Читая в 1827 году стихи сна Вадима:
Другие грезы и мечты
Волнуют сердце славянина
Пред ним славянская дружина
Он снова простирает руки
К товарищам минувших лет
Забытым в долги дни разлуки
Которых уж и в мире нет, -
друзья поэта и современники, естественно, относили их к "походу дружин" декабристов и его трагическому исходу.
В 1829 г. в стихотворении "На холмах Грузии" Пушкин дословно повторит поэтическую формулировку последнего стиха, вспоминая "тех" и "Ту", с которой образована "Русалка" – "EW" – "Параша" – "Рогнеда":
Промчалось много, много лет
Где вы, бесценные созданья
Иные далеко, иных уж в мире нет
Со мной одни воспоминанья
Я твой по-прежнему…
Как жертвенный огонь чиста моя любовь
И пламень девственных мечтаний…
Все приведенные выше наблюдения говорят о том, что перед нами мифологическая структура поэтики: то, что с точки зрения немифологического сознания различно, расчленено, в мифе выступает как вариант единого события, сюжета, персонажа.
4. "МЕДВЕДИХА"
Обратимся к следующей цепи сюжетов – загадкам рукописей "Влаха в Венеции" и так называемой "Сказки о Медведихе". Начальные стихи песни написаны в духе плача вдовца по покойнице, причем названо имя, которого нет у Мериме, что открывает в Пушкинском переводе некие автобиографические реалии, связанные с потерей "Парасковьи":
Как покинула меня моя Парасковья
И как я с печали промотался…
Такого же рода, думается, и последующий образ "Северной Венеции", как "каменной лодки", и другие метафоры Петербургской невольной жизни поэта.
Вот живу в этой каменной лодке
Но мне скучно, хлеб их мне как камень
Я неволен, как на привязи собака.
Над "Песнями западных славян" Пушкин начал работать в Болдино, одновременно с окончанием 2 части "Медного всадника" ("М. вс." 2375 л. 18 об. – "Песни", 2375 л. 35/18).
Печаль "Влаха" – "Дмитрия Алексеевича" о "Парасковье" находит соответствие в плаче "Боярина Медведя" по "большой боярыне-Медведихе" (1830).
Как весеннею теплою порою
Из-под утренней белой зорюшки
Выходила большая боярыня-Медведиха…
Откуда ни возьмись, мужик идет
С булатным ножом за поясом…
(3, 2, 1074)
Сходство не только в зачине обоих произведений, но и в характере причитаний "вдовца горемычного":
В ту пору Медведь запечалился
Голову повесил, голосом завыл:
"Уж ты свет моя Медведиха
На кого же ты меня покинула
Вдовца печального
Вдовца горемычного…"
(361, 504)
За наивной интонацией сказки скрывался драматизм реальной ситуации, что показывает существенная деталь злодейского убийства:
А мужик-то он догадлив был
Он сажал ей рогатину
Что ниже сердечушка
Повыше пупа…
"Догадка" Мужика состояла в том, что "боярыня-Медведиха" была "на сносях" – ибо выше пупа и ниже сердца находится плод. Вывод подтверждается дальнейшим стихом:
Он порол ей брюхо голое… -
(другой вариант – брюхо белое).
В письмах к жене, спрашивая о здоровье беременной Натальи Николаевны, Пушкин употребляет именно это выражение: "Что твое брюхо?" (11 октября 1833 г.), "Как ты перетащила свое брюхо?!" (16 мая 1836 г.) Все вышесказанное, не говоря о "голом белом брюхе", не могущем быть у медведя, наводит на мысль, что под гибелью "большой боярыми-Медведихи" Пушкин подразумевал смерть женщины, занимавшей высокое положение в городах и весях России:
Не звоны пошли по городу,
Пошли вести по всему по лесу.
