение Кишиневской ложи "Овидий" в письме от 26 января 1826 г. Жуковскому.