Не менее любопытна и вторая половина плача – тема лесных зверей, собравшихся на похороны, взятая Пушкиным из сказки братьев Гримм "Der Tod des Huchncheus" – "Смерть курочки" (80). Содержание ее таково: курочка погибает, не получив вовремя глотка воды. Петушок с горя начал вопить. На поминки собираются звери: от "дворянина" – волка до "смерда" – зайки, что указывает на всенародность печали сказки Пушкина. Звери построили погребальную колесницу. Впряглись. Финал трагический: все, кроме Петушка, тонут при переправе через ручей. Петушок, похоронив курочку, садится на ее могиле и оплакивает подругу до своего последнего вздоха. Сравним судьбу певца-Ариона: "Лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою. Я гимны прежние пою…".
Исследователи считают произведение незаконченным. Так, П. В. Анненков, пытаясь раскрыть тайну "Медведихи", писал, что "Пушкин не докончил отрывок по причине недовольства смешением творчества личного и условного с общенародным и непосредственным".
Думается, что подлинное содержание и значение образа "Медведихи" раскроется лишь тогда, когда будут учтены не только семантика и мифологическая основа этой так называемой "сказки", но и рисунки Пушкина. В славянских языческих представлениях пробуждение Медведихи, подобно возвращению Прозерпины к русалкам, символизировало пробуждение природы. Так, считается, что русалки выходят на сушу тогда же, когда медведи пробуждаются от зимней спячки – при первом громе. (А. Н. Афанасьев, т. III, с. 342.) Сравним время появления "Русалки" и стихотворения 1826 г.: "Как счастлив я. Когда могу покинуть…":
Журчанье вод иль майский шум небес…
Воззрения славян на природу и связанные с ними празднества восходят к одному исходному архаическому ритуалу – пробуждению божества дикой природы, в котором "медвежий" культ является первичным в истории религий всех народов.
Обратимся к античной мифологии. Как известно, одной из ипостасей Медведицы является Артемида – "Медвежья богиня", "владычица" зверей, лесов и охоты. В Аттическом городе Бравроне жрицы храма Артемиды девушки, посвященные богине, назывались "медведицами".
В "Лисистрате" Аристофана хор Афинских женщин поет:
В платье алом на Бравроне я Медведицей была
Дочь отцовская.
(645)
Воинственность Артемиды, активность богини, несущей в себе смерть (Артемида участница битвы с гигантами Троянской войны), отражена в готовности Пушкинской "Медведицы" принять бой с Мужиком:
Становитесь, хоронитесь за меня
Уж как я вас Мужику не выдам
И сама Мужику… выем.
К теме Артемиды-Дианы Пушкин возвращается неоднократно.
В известном "Письме к Дельвигу", напечатанном в "Северных цветах" в 1826 г., Пушкин, вспоминая о Тавриде и Храме Дианы, пишет: "Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы. Видно, мифологические воспоминания для меня счастливее исторических, по крайней мере тут меня посетили рифмы. Я думал стихами…".
Как видно из плана поэмы "Актеон" 1822 г., Пушкин намеревался "сплавить" в одно целое несколько сюжетов античной мифологии: "Морфей влюблен в Диану. Он усыпляет Эндимиона. Диана назначает ему свидание и находит его спящим. Актеон ищет Диану, не спит. Наконец, видит Диану в источнике, влюбляется в нее. Умирает в пещере Феоны" (подл, по-французски). В греко-римском мире Артемида-Диана идентифицировалась с Луною, как ее брат Аполлон – с солнцем, что нашло отражение в стихотворении 1825 г., посвященном печальной "Эльвине".
На небесах печальная луна
Встречается с веселою зарею
Заря горит невестой молодою
Луна пред ней, как мертвая бледна
Так встретился, Эльвина, я с тобою.
Взаимозаменяемость Медведихи – Артемиды, их слияние в одну владычицу неба, вод и земли равнозначны славянскому восприятию Мокоши – Параскевы – Пятницы, как "Водяной и земляной Матушки"…
Под наброском: "Скажи мне ночь зачем твой тихий мрак мне радостней…" ("белой зорюшки?" – К. В.), – мы видим процессию из трех фигур, "Мужика" с накинутой на плече шкурой Медведицы и мешком на спине с "тремя медвежатами", отрока в восточной одежде, бьющего в гонг (?), и согбенного пожилого мужчину в военном мундире без знаков отличия, в головном уборе, напоминающем шапку арестанта. Ниже процессии – гордую голову женщины с полуоткрытыми устами.
Под нею небрежно зачеркнутые строки: "Над чашею", "На лоне красоты", которые академисты относят к продолжению стихотворения "Лишь розы увядают", тогда как стихи являются вариантом пира Клеопатры "На лоне красоты".
И вдруг над чашей золотой
Она задумалась и молча
Поникла дивной головой
(8, 2, 992).
5. "КЛЕОПАТРА"
Рассмотрим предлагаемое Пушкиным "странное сближение" гибели "Русалки" и смерти "Большой боярыни Медведихи" с самоубийством царицы Египта.
Спор исследователей о "Клеопатре" далек от завершения.
По установившейся традиции считается, что замысел "Клеопатры" возник под влиянием чтения Аврелия Виктора. Между тем, в 1824 г. – времени первой редакции стихотворения – Пушкин в Михайловском "зачитывался "Антонием и Клеопатрой" Шекспира и, как покажет анализ, многогранный образ пушкинской царицы Египта существенно отличается от односторонней резкой характеристики Аврелия Виктора в его "сухой и ничтожной книжонке", – по определению Пушкина в отрывке "Мы проводили вечера на даче…".
В литературе отмечалось отражение в драме "Русалка" сцены прощания Антония и Клеопатры (1 д. сцены 3) трагедии Шекспира, когда князь покидает дочь Мельника, а она в горе не может вспомнить главное, что хотела сказать, ожидая его, – о своей беременности:
Постой: тебе сказать должна я
не помню что
Князь
Припомни
Она
Для тебя
Я на все готова… нет, не то…
Да!., вспомнила: сегодня у меня
Ребенок твой под сердцем шевельнулся
(VII, 193)
В этой сцене Пушкин "не невольно", – как считал Ф. Ф. Зелинский, а думается, преднамеренно приводит слова Клеопатры Антонию:
Друг друга мы покинем. Нет, не то…
Друг друга мы любили, нет не это…
Хотела что-то сказать я. Я так забывчива
Затем, что я забыта.
И далее, на упрек Антония в легкомыслии, Клеопатра отвечает:
Поверь, не так легко так близко к сердцу
Такое легкомыслие носить
Как носит Клеопатра.
Соотнося тексты Шекспира и Пушкина, Зелинский писал: "Чего не понял ни один из толкователей Шекспира, то сразу уловил, руководясь одним поэтическим чувством, наш Пушкин".
Тонкое замечание Зелинского вызвало возражение исследователей, которые не увидели сходства судеб покинутой "Нильской змейки" Египта с "холодной и могучей" Днепровской Русалкой, как и в параллели самоубийств дочери Мельника и Клеопатры.
Отмечая многократные возвращения к теме Клеопатры (1824, 1828, 1830, 1835 гг.), биографы не заинтересовались тем фактом, что первая, вторая и третья "Болдинская" редакция датируются октябрем – месяцем открытия Лицея, то есть мысли о Лицее и Клеопатре шли параллельно, рождая определенный круг ассоциаций. Об их глубокой внутренней связи говорит эпиграф к лицейской годовщине 1825 г. – "19 октября", взятый Пушкиным из 37 оды Горация, посвященной взятию Октавианом Александрии, когда Антоний, а вслед за ним Клеопатра покончили с собой. "Болезнь души", – говорит Гораций в финале оды, – "наведенная египетскими болотами, была исцелена, страшная правда изгнала фантазии, и царица нашла в себе силы взглянуть в последний раз на пепел палат своих и напоить себя ядом".
Небезынтересно, что, беря эпиграфом начальные полстиха оды – "Теперь пируем", Пушкин пронес через всю поэму и содержание последующих: "Теперь вольной ногой ударим в землю. Время пришло почтить во храме ложа кумиров", так как именно "ложем кумира" – Клеопатры ("И Клеопатру славя хором / В ней признавая свой кумир") Пушкин заканчивает, вернее, обрывает поэму:
Под сенью пурпурных завес Блистает ложе золотое…
Не привлек биографов и третий претендент, принявший смертельный вызов царицы – безымянный отрок. Этот "последний", не передавший своего "имени векам" (и потому не упоминаемый ни Аврелием Виктором, ни Тацитом, ни Плутархом), заслуживает особого внимания, являясь первой ступенью, ведущей к раскрытию замысла Пушкинской поэмы. С него мы и начнем.
6. АЛЕКСАНДРИЙСКИЕ ЧЕРТОГИ
В автографе стихотворения 1818 г. "Мечтателю" есть один стих, дающий основание полагать, что образ Клеопатры притягивал фантазию Пушкина еще в Лицее:
Тот любит, кто нигде не зрит себе препон
Кому одна любовь и вера и закон
За ночь волшебную кто жизнь отдать готов
Тот выше и богов.
(2, 2, 543)
Пылкая "декларация" юношеской готовности отдать жизнь за "волшебную ночь" в 1818 г. осуществится в принятии "отроком" смертельного вызова царицы в 1824–1835 гг.
Последний имени векам не передал
В боях ничем не знаменитый
Чуть отроческий пух, темнея, покрывал
Его стыдливые ланиты.
Но страстный огнь в очах его пылал
Во всех чертах любовь изображалась
Он Клеопатрою казалося дышал
И молча, долго им царица любовалась
(др. вариант:
И с умиленьем на нем царица взор остановила).
Отметим, что стих "Последний имени векам не передал" Пушкин записывает на одном листе (2370 л. 35) со стихотворением "О Дева-Роза, я в оковах…" 1824 г.
Иными словами, образы Девы-Розы и Клеопатры несут следы общего происхождения, единство воодушевлявшего их существа.(!) Ср. образ "Рогнеды": "Цветет ли здесь мой милый цвет?"
В 1828 г. портретные черты безымянного отрока, обретая следующую редакцию:
Последний имени векам
Не передал. Его ланиты
Пух первый нежно оттенял
Как вешний цвет едва развитый. -
Приводят к реалиям автобиографических строк беловика VIII гл. "Евгения Онегина", повествующих о первых отроческих годах лицея:
В те дни…
Когда в забвении пред классом
Порой терял я взор и слух
И говорить старался басом
И стриг над губой первый пух
В те дни, в те дни, когда впервые
Заметил я черты живые
Прелестной Девы и любовь
Младую взволновала кровь…
Итак, смысловая цепь поэтики "Клеопатры" приводит к утаенной любви отрока – Пушкина к Деве-Розе лицея", тем самым наводя на мысль, что "Александрийские чертоги" имеют связь с "царицыными чертогами" Царского Села, ибо в последнем произведении, посвященном 19 октября 1836 г., мы встречаем подобное определение:
Вы помните, когда возник Лицей
Как царь открыл для нас чертог царицьн?
И мы пришли – и встретил нас Куницын
Приветствием средь царственных гостей…
(3, 2, 1042)
Следует остановиться и на других особенностях поэтики.
Пир в сияющих чертогах Клеопатры дан как бы в ретроспекции ожившей картины "веселых гостей" и "застольных чаш", гремящих некогда в "светлице" Рогнеды:
И вот знакомая светлица… Чертог сиял. Гремели хором
Все тихо. Нет гостей веселых – Певцы при звуках флейт и лир
Застольны чаши не гремят… Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир.
"Вадим" 1822 "Клеопатра"
Это, скрытое от "непосвященных" тождество пиров Новгорода и Александрии, выявляет "сладостное вече" лицейской годовщины 1825 г.
На пир любви, на сладостное вече
Стеклися вы при звоне мирных чаш… -
ем самым создавая тройную экспозицию "пиитов любви", то есть некой действительности, не данной прямо, но создающей большую смысловую перспективу, где "Царское Село – Новгород – Александрия" наслаиваются друг на друга, "как образ входит в образ и как предмет сечет предмет".
Первую здравицу вдохновенный Пушкин ("я вдохновен о, слушайте, друзья!") – призывает выпить в "честь нашего союза":
И первую, друзья, полней!
Да здравствует, да здравствует Лицей!
Вторая чаша представляла загадку, думается, только для исследователей:
Полней, полней! И сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого ж?.. О други! Угадайте…
(2,2,472)
Обилие восклицательных знаков и многозначительные многоточия – умолчания говорят о том, что вторую здравицу, сердцем возгоря, Пушкин и "лицейские трубадуры" выпьют не за царя ("Ура наш царь – так выпьем за царя"), а за Ту, которая подобно "певцу дубрав" – юному поэту (и "свя-щенносадовой Венере") – бродила некогда во мгле своих священных рощ.
Когда на небо мрак находит
Она одна с тоскою бродит
В прозрачной мгле своих садов
Вокруг озер…
то есть за царицу "Клеопатру" Лицея? Иначе чем объяснить выбор эпиграфа к Лицейской годовщине 1825 г. именно из 37 оды Горация?
Итак, Клеопатра угощает своих поклонников "на лоне красоты":
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир
Сердца неслись к ее престолу.
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивной головой…
Гости в недоумении:
И пир утих и будто дремлет
И снова взор она подъемлет
И с видом ясным говорит:
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж вас и мной восстановить…
(2,2,681)
Мысль Клеопатры восстановить равенство меж собой (!) и влюбленными "певцами" ценою жизни (!) восхищает Пушкина:
Нет, ум наемницы презренной
Столь чудной мысли не родит!
В этом отрицании римской характеристики – уже существенное различие Пушкинской царицы Египта от всех трактовок древних и новых времен. Обратим внимание и на редакцию 1828/35 гг., где повествование начинается с гнетущей тоски Клеопатры:
Зачем печаль ее гнетет?
Чего еще не достает
Египта древнего царице?..
В своей блистательной столице
Боготворима как Весна… -
отождествляет Пушкин свою Клеопатру с Прозерпиной, Артемидой и Афродитой, что подтверждают дальнейшие ее "метаморфозы":
То звероловицей Дианой
Как идол стройной и румяной
В садах является она
И с плеч и с ног обналсена…
Она Кипридою порой
Плывет в Триреме золотой…
(ПД216)
Варианты стихов:
Когда на небо мрак находит
Она одна с тоскою бродит
В своих садах, вокруг озер
Или по темным переходам
Она заходит…
В покои тайные дворца
Где ключ угрюмого скопца
Хранит ей отроков невольных
Ее присутствием они…
Архитектурная деталь перехода из дворца в покои отроков, волнующая недоговоренность последнего стиха, звучащая непроизвольной исповедью, наводит на мысль, что речь идет о "кельях" спящих лицеистов, ибо именно в темных углах лицейских переходов являлась отроку Пушкину его Муза в автобиографических строфах УП1 гл. "Онегина":
В те дни – во мгле дубравных сводов
В углах лицейских переходов
Являться муза стала мне
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась…
Нельзя не заметить и той странности, что наряды "Александрийской" Дианы тождественны предметам туалета "мсье Онегина", которые "по ботническим волнам" доставляли ему Лондон и Париж:
[…] Все земли
Волны всех морей
Несут свои наряды ей.
Она беспечно их меняет.
То в тирском золоте сияет
То одевает фивских жен
Тяжелый, пурпурный хитон.